все жизненное дело нашего великого соотечественника (и совсем недавно — современника) существует при свете «повествованья в отмеренных сроках» — трагического эпоса о победе революции над Россией.
Едва ли в истории литературы найдется другой пример столь страстной верности художника своему замыслу, столь неуклонного движения к некогда счастливо угаданной цели. Уже одно это обстоятельство должно было бы заставить читателей отнестись к «Красному Колесу» с особым вниманием. Если мы по-настоящему, а не ритуально ценим «Один день Ивана Денисовича» и «Матрёнин двор», «В круге первом» и «Раковый корпус», «Правую кисть», «Как жаль» и «Пасхальный крестный ход», крохотки и «Архипелаг ГУЛАГ», если ищем и находим в этих и других свершениях Солженицына новые и новые (подчас неожиданные) большие смыслы, если видим в их авторе великого писателя (о тех, кто мыслит на сей счет иначе, здесь речь не идет), то, кажется, невозможно игнорировать труд, которому он посвятил всю жизнь.
Увы, возможно. Мы вправе указать на ряд исследований и эссе, в которых глубоко и проницательно характеризуются те или иные эпизоды и персонажи «Красного Колеса», его приемы, авторская позиция, переклички с литературной (исторической, философской, публицистической) традицией, но едва ли кто-то осмелится назвать «Красное Колесо» книгой прочитанной. Не осмелится — и будет прав, хотя такое определение не только допустимо, но и естественно (при понятных и отнюдь не этикетных оговорках о неисчерпаемости художественного смысла) в разговоре о «Евгении Онегине», «Мертвых душах», «Войне и мире» или «Братьях Карамазовых».
Здесь не место для выяснения и обсуждения совокупности разнородных причин сложившейся ситуации — это тема для отдельного (трудоемкого и очень нерадостного) исследования. Могу лишь заметить, что, на мой взгляд, Солженицына всегда читали слишком быстро. Это относится и к тем сочинениям, что были напечатаны в «Новом мире» (далеко не все читатели могли да и хотели разглядеть за злободневной составляющей «Одного дня…», «Матрёнина двора», «Случая на станции Кречетовка», «Для пользы дела» и «Захара-Калиты» глубинную их суть), и к тем, что ходили в самиздате (еще до высылки писателя его легальной прозе стал навязываться самиздатский статус; с 14 февраля 1974 года, когда Главное управление по охране государственных тайн издало приказ об изъятии произведений Солженицына из библиотек, пять пробившихся в советскую печать рассказов окончательно сравнялись с безусловно запретными сочинениями, уже изданными и издававшимися позднее на Западе). «Красное Колесо» оказалось в особенно тяжелом положении — знакомство с расширенной редакцией «Августа Четырнадцатого» и «Октябрем Шестнадцатого» (опубликованы в 11–14-м томах Вермонтского собрания в 1983–1984 годах) было для российского читателя делом не только опасным, но и почти недоступным. То, что мне выпало прочесть первые Узлы вскоре по их выходе, считаю удачей, случайной и счастливой. Опубликованный в 1986–1988 годах (тома 15–18-й Вермонтского собрания) «Март Семнадцатого» я добыл уже в новую эпоху. Подчеркну: я был московским гуманитарием, то есть принадлежал кругу, в котором неподцензурные тексты циркулировали гораздо свободнее и активнее, чем в любом ином.
Публикационное наводнение конца 1980-х — начала 90-х годов худо споспешествовало вдумчивому чтению. Одновременно публике стало доступным великое множество сочинений весьма разных авторов и весьма разного качества. Понятное (очень человеческое) желание наверстать упущенное за долгие годы строго дозированного советского рациона и приобщиться разом ко всему (позднее трансформировавшееся в равнодушие к любой серьезной словесности), господствующая в обществе установка на «плюрализм любой ценой» и резко ускорившийся бег истории сильно мешали сделать осмысленный выбор. Четыре Узла «Красного Колеса» на протяжении четырех лет печатались в пяти журналах («Август Четырнадцатого» — «Звезда», 1990, № 1–12; «Октябрь Шестнадцатого» — «Наш современник», 1990, № 1–12; «Март Семнадцатого» — «Нева», 1990, № 1–12; «Волга», 1991, № 4–6, 8–10, 12; «Звезда», 1991, № 4–8; «Апрель Семнадцатого» — «Новый мир», 1992, № 3–6; «Звезда», 1993, № 3–6) — требовалась не только добрая воля, но и изрядный запас энергии, чтобы собрать (и тем более проштудировать) эту рассыпанную громаду. К сожалению, и появление репринтного издания «Красного Колеса» (М.: Воениздат, 1993–1997) существенно картины не изменило. «Повествованье в отмеренных сроках» прочли далеко не все, кому его адресовал автор, а слишком многие из тех, кто его все же прочел, сделали это бегло, словно бы заранее зная, что в десяти томах сказано.
Между тем поэтический мир «Красного Колеса» организован совсем не просто, а глубокие, неоднозначные, иногда меж собой конфликтующие размышления Солженицына (о мире и месте в нем человека, общем ходе истории и его трагическом изломе в начале XX века, о России и Европе, мучительной и нерасторжимой связи нашего прошлого и нашего будущего и т. д.) куда как далеки от расхожих и удобных для недобросовестной полемики штампов, которыми они то и дело подменяются. Неспешно и пристально читать «Красное Колесо», следить за движением авторской мысли, фиксировать неожиданные мотивные переклички, что бросают новый свет на понятные эпизоды, всматриваться в лица и разгадывать души множества неповторимых персонажей, вслушиваться в мелодию солженицынской фразы, открывать в тексте, который только что казался тебе знакомым и прозрачным, новые смысловые обертоны — настоящая радость. Недостижимая, как и при общении с другими великими книгами, без достаточно напряженной интеллектуальной и душевной работы.
Книга о «Красном Колесе» (1-е издание — 2010 год) выросла из сопроводительных статей к четырем Узлам, опубликованным в Собрании сочинений. Задача ее — провести читателя по тем лабиринтам солженицынской поэтической мысли, что не отпускали меня долгие годы и не отпускают по сей день. Это именно «опыт прочтения», если угодно — путеводитель по огромному миру «повествованья в отмеренных сроках».
Отсюда ряд особенностей моего сочинения, надеюсь, оправданных поставленной задачей. За кадром остаются многие весьма интересные и требующие тщательного рассмотрения проблемы. Например, вопрос о работе писателя с источниками — официальными документами, газетами, эпистолярием, мемуаристикой, — как известными прежде, так и впервые выводимыми на свет автором «Красного Колеса». Или анализ весьма богатого и своеобразного лексического состава повествования, особенностей его синтаксиса и пунктуации. Или обследование переходов от авторской к несобственно прямой речи, постоянной и прихотливой смены точек зрения (об этом говорится и меньше, и случайнее, и огрубленнее, чем следовало бы). Да и сюжетосложение, композиция, характерология, система символических лейтмотивов, реминисценции классики и модернистской словесности в монографии, адресованной только профессионалам, описывались и интерпретировались бы более строго и дифференцированно. И вследствие того — суше, чего мне в «опыте прочтения» хотелось избежать. По той же причине я сознательно избегал ссылок на работы коллег, в том числе высоко ценимые и сказавшиеся на моих размышлениях о «Красном Колесе». Не только полемика, но и уточнение позиций (даже сходные наблюдения и выводы, как правило, получают у разных авторов далеко не тождественные огласовки) сильно отвлекают от сути дела — реальности художественного текста и его истолкования. Я предлагаю свой опыт прочтения солженицынского эпоса — о том, как понимают «Красное Колесо» (отдельные его Узлы, сюжетные линии, поэтический строй, историческую и философскую концепцию) другие историки литературы и критики, читатель при желании сможет узнать, обратившись к их трудам, перечисленным в списке литературы[208].
Наконец, но не в последнюю очередь, избранный мной жанр обусловил композицию книги. В пяти главах последовательно, один за другим, анализируются четыре Узла и Конспект ненаписанных Узлов. Мы движемся по тексту «Красного Колеса», наблюдая не только ход истории (объект Солженицына), но и смысловое возрастание самого повествованья. Разумеется, обойтись без возвращений к уже прочитанному было невозможно. Как и без заходов (нечастых, но порой крайне необходимых) в текстовое будущее. Загадка, которой Варсонофьев озадачивает уходящих на фронт Саню и Котю («Август Четырнадцатого»), получает разгадку лишь при второй встрече молодого героя со «звездочётом» («Апрель Семнадцатого»). Это случай особенно яркий и наглядный, но далеко не единственный. Не избегая повторов вовсе (истолкованный ранее эпизод в новом — расширившемся — контексте приобретает несколько иную смысловую окраску, изменения персонажей заставляют иначе оценивать их прошлое), я все же стремился идти от начала к концу. (В частности, потому довольно подробно анализировал зачинную главу «Августа…», финальную — «Апреля…» и Пятый Эпилог, формально не включенную в состав «повествованья», но значимо в нем присутствующую трагедию «Пленники».) Такой подход не подразумевает предварительного общего взгляда на рассматриваемое (постигаемое) нами сочинение. Его неповторимая стать, его мировоззренческие основы, его поэтика, его органические связи с большой литературной традицией, целым солженицынского космоса и судьбой автора должны раскрываться читателю постепенно, становясь — по мере движения от Узла к Узлу — все более отчетливыми.
Ограничусь лишь двумя тезисами общего характер — оба будут не раз конкретизироваться и уточняться в дальнейшем. Во-первых, читая «Красное Колесо», в равной мере важно все время помнить и об отдельности и особости каждого из четырех Узлов (имею в виду не только и не столько самоочевидное различие исторического материала, но изменения художественного языка, жанровые модификации, сказывающиеся на колеблющемся балансе личного и исторического, а потому — на сюжетосложении и композиции), и о смысловом единстве целого, общей перспективе повествованья, его художественной завершенности.