Последние два абзаца конспекта:
В июне Ленин понемногу снова учится говорить и писать (после настигшего его 26 мая удара паралича. — А. Н.).
В тамбовском селе Нижний Шибряй чекистами обнаружены и застрелены Александр Антонов с братом. (Пётр Токмаков так никогда и не пойман.)
Это очень солженицынский финал. Согласно «Кратким пояснениям» к «Августу Четырнадцатого», Солженицын начал писать «Красное Колесо» с «поздних Узлов (1919–1920, тамбовские и ленинские главы)»[307]. Но дело тут не только в отсылке к истории замысла. Русские крестьяне (среди которых, конечно, не все похожи на Ивана Денисовича, Матрёну и Благодарёвых, но воплощают, по Солженицыну, сословие именно они) и Ленин (вкупе со слепо во всем следующей и подражающей вождю его партией) — полюса солженицынского мира: теплота и холод; органичность и идеологическое доктринерство; естественная расположенность к людям (способность понять каждого) и крайний (подозрительный и агрессивный) эгоцентризм; бессознательное отрицание всякой иерархии (не исключающее, но подразумевающее уважение к тем, кто старше, опытнее, умнее, умелее) и патологическое властолюбие; простодушие и цинизм; приятие данного тебе мира и страстное желание перекроить его по своим меркам; русскость и ненависть ко всему укладу страны, где выпало родиться; вера в высшее начало (не обязательно «оформленная») и отрицание самой возможности существования кого-то, кто превышает тебя (и даже «чего-то», каких-либо обязательных норм)… Если суммировать: добро и зло[308]. Добро, обманутое, подчиненное, расплющенное злом, и зло, одержавшее полную победу.
Так ведь сложились дела к «Весне Двадцать Второго». Хотя каток коллективизации еще не разогрет, но земля, брошенная в 1917-м мужичью ради успеха переворота, уже отобрана назад государством, только что (в мае) ставшим ее «верховным собственником и распределителем». «Антоновщину» уже год как раздавили: «Рубка партизанских голов в Туголукове. — В Каменке. Массовые расстрелы на выгоне; похороны без гробов. Отца Михаила Молчанова котовцы вывели с литургии и зарубили» («Май — Июнь Двадцать Первого»).
И если тогда «главный бандит» утек, то теперь-то ЧК свою службу спроворила.
Только и в самые черные годы нисходит на землю высшая справедливость.
Организатор невиданного (и вопреки бреху всех балалаек удавшегося) эксперимента, жалкий сектант-эмигрант (которого слушали кучка ущербных недоумков да нелюбимая жена), занявший место Ивана Грозного, Петра Великого, Николая Кровавого, ничем не ограниченный властитель огромной и богатейшей (сколько ни разоряй, изрядно останется) страны, вождь мирового пролетариата, с которым вынуждены считаться лидеры мировых держав и треклятые западные капиталисты, хозяин бесчисленных человеческих жизней («расширить применение расстрела») — беспомощнее малого дитяти. Существовать на земле ему осталось полтора года. То страдая от физических мук, то вовсе выпадая из жизни, то — при проблесках разума — задыхаясь от ужаса и тщетно пытаясь вернуть выпавшую из омертвелых рук власть. Потому что вернейшему ученику (вскоре после переворота подведенному к кормилу: «Негласно создано полновластное „бюро ЦК“ большевиков, „четвёрка“ для решения всех экстренных и важнейших дел: Ленин, Троцкий, Свердлов, Сталин» — «Декабрь Семнадцатого») никакой Ленин больше не нужен. Он сам теперь (и надолго, на тридцать с лишком лет) Ленин. И Ленин — когда возвращается к нему сознание — это понимает, но ничего поделать не может.
А мужик, выслуживший офицерский чин и возглавлявший крестьянскую армию, растворился в России. Вряд ли обрел он спокойную и достойную жизнь, но все-таки палачам не достался. Словно свидетельствуя исчезновением своим о неистребимости народного стремления к свободе. Даже когда всем приказано двигаться по единственному накрепко закованному маршруту, этапы которого размечены пятью Эпилогами.
Эпилог Первый — год 1928-й. Внутрипартийная оппозиция разгромлена; Троцкий из СССР выслан; первая пятилетка с индустриализацией объявлены; коллективизация на пороге… И Шахтинское дело, после которого вовсю развернется изничтожение старой технической интеллигенции, инженеров, организаторов производства. Вскоре будет в третий раз при советской власти арестован Пётр Акимович Пальчинский (Ободовский «Красного Колеса»); выдержит следствие, не признает сфабрикованных обвинений, не даст выбиваемых ОГПУ показаний — расстреляют его в 1929-м. Допустимо предположить, что в этом Эпилоге отводилась ему важная (если не центральная) роль.
Эпилог Второй — год 1931-й. Загадочная точка. Быть может, Солженицын намеревался вновь, после «Архипелага…», показать процесс Союзного Бюро Меньшевиков, участники которого (выжившие члены давно сведенной на нет социалистической партии) оказались достойны своих былых вождей. Как те, страшась ленинцев в 1917 году, постоянно, вплоть до самого захвата власти, им уступали и подыгрывали, так эти вяло произносили надиктованные обвинителями словеса, признавая все, что им предъявлялось. К процессу был притянут свидетелем Козьма Антонович Гвоздев, «мученик-долгосидчик ГУЛАГа» (взят в 1928-м, отпущен умереть на воле в 1957-м), один из самых обаятельных персонажей «Красного Колеса». Это он в последнюю ночь перед революцией видит во сне святого деда, плачущего так горько, что ответа на вопрос, по ком же старик плачет, «и сердце не вмещает» (М-17: 69).
Эпилог Третий — год 1937-й. Большой террор. Миллионы брошенных в лагеря и убитых. Ликвидация партийной, чекистской, военной верхушки. В этом Эпилоге мог бы появиться еще один любимый (вопреки его партийной принадлежности и сыгранной им в истории роли) герой Солженицына — Александр Григорьевич Шляпников. Он из того самого простого народа, который изводят и унижают двадцать лет, а теперь давят с особым усердием. Он из той самой «ленинской гвардии», которая, установив чудовищную диктатуру, выковала себе гибель. Он живой, мыслящий, сильный человек. В «Архипелаге…» отмечено, что Шляпникова не выводили на показательные процессы-спектакли, — Солженицын предполагал, что бывший токарь высшего разряда, бывший нарком труда, бывший лидер «рабочей оппозиции» сохранил на следствии мужество. Что он тогда чувствовал? О чем вспоминал? Что думал о своей жизни и своих идеалах? Решения великого художника угадать нельзя, но и представить себе Третий Эпилог «Красного Колеса» без Шляпникова мне трудно.
Эпилог Четвертый — год 1941-й. Война. Небывалые в истории России отступления, потери, сдачи в плен. Расплата за безумие ленинско-сталинского насильнического эксперимента. Расплата тем самым народом, который гнобят без малого четверть века, который и эту войну вынесет. Победит.
Эпилог Пятый — год 1945-й. Победа. Победа СССР и его западных союзников над нацистской Германией. Победа Сталина над народом-победителем. Новые лагерные потоки — ГУЛАГ поглощает тех, кто попал в плен и был «освобожден» своими или выдан по ялтинским договоренностям американцами и англичанами. И тех, кто слишком глубоко вдохнул воздух военной свободы и задумался о прошлом и будущем своей страны. В их числе — капитан Солженицын.
Пятым Эпилогом Солженицын долго числил написанную в лагере и ссылке (1952–1953) пьесу «Декабристы без декабря», после переработки (1973) получившую новое название — «Пленники». Публикуя «Красное Колесо», Солженицын пьесы этой в приложении не дал. Однако она была напечатана (сперва в вермонтском Собрании сочинений, потом — в нескольких российских[309]). О колебаниях писателя свидетельствуют его записи 1980 года в «Дневнике Р-17»:
Написано очень тяжело, местами безвкусно, мало таланта. Еле удерживаюсь, чтоб вообще выкинуть эту пьесу вместо переделки (11 июня).
Ключевой трудности вопрос оказался: Воротынцев или не Воротынцев сидит в камере? ‹…› У меня с 1973 уже стоит Воротынцев, — но теперь, при готовых Узлах, это очень повышает мою ответственность. ‹…›
И очень свойственна мне такая перекидка через четверть века и замкнутие сюжета совсем в иных обстоятельствах. В «Августе» я написал о предсказании Воротынцеву, имея в виду уже готовых «Декабристов без декабря» (13 июня).
Герой остался Воротынцевым. Это он рассказывает чекисту Рублёву ту историю, что услышал от полковника Ярик Харитонов, когда выходили они из окружения (А-14: 55). Рассказывает, потому что от судьбы и сути своей Воротынцев отрекаться не намерен. Еще раз напомню ключевой эпизод трагедии, уже рассмотренный в главе I.
Мучающийся от рака чекист предлагает обреченному на виселицу давнему врагу легкий выход — совместное самоубийство (яд растворен в вине), которое должно избавить обоих от телесных страданий (Воротынцева и от позора) и доказать, что все люди одним миром мазаны, а «добро» и «зло» — пустые абстракции, верить в которые пристало наивным до смешного гимназистам. Выслушав отказ и отдав распоряжение забрать смертника, Рублёв говорит ему на прощание:
Были вы, были мы, и третьи придут, — и так же будут недовольные, и так же будут репрессированные, и нич-чего хорошего не будет никогда!
И получает отповедь:
Знаете, давно-давно, ещё в Маньчжурии, старый китаец так мне и предсказал: что я умру военною смертью в 1945 году. Я это всё время помнил. Это помогало мне быть смелее, в прошлых войнах. Но вот эта кончалась, уже каждый день готов был, — не убивают. И — кончилась. А вот она: смерть от врага после войны — тоже военная смерть. Но — от врага. А — от себя? Некрасиво. Не военная. Вот именно трусость. И зачем же снимать с ваших рук хоть одно убийство? брать на себя? Нет, пусть будет и это — на вас.
Прежде чем соблазнять Воротынцева Рублёв язвительно перечисляет войны, в которых Воротынцев участвовал, всегда оказываясь потерпевшим поражение. Но полковник сам о том раньше говорил сокамернику, вписывая свои злосчастья в общую российскую катастрофу (словно сжимая в короткий монолог всё, что должно было вместиться в «Красное Колесо»):