— Сичас, сичас, — заторопилась хозяйка.
Работница накрыла на другом конце стола другой ужин. Вновь приехавшие сели.
— А солдат-то наш где? — спросил один из них.
— Там, в возу что-то копается. Я его кликала, — ответила работница.
— Сходи, умница, покличь еще! Скажи: иди, мол, ужинать проворней.
Работница пошла было за солдатом, но встретилась с ним в дверях.
— Вот он, солдат-то, когда намочился, — говорил отставной солдат, входя в избу.
— Иди садись, — сказали ему мужики.
— Постойте, братцы; дайте срок. Уморился до смерти с товаром-то с своим. А! хозяйка! Старушка — божий дар — здорово! Ай не узнала?
— Как не узнать? Старый хрыч. Все еще жив?
— Жив бог, жива душа моя.
— Куда это тебя носило?
— Да все по торговым делам.
— Купец!
— Сокрушила меня эта торговля, пропади она совсем. Ничего не стоит. Хозяин-то где ж?
— Вон, порадуйся, на печи лежит дитятко. Налопался, спит.
— Что ж, это ничего. Пройдет. Это не вредно. Ах, намочился! Влетели в канаву, вот по этих мест окунулся. А что, солдату погреться водочки не будет?
— Как не быть.
Солдат выпил и спросил:
— А закуски не полагается?
— Кто ее припасал для тебя, закуску-то! Нешто у нас кабак?
— Ну, ничего, мы языком закусим. Нет, ты слушай, Матвевна, как мы влопались-то, я тебе расскажу. Накось, повесь посушить! Как влопались — в лучшем виде. Я вчерась еще говорю: вы, говорю, у меня, мужики, не дремать. Они лошадей, знаешь это, распустят, и знать ничего не хотят. А я уж тоже твердо знаю их эту мужицкую привычку; кричу им: робята, не отставай, дружней! потому, тут, упаси господи, всех лошадей перетопишь. А Федюшка — подлец, вот он, рыжий-то. Что ты глядишь? у! — я это с товаром-то с своим, а он, брат, вон де, за версту отстал; гляжу — дрыхнет. Ах, черт-то вас возьми совсем! Я один и остался. Лошаденку разогнал да так весь, как был, и с потрохом с своим влопался, как черт. Главная причина, очень уж дрыхнуть здоровы. Так спят, так спят, просто ни на что не похоже.
Мужик захохотал.
— Ха-ха-ха! Что ты ржешь-то, как кобыла на овес?
— Да. Поработал бы ты с наше; поглядел бы я, как бы ты стал храбриться, — отозвался один мужик.
— Вы молите бога, что не я у вас бурмистром, а то бы я вам показал, как спать.
— Ну, да ладно. Аника-воин! Садись уж! Вона она ложка-то.
— Сесть я сяду, а вас учить надо.
— Выучил такой-то один.
— Такой, да не эдакой. Вот что. С чем же картофь-то у вас, Матвевна?
— Известно, с чем, — с хлебом.
— А масла-то что ж?
— Еще масла. Ишь ты, моду какую выдумал! Картофь с маслом. Модник! Вон мужички не хуже тебя, а с хлебцем покушали.
— Пускай кушали, а я не хочу.
— А ты что за граф за такой?
— Известно, граф.
— Какой такой?
— Брандербурский.
— Какой?
— Брандербурский. Вот те и все тут. А ты не знаешь.
— Не знаю, да и знать не хочу. А ты этих слов за столом у меня не смей говорить. Что ты охальничаешь в самом деле? Старый ты человек, тебе бы богу молиться, а ты озорничать.
— Глупая ты баба! Ничего ты не понимаешь.
— Не понимаю я? Нет, я все понимаю. Бессовестный! право бессовестный! Кушайте, родимые, на доброе здоровье, — говорила мужикам хозяйка, ставя на стол жареного леща.
— Что ж, масла не дашь?
— Не дам.
— Наплевать, коли так. Подавай мне каши!
— Ну, ты не командуй, — сказала хозяйка. В то же время кто-то постучал в окно.
— Кто там? — спросила она, подходя к окну.
— Ночевать пущаете, что ль? — спросил с улицы мужичий голос.
— Пущаем, родимый, пущаем. Много ли вас?
— Один, матушка, пишкавой. В городу запоздал. Пустите Христа ради.
— Мы, голубчик, Христа ради не пущаем.
— Да я поплачу́сь. Что ж, чай больше семитки за ночлег не положите?
— Ужинать станешь?
— Нет, я ужинать не стану. Признаться, хлебушка на базаре купил — пожую.
Хозяйка было задумалась.
— Пущать ай нет?
— Пусти! — сказали мужики. — Дело народное. Мы к лошадям спать пойдем.
— И то, — сказала хозяйка. — Акулина, подь, пусти его!
Немного погодя вошел мужик в старом полушубке и в лаптях.
— Хлеб да соль!
— Просим милости, — промычали мужики.
Прохожий постоял молча середь избы, утер рукавом бороду и повесил шапку на гвоздь. Мужики ели леща и исподлобья посматривали на прохожего.
— Дальной? — спросила хозяйка.
— Фу, дальной, матушка, дальной, — отдувшись, ответил мужик и, отойдя к сторонке, принялся шарить у себя в кармане.
— А пироги с медом будут? — спросил солдат, обсасывая рыбью голову.
— Ухват вон еще у меня припасен для тебя под печкой.
Солдат засмеялся.
— Это бабье ружье-то? Знаем. Эх, Матвевна!
— Что Матвевна? Я давно Матвевна.
— То-то давно. Давно бы пора тебе понять, дура.
— О, старый шут! Право. Лезь на печку-то скорей.
— Солдат залезет.
— То-то, гляди, сослепу-то еще не попадешь.
— Небось! Солдат попадет, не ошибется.
— Да ну тебя! греховодник! Уйди!
— Эх, Матвевна! сказал бы я тебе такое слово одно… Ну, да делать-то, видно, нечего. С горя хоть трубочки покурить.
Хозяйка что-то не расслушала и пошла в каморку, а мужики стали вылезать из-за стола и напустились на квас. Работница сбирала остатки ужина. Мужики сбились в кучу и, почесываясь, начали промеж себя рассуждать:
— Что ж, спать, что ли?
— Куды эдакую рань?
— А по мне, хошь спать, так в ту же пору.
— Потить лошадей поглядеть.
— Как тебя звать-то, молодая? Акулина, ты мои портянки пуще глазу береги. Слышишь?
— Ладно. Ступайте хушь на двор-то. Теснота.
— А я вот тут, гляди сюда! видишь, вот тут у меня тряпица висит. Чтобы сохранно. Гляди, на тебе спросится.
— Да ну, ладно.
— То-то ладно. Потом судись с вами. Что с тебя взять?
— Не пропадет. Ишь, бархат какой.
— Бархат и есть. Всякому свое мило.
— Всякому, брат, своя сопля солона, — заметил прохожий.
— Известно, солона, — подтвердили мужики и пошли на двор.
Солдат с трубкою остался в избе. Прохожий сидел на лавке и вздыхал.
— Почтенный, ты табак куришь? — спросил солдат у прохожего.
— Нет, не курю; мы к этому не приучены.
— Что ж так?
— Так, что не приучены.
— Напрасно.
— Напрасно ли, нет ли, уж не знаю; а вот на дудке я в стары годы мастер был играть. Это точно.
— В пастухах жил?
— В пастухах.
В это время мужики друг за дружкой входили в избу. Один принес хомут сушить. Кто полез на полати, кто так остался на лавочке посидеть. Пошла зевота.
— Да, пастухи это и у нас тоже на дудке играть здоровы, — сказал один, залезая на полати. — Жилейка это, значит.
— Ну, вот, самая она, — подтвердил прохожий.
— Знаю. Сейчас это лычком навернет, сидит под кустиком, туру, туру. Сс! Ухитрит же его! И то сказать, ведь скука. Ну, а как у вас… жить-то как?
— Что ж жить? Ничего. Как-никак, а жить надо.
— Это что говорить. Все божья воля.
— Да. Хорошо тебе говорить — божья воля, вверх воронкой-то лежишь, — сказал прохожий.
— Что ж, я и всячески скажу. Против бога, брат, ничего не сделаешь. Это ты оставь думать.
— Так-то оно так, — сказал прохожий.
— То-то вот и есть.
Вошла хозяйка.
— Матвевна, — сказал солдат, — что бы тебе догадаться солдату бражки поднести. Ах, недогадлива баба-то у нас!
— Тоже бражки. Ох, ты, вор — красны глаза. Уж выпросит. Акулина, нацеди ему! Что с ним делать? А тебе чего? — спросила она у прохожего.
— А я гляжу, где тут солоница-то у вас? Хлебушка тоже пожевать захотел.
— Вон она, в столе. Да постокась, я тебе, так и быть, уж щец волью. Может, богу за нас помолишься. Человек ты, я вижу, битый.
— Ох, кормилица, дай тебе господи доброго здоровья, — обрадовавшись, сказал мужик и начал распоясываться. — Еще какой битый-то, я тебе скажу.
— О?
— Да ей-богу.
Работница принесла ковшик браги, а хозяйка налила щей и поставила на стол. Прохожий сел. Солдат у стола, глядя в огонь, курил трубку. Хозяйка тоже подсела к столу.
— Ну, куда ж ты ходил, расскажи-ка ты мне, — спросила она у мужика.
— Да в город, матушка, ходил; бумагу выправлял.
— Какую бумагу?
— А бог ее знает. Вот она, бумага-то.
Он вынул из кармана бумагу и спросил солдата:
— Ты, кавалер, грамоте знаешь?
— Малость тоже маракую, — ответил солдат, держа трубку в зубах.
— Прочитай-ка, прочитай-ка, я послушаю, — говорила хозяйка. — А то, нет; постой, постой! Ты водку пьешь? — спросила она у прохожего.
— Как, родимая, не пить. Тоже и мы люди.
— Ну так погоди же, я тебе рюмочку поднесу. Что с тобой делать? Сиди!
Прохожий выпил, сказал: «Благодарим покорно» — и принялся за щи.
Солдат взял бумагу, подержал ее на аршин от глаз, потом посмотрел на огонь, обернул бумагу к свету и начал читать сначала про себя, а потом уж громко:
«Из метрических книг Благовещенской церкви села… Благовещенского видно… видно, что эк-оно… да, эко-но́ми…» Что за шут? Да… «эконо-ми-ческий крестьянин сельца Большая Елань, Анкидин Тимофеев…»
Мужик глядел сбоку в бумагу и вздыхал.
— Анкидин Тимофеев не состоит… Это кто ж такой не состоит? Ты, что ли? — вдруг спросил солдат у прохожего.
— Нет; меня Киндеем звать.
— Ну, так и есть. Анкидин и Киндей — все это одно. Ну-ка, что там еще? «Не состоит в кровном, или духовном родстве, или свойстве с крестьянкою того же сельца Марфою Игнатьевою. На основании…»
— А это что ж такое? — спросил мужик, указывая пальцем на то место в бумаге, где было изображено родословное древо.
— А это, братец ты мой… это… ха-ха-ха! Вот оказия-то! «Егор Иванов родил». Это чудесно! Ноне, брат, мужики рожать зачали. Слышь, Матвевна? Кто ж это Егор Иванов?
— Постой, постой! Это мово дедушку Егор Иванычем звали. Ах, разбойники! На что ж это они его-то потревожили?