В общем, конечно, новая жизнь текла полно, разноцветно, празднично, но были и редкие будни.
Правда, они быстро исчезали, но будни все-таки были. И я ничуть не сожалею об этом, нет, нет.
Напротив: это всегда доставляло мне своенравное удовольствие и, может быть, дополняло меня.
Бывало, тихие, печальные глаза лесного вечера встречались с моими задумчивыми глазами – тогда мы садились куда-нибудь на высокий бережок и вместе грустили каждый своей грустью.
Над головой парами пролетали дикие утки.
А со мной не было моей милой.
Не было около Майки моей. Да, Майки – так называл я ту, которую любил в мечтах, – не было около…
Но я не жаловался, сохрани боже, и ни единого упрека не бросал судьбе, нет.
Я только просто думал о Майке, потому что любил.
Любил и ждал.
Верил, что придет она. И ждал.
Грустил, но не жаловался. Разве я был одинок? О, слава богу. Я давно потерял представление об этой немочи.
Но грустил, но томился оттого, что слишком был богат счастьем и не мог разделить его с той, которую звал: Майка, Майка…
Чуточку брезжило. Над росной землей колыхались легкие туманы. Больше ни о чем не хотелось вспоминать.
Я притащил еще сучьев, жарче запалил костер и стал распевать во все горло самые веселые песни.
Я люблю всматриваться в спокойную даль небес и мечтать о разных вещах, возможных и невозможных.
Мне всегда кажется, что это оттуда – из голубой неподвижности спускаются на землю розовые, еще молодые надежды и лучшие мысли о будущем.
Да, я люблю безоблачную глубину.
Но еще больше я люблю иногда смотреть на какую-нибудь простую, обыкновенную вещь и думать о том кусочке жизни, с которым она была когда-то близко связана. Даже не надо думать, а только – смотреть на вещь, и она сама каждым углом, каждой морщинкой своей расскажет все, что знает.
Вот сейчас я сижу на пороге землянки и починяю охотничьи сапоги, которые поистрепал еще на весенней охоте, – в последний раз тогда обувал их.
Починяю – сбоку у задника пришиваю дратвой заплатку, – смотрю на морщины сапог, и мне так ясно, так живо вспоминается весенняя охота, точно вот только намедни я дня на два уходил на высокую рёлку, на глухариный ток.
Помню, токовало помногу, штук по сорока, а я сидел в скраду и постреливал.
А вечером, как будто вчера это было, после заката стоял у заречной опушки на тяге вальдшнепов. Тянули слабовато.
Вспомнилось, как встретил на тяге другого охотника – зареченского мужика Ефима: он тащил меня на косачиные тока, но я, к его недоумению, решительно отказался от этой охоты.
Да, из всей дичи с каким-то необъяснимым добрым чувством я всегда относился к косачам и никогда не стрелял их. Даже тяжело было слушать, когда кто-нибудь из охотников говорил иной раз о том, что там-то был убит косач.
Точно тогда говорили мне: там-то был убит твой друг…
О, зато с каким удовольствием всегда я стоял на тяге вальдшнепов. Стоишь, бывало, где-нибудь на опушке или на просеке, ждешь и чутко прислушиваешься, присматриваешься.
Вот-вот, – стучит сердце, – вот-вот…
А на весеннем высоком небе еще горит молодой догорающий вечер. Над дремлющим лесом проносится холодноватый, сырой ветерок.
Ноги начинают уставать и мерзнуть.
Вот-вот… – стучит сердце, – вот-вот…
Чу! Где…
И вдруг послышится циканье и желанное: – Хорр-хорр-хорр…
И все ближе, ближе…
Б-бахх!
Готово. Есть.
Выстрел раздается густо, четко и потом долго гудит по лесу раскатистым эхом.
Снова тишина, снова ожидание.
И часто вот в эти выжидательные промежутки, от выстрела до выстрела, точно светлячки, зажигаются в голове разные короткие весенние думы и быстро исчезают. Вспыхивают новые и опять исчезают.
То мелькнет перед глазами милый образ, то услышишь дорогие тихие слова, то унесешься на минутку мечтами в будущее, то в запахе свежей апрельской земли вдруг сильно почувствуешь новую радость…
Бывало, в этот момент над самой головой как раз хоркал вальдшнеп, а ружье неподвижно оставалось под мышкой и руки в кармане.
Или просто промажешь без досады и сожаления. Так – за здорово живешь.
Росса я на тягу не брал, и потому без него промазывать было не стыдно.
Да и вообще-то – уж признаться разве – при своей некоторой рассеянности и горячности я не скупился на промахи. Но это ничуть не огорчало меня. Напротив: иной раз я искренне говорил своему промаху: так и надо, спасибо.
Да.
Зато прошлой зимой, когда мы, озеренцы, ходили на лыжах на медведя и когда собаки выгнали зверя из берлоги, я сумел показать себя заправским стрелком. И если бы промазал – хха-ха! – вот тогда бы уж не пришлось мне сказать спасибо промаху.
Впрочем, а медведь… Разве он не сказал бы за меня. Ого! Еще как.
Так долго я сидел на пороге землянки, починял свои сапоги и, всматриваясь в них, раздумывал о весенней охоте.
Мне часто снятся легкие, розовые, детские сны.
Я просыпаюсь с улыбкой. Долго не могу оторваться от сна. Нарочно долго не открываю глаз и думаю: где я?
…Неужели опять в волшебном лучистом саду? Кругом огромные цветы красы невиданной, лиственные деревья чуть не до неба и на них множество оранжевых апельсинов, а душистый воздух весь пронизан золотыми блестками…
Да. Часто снятся мне легкие, розовые, детские сны, и счастье не покидает меня.
Я решительно доволен всем и безоблачно спокоен.
Прекрасно.
Сегодня ранехонько меня разбудили птицы звонким, предсолнечным ликованием.
Я вышел из землянки и отправился побродить по мокрой траве.
Заря разгорелась ярко и широко.
Радостный румянец охватил полнеба, игриво отражаясь на редеющих туманах.
Хорошо было останавливаться в высоких кустах и сквозь ветви смотреть на розовое играющее небо. Хорошо умываться росой. Хорошо набирать полную грудь свежего, душистого утра, хорошо пьянеть от чистой безотчетной радости.
Так я бродил до солнца, а на восходе потом долго лежал на мягкой росистой лесной полянке, бездумно поглядывал вокруг и слушал птиц.
На верхушке ели, на солнечном пригреве сидел дрозд и кричал:
– Чу-чи!.. Чур-чух!.. Чию-чу!.. Трчи-трчи!.. Ему звонко отвечал товарищ:
– Чух-чиу!.. У-рчи-трчи!.. рчи-чи-ча-ш…
Рядом с елью, в листьях, мне настойчиво слышалось:
– Пциу-пциу-пциу… Чииц-чииц!..
И:
– Циньть-чррр!.. Чииц!.. Пции-пциу-циньц!.. Где-то далеко рлюикал невидимка-жаворонок:
– Рлю-ии-рлю-ии… сюир-сюир… рлю-иль-иль…
На черемухе по быстрым движениям сразу можно было узнать кузнечика-синицу:
– Пинь-пинь, чирт-ри-ю! Пинь-пинь!..
И ответы слышались четко:
– Пинь-пинь! Пинь-пинь!
– Ци-ци-вий! Ци-ци-вий!
Откуда-то из лесу вдруг вырвалось звонкое:
– Уйть! Уйть! Уйть! Исили-исили!
Издалека уже давали знать:
– Уйть-уйть! Исиля-юти! Уйть!
И это далекое «уйть» прилетело совсем близко, вероятно, на помощь: что-нибудь случилось неожиданное.
За пихтой кто-то словно молоточком постукивал:
– Чики-чик! Чики-чик! Чики-чик!
Может быть, поправляли что-нибудь – не видел.
Фу, черт. Как драная кошка, замяукала в лесу роньжа:
– Хии-и-ит!.. Мии-и-и!.. Ию-ию!..
Уж наверно, испугала ее белка или просто подрались между собой.
Где-то, кажется, на рябине, нежно, красиво лилось:
– Виить-ии-вийть… ция-ци… тилль…
И так же ласково слышался ответ:
– Ию-тилль-ию! Вийть-ию-вийть!
И так неудержимо хотелось самому вмешаться в этот дивный лепет.
Вот целая компания весело перекликается.
– Тлкж-лю! Тлюк-лю! Циль-циль… Лю!..
– Циль-циль! Тлюк-лю! Лю-лю!
– Циль-циль-лю! Лю!.. Тлюк-лю! Цилль!
И еще долго я прислушивался к приветным знакомым голосам, и было радостно различать их по песням, и было приятно знать, с каких любимых слов начинали петь скромные малиновки или маленькие чижики, певчие дрозды или любимки-синицы, красавцы щеглы или небесные жаворонки, сизые скворушки или крестоносые клесты… О, да разве можно всех перечислить!
Успевай только из общего хора уловить хоть несколько отдельных непонятных, но ясных душе слов.
Ах, в этих птичьих словах-песнях столько есть интересного, красивого, увлекательного, знай только слушай.
Славно проходили в землянке дни, недели, новые месяцы.
То, чего не хватало в жизни, часто заполняли желанные сны и сколько могли успокаивали, утешали.
Нередко синеватая грусть сумерек сменялась розовой радостью лесного утра.
О, тогда безудержному, вольному, ребяческому веселью не было конца.
Иоиль и Росс умели баловаться не хуже меня, а потому мы втроем иногда устраивали такие веселые штуки, что надо было удивляться находчивости и силам, которые никогда не иссякали.
Впрочем, у нас имелось у всех достаточно здоровья и молодости.
Черт возьми! Разве мы не считались богачами в самом лучшем смысле.
Пускай бы те, что награбастали, принесли нам целые крупчаточные мешки золота и попробовали купить у нас хоть один берестяной черпак здоровья – мы с презрением послали бы их куда-нибудь в медвежье логовище. Так мы были богаты.
И, главное, каждый день приносил нам свои заботы, разные дела, а иногда и целые события.
Нам недосуг было тосковать. И если порою – это ведь случалось лишь со мной – близко подползала серая тоска, то наготове всегда хранились чудодейные зелья – в один миг мы изобретали что-нибудь такое, что сразу увлекало нас с головой.
Да, мы умели жить и по-нашенски жили просто и интересно.
Даже черномазый Пич и тот постоянно чего-то ерзал, ерепенился в своей жилянке или вдруг со свистом улетал на волю, скакал там по полянкам, потом снова прилетал с какой-нибудь веточкой в клюве и возился с ней, о чем-то весело курлыкая про себя.
А Росс положительно наслаждался жизнью. Слово, крик, стук, шум, каждое движение – все приводило его в восторг. Он целые дни не переставая вертел хвостом от полноты довольства и катался по земле с визгом умиления. Зато вечерняя тишь крепко усыпляла его, и тогда, вытянув лапы, он храпел, как мог, сильно и сладостно взлаивая и вздрагивая сквозь сон.