В майской книжке «Современника» прошлого 1862 года была помещена статья моя под заглавием: «Письма об Осташкове». Первые три письма, напечатанные в ней, составляли только незначительную часть всех материалов, собранных мною для полной характеристики города Осташкова. Так как во время разработки этих материалов оказался недостаток в разных подробностях и мелочах, о которых я не слишком заботился вначале, то я и обратился к некоторым знакомым мне лицам, живущим в Осташкове, с просьбою доставить мне дополнительные сведения. Таким образом устроилась у меня с этими лицами корреспонденция.
Извещения о моих знакомых и о причине моей переписки с ними не могут, разумеется, интересовать всех читателей «Современника»; несмотря на это, однако, я считаю необходимым вдаться в эти подробности, потому что ими очень интересуются некоторые читатели. Написать к ним отдельные письма я не могу по причине их многочисленности, да к тому же я и не знаю, как их всех зовут; адресовать же соборное послание просто в город Осташков для прочтения его на площадях и базарах всем гражданам Осташкова скопом — тоже не совсем удобно, так как подобное послание может иметь вид некоторого воззвания.
Продолжаю.
В июне месяце того же 1862 года известился я чрез одного из корреспондентов моих, что майская книжка «Современника» в Осташкове запрещена, и, хотя «Современник» выписывается постоянно городскою публичною библиотекою, однако майской книжки в чтении не имеется. По случаю последовавшего о ней запрещения всеобщее любопытство возбудилось еще более, так что знакомые мои просили меня выслать в Осташков новый экземпляр этой книжки.
Вслед за этим дошли до меня слухи, что в Осташкове производится строжайшее исследование об открытии злонамеренных лиц, способствовавших моим разысканиям и давших мне возможность ближе ознакомиться с некоторыми чертами осташковских нравов. Наконец явились I и II книжки «Современника» за 1863 год, в которых напечатано было продолжение «Писем об Осташкове». Вскоре после этого получил я известие, что злонамеренные лица открыты из этих «Писем»; и что по наведении справок под рукою оказалось, что означенные лица действительно способствовали раскритикованию некоторых секретных свойств города Осташкова и его жителей, свойств, до сего времени составлявших, так сказать, городскую тайну. Какие последовали по этому случаю распоряжения насчет «Современника», мне неизвестно, что же касается моих злонамеренных корреспондентов, то я знаю, что против них приняты деятельные меры, имеющие целию лишить их на будущее время возможности выносить из избы сор. Меры эти пока заключаются в преследовании заподозренных в сношении со мною; но, кроме того, им угрожает опасность быть удаленными из городского общества «с очернением». Такой оборот дела многим может показаться невероятным, а угроза невозможною для исполнения; однакож я убежден, что опасность, угрожающая многим осташковским знакомым, и возможна и вероятна. В бытность мою в Осташкове мне приходилось не раз слышать рассказы о подобных случаях, а каждый живший в уездном городе сам знает, как это делается. Удаление из города зависит от приговора членов городского общества, но кто же сомневается в том, что общественное мнение в уездном городе всегда почти находится в полном распоряжении какого-нибудь сильного лица? Что же касается очернения, то об этом и говорить нечего; что может быть легче — очернить человека, который меня чернит или способствует очернению меня в глазах всей просвещенной публики? В этом случае границ изобретательности человеческого ума никто еще не полагал. Следовательно, кто же мне может в этом препятствовать? Но печальнее всего то обстоятельство, что лица, которым угрожает опасность подвергнуться остракизму, в рассказанном мною случае страдают совершенно безвинно. Сообщая мне разные сведения, они никогда и предвидеть не могли, что оказывают этим своему городу такую плохую услугу. Рассказывая мне всякую всячину, они имели в виду одну цель: помочь по мере сил своих прославлению родного города; они и представить себе не могли, что каждое лишнее славословие прибавляло только лишнее обвинение против тех, от кого зависит судьба их родного города. Кто же виноват, если картина вышла некрасива? Во всяком случае, не я и не мои корреспонденты. Я думаю даже, что все эти подкопы и домашние меры, принятые против моих знакомых, служат доказательством, что я не погрешил против истины.
РАССКАЗЫ
СПЕВКА
Часов в шесть пополудни на квартире у регента собирались певчие. Отерев предварительно сапоги о валявшуюся в сенях рогожку, входили они в переднюю, в которой помещался старый провалившийся диван, шкаф для платья и пузатый комод. По причине нагороженной мебели и происходившей оттого тесноты одежа сваливалась в кучу на диване и частию на комоде. На полу и тут можно было нащупать нечто вроде рогожки, о которую певчие при входе обязаны были шмыгать ногами. В дверях из передней в залу стоял сам регент, мужчина среднего роста, лет сорока, с выразительным лицом и стрижеными бакенбардами. Он стоял в халате, с трубкой в руках, и наблюдал за тем, чтоб сапоги у всех были достаточно вытерты. В зале, на столе, горела сальная свеча и довольно тускло освещала большую печь в углу, диван, фортепьяно с наваленными на нем нотами, комод красного дерева, несколько стульев и скрипку, висевшую на стене. На другой стене видны были портрет митрополита Филарета, часы и манишка. В зале было тесно, пахло сыростию и жуковым табаком, а когда кто-нибудь кашлял, то и резонансу оказывалось мало. Входя в залу, певчие кланялись, сморкались кто во что горазд и молча садились на стулья. Собирались они не вдруг, а по нескольку человек, и всякий раз, когда в сенях начиналось шмыгание, и сопение, регент спрашивал:
— Ну, все, что ли?
Из темной передней слышался ответ: «Нет еще-с».
— Дишканта́ и альта́, не входите в залу; посидите там, пока ноги высохнут, — говорил регент, встречая вновь прибывшую толпу мальчишек. Дисканта́ и альта́ остались в передней и сейчас же начали возню. Тенора́ и баса́ частию сидели в зале и сооружали самодельные папиросы, частию прохаживались по комнате и вполголоса разговаривали между собой. В то же время, пока собирались певчие, происходила такая сцена. В дверях стояла женщина в куцавейке, с большим платком на голове. Она привела сына, мальчика лет четырнадцати, и просила принять его в число певчих. Регент ходил по зале, взбивал себе хохол, потом останавливался у двери и отвечал скороговоркой: «да-да-да», «хорошо-хорошо», «это так» и прочее. Шли переговоры о цене. Регент колебался: принять певчего или нет, и утверждал, что мальчик очень стар. Женщина, видневшаяся в полумраке из передней, слезливо посматривала на регента и покусилась было даже упасть ему в ноги, прося не оставить сына, но регент удержал ее, говоря, что он не бог. Испитой, косоглазый мальчик, с вихрами на макушке, в пестром ситцевом халате и в женских башмаках, стоял у притолки и, время от времени потягивая носом, посматривал исподлобья на дискантов, которые, со своей стороны, пользуясь темнотой, начали уже его задирать, дергая исподтишка за халат.
— Будьте отцом-благодетелем! — умоляла женщина. — Мальчик он смирный и в ноте тверд, а пуще всего, страх знает. У Пал Федотыча, сами изволите знать, тоже и воды принести, и дров наколоть, печку истопить — всё мальчики. Это он может.
— Долго ли он жил у Пал-то Федотыча?
— Год целый жил. Я было его к Калашникову еще малюточкой по десятому годочку отдала, да Пал-то Федотыч уж очень просил, зачал меня сбивать: отдай да отдай ко мне! Сманил от Калашникова, а на конец того, вот те здравствуй! голову ему и прошиб.
— Как же так?
— Пьяный, известно. Да уж что и говорить. Такое-то тиранство, такое… Сами извольте понять — робенок: где и пошалить, где что; а у него один разговор: чем ни попало по голове, особливо как ежели грешным делом запьет. Опять сейчас с женой поругался — хлоп! В карты зачал играть, проиграется — хлоп! Будьте ему заместо отца, батюшка, Иван Степаныч! Отцы вы наши сиротские! Не оставьте! — и женщина опять было собралась бухнуться в ноги.
— Полно, полно, — остановил ее регент. — А вот мы посмотрим, как он знает пение. Войди сюда! Как тебя звать-то?
— Митрием, — откашливаясь, сказал мальчик и, не без робости ступая своими грязными башмаками, вошел в залу.
Регент сел за фортепьяно.
— Ноты знаешь?
— Знаю.
— Это какая нота?
Мальчик поморщил брови и, поглядев боком на клавиши, сказал: си.
— Врешь, фа. А это какая?
Мальчик подумал-подумал и сказал: до.
— Врешь, си. Ну да все равно. Пой! А — минь.
Мальчик закинул голову кверху и жалобно протянул «аминь».
— Господи поми-луй, — пел регент, аккомпанируя себе на фортепьяно.
— Господи поми-луй, — протянул за ним мальчик.
— А кроме халата, одежи у тебя никакой нет?
— Ни единой ниточки нету: все Пал Федотыч обобрал, — отвечала мать нового певчего, выступая из передней. — За лечение, говорит. Как он это ему голову-то прошиб, Митюшка и захворай; все в кухне лежал и в церкву не ходил. Вот он за это за самое и вычел. Я ему и башмаки свои уж дала.
— Ну, хорошо, хорошо. Так ты вот что, тетка: ты оставь его пока у меня, я посмотрю.
Женщина повалилась в ноги.
— Ладно, ладно. Ну, ступай! мне теперь некогда. Все, что ли, собрались?
— Все, Иван Степаныч, — отвечали певчие.
— Куликов! раздайте Верую Берюзовского!
Женщина ушла, и певчие стали готовиться к пению: откашливаться, поправлять галстуки, подтягивать брюки и прочее.
Один из теноров, исправлявший должность помощника, раздавал ноты.
Мальчики, вызванные из темной передней, не успев кончить там возни, продолжали еще с нотами в руках подставлять ноги один другому, щипаться и плеваться. И, несмотря на то, что регент кричал на них беспрестанно, по всему заметно было, что они его плохо боялись.