— Ну, а как же банк-то? Откуда же там двести тысяч?
Ф[окин] улыбнулся.
— А как бы нам кофейку, — закричал он в другую комнату. — Как бы хорошо теперь кофейку со сливочками.
— Сейчас, сейчас, сливки греются, — слышно из залы.
Там уж давно гремели чашки, мальчик бегал, осторожно ступая по отлично вымытому полу, и вот опять является поднос с чашками и с какими-то особенными сушеными булками.
— Пеночек-то, пеночек побольше берите! — угощает меня супруга Ф[окина], вся красная от хлопот по хозяйству. Она тоже берет чашку и садится с нами пить кофе.
— А что, у вас папаша с мамашей есть? — спрашивает она с участием.
— Мамаша есть, а папаши нет.
— Ах, скажите, какая жалость!
Я начинаю скоро-скоро размешивать ложечкой кофе и стараюсь наморщить брови.
— Как у вас женщины хорошо одеваются! — говорю я, желая свести разговор с этого чувствительного предмета опять на Осташков. — Я сегодня видел у обедни: какие шляпки! какие бурнусы!
— Да, уж у нас бабеночки любят принарядиться, — лукаво подмигивая мне, отвечает Ф[окин].— Театры, гулянья да наряды просто их с ума свели. Другая ложечки да образочки последние заложит; хоть как хочешь бедна, а уж без карнолинчика к обедне не пойдет.
— А разве у вас есть закладчики?
— У нас местечко такое есть: что хотите возьмут. Что кокошничков старинных с жемчугами, поднизей, сарафанчиков парчовых снесли туда наши бабеночки: все принимают, ничем не брезгают. Мода такая у нас есть; опять танцы, публичные садочки, театры; ну, разумеется, никому не хочется быть хуже другой: осмеют. Из последнего колотятся, только бы одеться по моде да к обедне в параде сходить. Другая гражданочка всю неделю сапожки тачает не разгибаясь, и ручки-то у ней все в вару, ребятишки босые, голодные, а в церковь или на бульвар идти, посмотрите, как разоденется, точно чиновница какая.
А тут опять является поднос с вареньем, брусникой и мочеными яблоками. Наконец я начинаю чувствовать, что наелся до изнеможения, что к продолжению беседы оказываюсь неспособным и потому отправляюсь домой спать.
Странный человек этот Ф[окин]! Родился, учился и состарился в Осташкове, мастерство свое сам, собственными усилиями, довел до замечательного искусства; у него очень много вкуса, страсть ко всему изящному. На старости лет вздумал учиться музыке и самоучкой выучился играть на фортепьяно.
Вечером я сделал еще три визита с рекомендательными письмами.
Прежде всего пошел к одному сановнику, проживающему в городе, и застал его гуляющим по зале с каким-то гостем. Я отдал письмо. Сановник прочел и пригласил меня в гостиную.
— Не прикажете ли трубку?
Я отказался.
— Так вот-с, — начал сановник, свертывая письмо мое фунтиком, — вы приехали, собственно, затем, чтобы посмотреть на нас — осташей, — как мы тут живем?
— Об Осташкове столько писано, столько говорят… — начал было я.
— Да, стоит, стоит, нарочно стоит приехать посмотреть, любопытный город! Нет, я говорю, — обратился он к гостю, который тоже уселся поодаль, — я говорю, что значит Россия-то матушка?
— Да-с.
— Да вот хоть бы наш Осташков. Что такое? Вдруг где-то там, в захолустье, на болоте, стоит уездный городишко, растет, богатеет, заводит у себя свою пожарную команду, банк!.. понимаете? — банк! ведь это что такое? театр!.. библиотеку для чтения!.. а? ну, где это видано? Наконец, живет самостоятельно, как будто там какой-нибудь Любек, что ли. И никто об этом знать не хочет. А ведь будь это за границей, уши бы прожужжали, а у нас нет. Самолюбием бог нас обидел, вот горе! Я вон депешу сейчас прочел в газетах: дают знать, что королева Виктория проехала из Винзора в Осборн (она туда каждую неделю ездит); ведь депеша, не забудьте! телеграф сообщает такое важное событие, а мы сдуру сейчас печатаем, что вот какое событие: королева проехала в Осборн. Да на кой черт мне это нужно?.. (слово черт сановник произнес чхорт). Ты вот мне лучше о родном городе напиши, чтобы я знал, что вот в таком-то городе такие-то улучшения, а он мне про королеву Викторию…
— Ведь это все Федор Кондратьич… — заметил гость.
— А? да, вы про улучшения. Да, ну не совсем. Он, конечно, имеет на них большое моральное влияние и многое может сделать для города. Да чего же лучше? Теперь пожарная команда есть. Своя ведь у нас пожарная команда, не казенная, из обывателей, — сообщил он мне.
— Как же-с, я знаю, — поспешил я ответить.
— Нет, я ему говорю: «Что ты не выхлопочешь себе полиции из обывателей?» Его же там в Петербурге все знают: мог бы выхлопотать; и ведь разрешат.
— Отчего же не разрешить? — заметил гость.
— Как?
— И я говорю, что отчего же не разрешить? — повторил гость погромче.
— Ну да, разумеется. Ведь они могут быть покойны. Знают, кому разрешить. Другому, конечно, не позволят. Эй! подай мне трубку! — вдруг крикнул сановник.
— И мне, братец, тоже, — сказал гость.
Старый лакей, с длинными седыми висками, принес две трубки и зажженную бумажку. Подал трубки, подержал бумажку и потом погасил ее пальцами.
— Я слышал, что город, кажется, изъявлял желание провести железную дорогу от Осташкова до Вышнего Волочка? — решился я спросить.
— Был проект, как же, — держа янтарь в губах, отвечал сановник. — Только не город, а частное лицо хотело взять на свой счет половину издержек, а другую половину предлагало другому лицу, но тут вышли какие-то недоразумения, и дело не состоялось. Конечно, это было бы хорошо. Я говорю: соедини только Осташков с Петербургом и Москвой, — ведь он на полдороге стоит, — вы понимаете, как бы это подняло город? Теперь одних богомольцев перебывает здесь до десяти тысяч; сколько же наедет, если провести дорогу? Потом вся промышленность этого края оживится; Осташков же будет служить ей центром.
— Сколько я знаю, — заметил я опять, — промышленность города и окрестных сел очень незначительна, кроме рыбной, которая тоже, говорят, слабеет, вследствие неправильного лова. И мне кажется, что упадок промышленности края происходит не от недостатка путей сообщения, напротив, их слишком много: вода; а от недостатка капиталов.
— Ну, этого нельзя сказать, чтобы у нас не было капиталов. У нас есть банк, в котором лежат двести тысяч, у нас есть, кроме того, богачи — Савины. Они на своих собственных кораблях привозят хлопок для своей филятюрной фабрики из Америки и Ост-Индии. У нас есть кожевенные заводы, кузнечное производство, потом мужик везет свой продукт тоже в город, а здесь покупает сапоги. Наконец, вот вам еще: мы имеем здесь прекрасную рыбу; мы имеем судаков, лещей, мы имеем налима. Нет, я вам расскажу интересную вещь: сегодня утром (сановник опять обратился к гостю) — говорю я сегодня повару: ступай, говорю, братец, на базар и принеси ты мне леща…
Но, к несчастию, окончания этого интересного рассказа о леще узнать мне было не суждено, потому что вошел человек и доложил о приезде еще двух гостей.
Пошли разговоры о мировых съездах, споры о недобросовестности посредников и о невежестве мужиков; но так как мне хотелось поспеть в шесть часов к одному должностному лицу, которое обещало меня ждать, то я откланялся и ушел.
Солнце уже село, и по всему озеру разлился тот великолепный фиолетовый цвет, который можно видеть только на взморье. Не мог я не заглядеться на озеро, на дальние берега, на сети, развешанные над водой. В воздухе пахнет рыбой и мокрым деревом; рыбаки, вернувшиеся с ловли, выгружают добычу, стоя по колени в воде; лодка несется под парусом, ближе и ближе, и сразу врезалась носом в берег. Чайки уныло кричат, ребенок плачет где-то в рыбачьей избушке. Так я дошел до самого дома должностного лица и позвонил. Застал я его за чаем, в обществе двух офицеров и одного красивого молодого человека в штатском платье. Пошли опять те же вопросы:
— Так вы, собственно, посмотреть на Осташков приехали? — и т. д.
— Не стоит, — говорило должностное лицо, развалясь в кресле. — Самый подлый городишко. Вы не верьте, что вам об нем рассказывали, — врут.
— Чем же он нехорош?
— Да всем. Первое — жизнь дорога, климат убийственный, говядина гнусная, общества никакого; раки только вот одни и есть; да еще воры здесь отличные. Вот это правда.
Офицеры дружно засмеялись.
— Новото́ры — воры, да и осташи хороши, — как будто про себя сказал красивый молодой человек, покачиваясь на стуле.
Я делаю легкое возражение и указываю на поголовную грамотность в Осташкове как на факт весьма знаменательный.
— Помилуйте! что ж тут знаменательного? это все вздор! — отвечает должностное лицо в припадке отрицания. — Все вздор! Невежество полнейшее. Да и какого он черта будет читать? Позвольте вас спросить.
— А библиотека?..
— Библиотека!.. — иронически повторяет должностное лицо. — Нашли библиотеку… Да вы не знаете ли… извините, не имею чести знать вашего имени…
— Василий Алексеевич.
— Знаете ли вы, почтеннейший Василий Алексеевич, что такое библиотека?
Пауза. Мы смотрим друг на друга.
— Ведь, это, батюшка, четыре тысячи двести тридцать восемь томов. Понимаете? четыре тысячи двести тридцать восемь томов, ну и кончено, и весь разговор. У нас-де вот четыре тысячи двести тридцать восемь томов; у нас двести тысяч в банке; у нас его превосходительство всегда довольны остаются. Ведь это все у нас, а у вас что? У вас этого нет. У! у? у вас нет, у вас нет! а у нас есть, а у нас есть! Вот вам и библиотека! Помилуйте, что тут может сделать грамотность, когда у меня в брюхе пусто, дети кричат, жена в чахотке от климата и тачания голенищ? Что толку в том, что я грамотный, когда мне и думать о грамоте некогда? Бедность одолела, до книг ли тут? Ведь это Ливерпуль! Та же монополия капитала, такой же денежный деспотизм; только мы еще вдобавок глупы, — сговариваться против хозяев не можем — боимся; а главное, у них же всегда в долгу. А праздник пришел, я первым долгом маслом голову себе намажу и к обедне, потом гулять на бульвар или в театр. Нельзя же, у меня развитой вкус; тщеславие дурацкое так и прет меня врозь. Баба готова два дня не евши сидеть и детей поморить голодом, только бы на бульвар в шляпке сходить да на Житном в беседочке посидеть. Разврат! Девчонка, вон она… (он указал на печку). От земли не отросла, а тоже в училище без кринолина ни за что не пойдет. Вот вы говорите там — грамотность, библиотека, школы… Ну, хорошо-с. Ведь уж учат, кажется, на что лучше: и грамматике, и географии, и истории, и чему-чему не учат; и там в школе они все это отлично знают и гимны там разные поют, а не угодно ли послушать — как он говорит, когда выйдет из школы? Отчего же это от