хорошо, что вышло повидаться! —
говорит мужик и смотрит в стенку.
А на печке дышат полусонно.
И, потягиваясь да зевая,
и, нечесаная да босая,
слезла с печки девочка живая.
И глаза впервые открывает,
на майорской шее повисая.
Вот оно на свете как бывает!
Миленькая, только чуть косая.
Знать не знает про былые беды.
«Мамамама» говорит и «деда» —
так по-ихнему и будет мама,
объяснили позже, в Балашихе.
…а в руках у мужика, такая жалость,
ровно с ним и не бывало ничего,
снова курица в корзинке оказалась.
Очень маленькая, черного пера.
XIX
Уходят, спеша и вот так: впереди
красавица с дочкой, прижатой к груди,
завернутой в теплые тряпки.
За ними мужик выходит, сердит.
И курица вдаль из корзинки глядит,
как гвоздь, не забитый до шляпки.
И побрели они по белому, пошли по голубому,
и с пригорка оглянулись, как единая душа —
неживые опера у оставленного дома
в зимних сумерках стояли, снежным прахом не дыша.
Под ногой у мужика что-то хрупнуло,
и внутри у него что-то лопнуло,
ровно обручи рвутся в груди,
да и курица, птица-печальница,
смотрит строгая, словно начальница,
а сказать разучилась, поди.
И – пошли, не тревожа себя разговорами.
И по двое, дворами-заборами,
выбирались к вокзалу, к московскому скорому.
Там и встретились, в кассах, и взяли плацкарт,
лимонад, бутербродов, и курице корму,
и колоду атласную карт.
А девочка открыла
большой щербатый рот,
да как заговорила!
да песню запоет!
«Мы едем-едем-едем
в далекие края,
и я,
и я,
и курица моя!»
Помолчал мужик,
помычал мужик,
закурил, как цыганский барон —
и выходит на темный перрон.
Нету ему ни покоя, ни утешения,
словно неверное он предпринял решение.
XX, читается факультативно
«Несколько часов спустя
на место происшествия прибыла
спешно сформированная правительственная комиссия.
Работников Спецотдела
сразу же
отстранили от участия в расследовании,
и экспертизой занимались специалисты из
Академии Наук.
Еще до их приезда
все жители пригородного шоссе
были подвергнуты принудительной эвакуации —
подписку о неразглашении с них брали уже в машинах.
Избежать слухов, впрочем, не удалось.
<…>
Радиационный фон вокруг объекта
(в материалах дела он проходит как „Мавзолей“)
был нулевым.
Однако
при малейшем колебании воздуха,
звуке голоса, скрипе снега и кашле
деревянные и стеклянные предметы
со звоном рассыпáлись в прах,
при химическом анализе оказавшийся идентичным
сигарному пеплу.
Это существенно осложнило первый этап исследований.
По словам одного из источников,
на месте происшествия
не осталось „ни единого целого бревнышка“ —
не говоря уже о телах
участников спецоперации.
Тот же источник показывал нам
зеленый лист,
найденный им во дворе дома № 13 и засушенный
„на память“.
В наши дни дом на Пригородном обнесен пятиметровым
забором.
Там работает сверхсекретная
лаборатория МВД».
Афанасьев, «Будни МУРа».
Глава десятая, «Спецотдел».
XXI
С мокрыми стеклами спит вдоль перрона поезд.
Рядом второй разматывается, как пояс.
Видно часы, стрелки их на нуле.
Ночь прижалась, как ящерица, к земле.
И тогда жена выходит ему во встречу.
Облик ее не птичий, не человечий.
Но черными перьями, словно тучей,
она укутана с головой,
и это последний случай
увидеть ее живой.
И она
ему
говорит:
все
во мне болит, говорит.
Все во мне болит, как вода бежит,
как течет ручей без речей.
То скулит оно, то жужжит.
Поживи без меня, ничей.
На —
на память тебе платочек.
Береги и себя, и дочек.
И она говорит ему:
ты
не ходи за мной, не возьму,
там —
прохладно.
И она ему говорит,
ты курить бросай, говорит,
ладно?
Мне давно, говорит, пора.
В животе у меня дыра:
плохо вскрыли, зашили плоше.
И теперь я пойду, Алеша.
Живи хорошо, подольше не умирай.
Захочешь жениться – добрую выбирай.
Обняла его, как матушка, недавними руками,
и тяжелыми ударами, широкими гребками
оттолкнулась, содрогнулась, от земли оторвалась,
ахнула – и, кажется, вознеслась.
И не в белоснежном пух-и-перии,
не ракетою на огненных снопах,
не под детское и ангельское пение
«День Победы порохом пропах»,
а неловкими, неровными кругами
над домами, поездами, над снегами,
заносящими уазик ментовской,
над вокзальным зданием стеклянным,
над далеким гробом деревянным,
высоко над нашею тоской.
Над неспящим жалобным окошком,
над своим пустующим лукошком.
И над балашихинской панельной
девятиэтажкою ночной.
И над дочкой девятинедельной,
и над старшей дочкой неродной.
А мужик стоит, задрав башку,
и пора последнюю строку —
ВСЁ.
29 октября – 4 декабря 2006