– Сказывают, Никон озлоблением силен в заточении и велел передать царю, что за обиды, ему нанесенные, был два раза мор в стране, а царское войско терпит пораженья от бунтарской рати Стенькиной, и будто представилась в видении Никону царская палата, и какой-то старец рек: «Волчьи головы в палате сидят, а придет ягненок – всех волков сожрет». Сим ягненком Никон себя пророчит. Прийти же он может только тогда, ежели Стенькины разбойники освободят низложенного патриарха. Сказывают, на это злой старик крепко надеется.
– Ужо бог пошлет, – щипал бороду митрополит, – изловим вора Стеньку и Никона дубинами доколотим.
Царь отмолился, благословение у митрополита взял, сел за стол и думной палате рассказал о замысле окольничего Родиона Стрешнева.
Князь Борятинский нахмурился, – он понял, что, после перенесенных поражений в битвах с голытьбой Разина, царь не верит больше открытым битвам своих войск, а ищет спасенья в кривых дорогах, рассчитывая на удачу бывалых мастеров по делам предательства: боярин Стрешнев и князь Трубецкой, эти новые любимцы царя, слыли отменными пройдохами.
Царь спросил нахмуренного Борятинского:
– Что, княже, задумался? Али не по нраву тебе затея донская?
Князь отвечал:
– Великий государь! Я привык воевать по-военному, а ежели воровская рать Стеньки над войском твоим верх брала, – моя ли тут вина, когда врагов в десять раз больше, да часть войска на сторону мятежников перекинулась. Воеводы же доносят, что врагов меньше, что воры дубинами, кистенями, топорами сражаются, а выходит все противное: у врагов пушки, ружья, кони кормленные, дерзость великая, в огонь-воду лезут, и тех врагов окаянных полчища несметные. Что же до затеи донской, будто Стеньку изловить можно, тут я не советчик. Это – как удастся. Ибо с Дону до сей поры выдачи не было.
– А теперь будет! – воскликнул царь. – Там свои люди подосланы, свои охотники на соколов.
Думный дьяк Лопухин, боярин Морозов, князь Хованский, архимандрит чудовский Савва, князь Ромодановский, воевода Хилков, протопоп Ферапонт да боярин Ртищев – на перебой бросали:
– Боярских сыновей снарядим!
– Монахами переоденем!
– Свои стрельцы поедут!
– Измены не будет!
– Войска мало – возьмем хитростью!
– Хитрости хватит!
– Иначе все одно – пропадем…
– Изловим Стеньку!
– Черкасский монастырь – святая защита!
– Корнило Яковлев выдаст Стеньку!
– Замысел праведный!
– Боярин Стрешнев пособит.
– Господь благословит…
– Великий государь благословляет!
– Спасенья ждем! Изнемогли!
Царь обратился к князю Долгорукому:
– Князь Юрий Алексеевич, – ты разбил польское войско Гонсевского, ты победил под Могилевом гетмана Сапегу, ты у меня первый воевода – я от тебя совета, решенья жду, как скажешь – так и сделаем. Ибо смута злодейской голытьбы потрясла все государство наше, а воровская рать Стеньки множится и на Москву, на престол мой, двинуться дерзает. Спасай, княже. Сними голову Стеньке, как снял его отцу.
Юрий Долгорукий поднялся:
– Великий государь! Праведны слова твои, что отныне на Дону заботами твоими быть выдаче злодейских казаков – кто из них повинен супротив трона твоего самодержавного, господом богом хранимого. Тебе и нам не по нутру эта вольность казачья, уродившая проклятого врага нашего Стеньку Разина. Однако эта вольность донская, не ведающая доселе выдачи, где безбоязненно собирается жить-зимовать Стенька с есаулами, сама теперь может помочь нам, ежели затея боярина Стрешнева с черкасским атаманом Яковлевым будет благословенна удачей. Стенька крепко на Дону надеется на казачье установление о невыдаче и, значит, вольно проживать станет в своем Черкасске, у жены. Схватить там его будет легко, лишь бы уменья достало вывезти злодея с Дона. Изловим Стеньку, казним лютой казнью здесь, расстроим, собьем спесь воровскую, задавим мятежный дух, – и тогда двину я на Волгу войска твои верные, что из боярских сынов ставленные. Двину во славу спасения твоего, великий царь всея Руси!
Царь расцеловал князя-воеводу.
– С нами бог!
И на утесе, на том…
На обрывной вершине утеса, у трех бугров, стоял Степан перед Волгой и небом.
Стоял распоясанный, в алошелковой рубахе, без шапки, с засученным правым рукавом и распахнутым настежь сердцем.
Верховой ветер взметал русокудри, делая его загарное, небоглазое лицо источником животворящей силы.
Степан землей смотрел в небо и, размахивая кудрями по ветру, орал нещадно:
– Величием сердца своего, возвеличенным яростной молодостью и разливной любовью к народу своему океанскому на великой русской земле, величием огненного сердца своего – заклинаю вас, силы небесные и силы земные, любить и жаловать каждого, кто беден и волен, кто верен и чист, кто молод и трепещет от бурного желания жить, как велит удалое, вольное сердце.
– Свети, грей и пали, ярое солнце, рожай жизнь для жизни, играй, круглое, для радостей на земле.
– Голубейся голубинными глубинами, небо, отражайся простором раздольным в зорких, бирюзовых глазах сермяжных душ.
– И ты, земля родимая, размашная без берегов, вскормившая-вспоившая здоровенных, млечнокровных, матерых, отчаянных детин, ты, земля, вспаивай-вскармливай нас и дальше, и больше, и сытнее, во славу твою знатную.
– И ты, молодецкая, песнелейная Волга, лей-разливайся самоцветным, самотворным счастьем.
– Шуми! Бурли! Неси! Зови! Волнуй! Буди!
– Твори в сердцах привольные песни, расцветай нежданно-нечаянными расцветами, наполняй дни сочной мудростью.
– Силы небесные и силы земные, заклинаю вас звончатыми струнами, с ветром играющими, заклинаю своим ядреным сердцем, беременным спелыми песнями, заклинаю крыльями сильными-соколиными, – сберегите народ вольным, несокрушимым.
– Не давайте люд в обиду супостатам всяческим, посягающим заковать в кандалы вольные руки.
– Не давайте на мученские распятия молодые жизни, сохраните от напастей зла.
– А пособите расти и цвести самородными, могучими силами.
– Да не коснется нашей великой судьбы рука черная, лихая, злодейная, предатная.
– Я чую, знаю, верю, молюсь светлоутреннему восходу народа своего.
– Я жду от него неслыханных чудес, невиданных красот, несказанных див, нечаянных праздников.
– Я – маленький человек из океана человечества, я – простой удалец, я – рыжий жеребенок на поляне дней, и вот не знаю, не ведаю, как мне упросить о счастье для народа родимого.
– Я гляжу на небо – и небо ясно смотрит на землю, я гляжу на землю – и земля ясно смотрит на небо.
– И всё кругом – мудрое, простое и близкое, как трава у ног.
– Так почему же, почему я стою перед небом на своем утесе и всем величием сердца своего, возвеличенным яростной молодостью и буйной любовью к народу своему мученски-огненно измоляю просьбу мою, думу заветную-неуемную!
– Так почему же, ой, не могу я, не могу успокоиться от мятежности, от боли за братскую долюшку!
– Значит, есть и живет где-то беда бедучая, где-то живет нужда нещадная; значит – кто-то неустанно ждет помощи, кто-то просит о спасении?
– А может, не так надо гореть?
– Может, надо петь от сердца – я пою во все горло до слез.
– Может, надо бороться за счастье – я борюсь с плеча изо всех сил.
– Может, надо травой расти – я расту.
– Но знаю и чую только одно – есть в груди у меня удалая кровь молодости, да вот раскаленная любовь к народу своему, родному, на родимой земле коренной.
– Да есть силы урожайные.
– Да есть воля во весь размах.
– А ты, ветер, ветри, вой, и вей, и разнеси мои думы о кумачовых днях, что огнем-пламенем горели на Волге-матери.
– И на утесе, на том, что века вековечные стоять поставлен, да будет отныне поставлена каменная память о кровных бунтарских походах голытьбы против купцов, бояр, воевод, против всех дворян царевых.
– А ты, Волга, неси эту ратную память бывалую на весь человеческий свет в глубинность времен.
Гибель персианки
На бирюзовых крыльях мимо самого солнца игриво пролетал веселый день, а к вечеру солнце задумывалось грустинно, расстанно, по-осеннему.
Так было всегда.
В теплых гнездах Жигулевских гор, перед Волгой, как перед тесовыми воротами любви и мирного покоя, сидели ватажные души.
На раскинутых персидских коврах, на узорных подушках, в тигровых, в медвежьих мехах, в яркошелковых тканях, расшитых золотыми звездами, валялись удальцы, запивая заморские песни Мейран хмельной брагой.
Мейран пела:
Хяль бура бен
Сиверим сизэ чок,
Ай, залма.
– Пой, пой еще, Мейран. Браги еще – океан. И ты видишь: я – твой Степан – делаюсь садом твоим апельсиновым, расцветающим в Персии. В твоих бархатно-синих глазах вижу круглое небо с зелеными звездами. В твоей улыбке вижу полумесяц червонный – новолуние. В твоем голосе чую знойную Персию. Пой, Мейран. Взгляни – ты заворожила самые беспокойные сердца, уняла самые отпетые башки. А ну, спой нам свою песню персидскую. Я пособлю-ударю в струны гусельные. Пейте-гуляйте, братья! Жизнь коротка, а Волга долгая. Наливай! За молодость! Начинай!
И Мейран пела разливно-ломко, пела огненно-пьяно, пела близко чаруйно:
Ай, пестритесь, ковры мои,
Моя Персия,
Ай, чернитесь, брови мои,
Губы-кораллы.
Чарн-чаллы.
Ай, падайте на тахту,
С ног браслеты.
Я ищу – где ты.
Ай, желтая, звездная Персия.
Кальяном душистым
Опьянилась душа,
Под одеялом шурша,
Ай, в полумесяце жгучая –
Моя вера – коран.
Я вся змея гремучая –
Твоя Мейран.
Ай, все пройдет,
Все умрут.
С знойноголых ног
Сами спадут
Бирюза, изумруд.
Ай, ночь в синем разливная,
А в сердце ало вино.
Грудь моя спелая, дивная.
Я вся – раскрытое окно.
Ай, мой Зарем, мой гарем,