В сторонке, у весов, стояло шесть человек гарнизонных солдат в суконных галстухах и в белых холщовых мундирах. Перед ними прохаживался капитан: он делал им смотр и ругался, а сам был пьян. Солдаты тоже были пьяные и, вздыхая, равнодушно посматривали на проходящих. Тут же стояли дрожки, на которых приехал капитан. Он все собирался уехать, несколько раз подходил к дрожкам и поднимал ногу, но сейчас же опять возвращался и опять принимался ругаться. На правом фланге стоял солдат с заплаканным лицом. Он был пьянее всех; стоя ввытяжку, он плакал и не сводил глаз с своего командира.
— Я тебе по-ка-жу, твою мать, я тебе покажу! — кричал капитан, наступая на солдата.
— Готов, завсегда готов, — вытягивая лицо вперед, отвечал солдат.
— Молчать!
— Слушаю, васскрродье.
— В гррроб заколочу!..
— С радостью…
Бац.
Солдат заморгал глазами и выставил свое лицо еще больше вперед. Проходящие мужики останавливались. Солдат всхлипывал и, не утирая слез, прямо смотрел в глаза начальнику.
— У! рраспротак, — рычал капитан, косясь на солдата и подходя к дрожкам.
— С моим с удовольствием! — крикнул солдат.
— Молчать! — заревел капитан, снова подлетая к солдату.
По улицам ездили и бродили помещики; в домах тоже везде виднелась водка и закуска; из отворенных окон вылетал табачный дым вместе со смехом и звоном графинов.
В этот день назначено было открытие по возобновлении дворянского клуба, с переименованием его в соединенный, так как в новом клубе предполагалось соединить все сословия. Мировой съезд помещался в том же здании, а потому у ворот и на крыльце толпились мужики, вызванные посредниками в город по делам.
Щетинин с Рязановым прошлись по ярмарке и отправились в клуб. На дороге им попались дворяне; они шли вчетвером, обнявшись, в ногу и наигрывали марш на губах.
Впереди маршировал маленький толстенький помещик и размахивал планом полюбовного размежевания вместо сабли.
— Здравия желаем, ваше-ство-о! — гаркнули дворяне, поравнявшись со Щетининым, и пошли дальше.
— Спасибо, ребята! — крикнул высунувшийся из окна помещик.
— Рады стараться…
— По чарке на брата! Идите сюда! — кричал он, махая рукою.
— Правое плечо вперед, — марш! — скомандовал начальник, и отряд завернул в ворота.
По улице пронесся легонький тарантас, запряженный тройкою маленьких лошадок. В нем сидел полный мужчина в военной фуражке, но с бородою, и делал Щетинину ручкою. Он поклонился.
Из окон выглядывали дамы и говорили, показывая на Щетинина с Рязановым: «Вон они, коммунисты!»
Щетинин шел молча и рассеянно глядел по сторонам, рассеянно отвечая на поклоны. В клубе у подъезда стояли и лежали сельские власти: старшины, сотские, старосты и проч.; некоторые пристроились в тени, а шляпы их торчали на заборе. Заседание мирового съезда еще не кончилось. В зале, посредине, стоял большой стол, за которым сидели посредники с цепями на шее и с председателем во главе. Вокруг них толпились помещики, управляющие и поверенные; прочие дворяне бродили по зале и, по-видимому, скучали. Из буфета слышался бойкий разговор, смех и остроты.
— Да будет вам, — уговаривал один помещик посредников. — Ну что в самом деле пристали! Водку пора пить.
— Погодите, — с озабоченным видом отвечали посредники. — Не мешайте!
— Позвольте мне, господа, прочесть вам, — громко заговорил один из посредников, обращаясь к съезду, — письмо, полученное мною на днях от землевладельца, господина Пичугина.
— Слушаем-с, — ответил председатель и сделал серьезное лицо.
Посредник начал читать:
«Милостивый государь, Иван Андреевич, не имея я чести быть лично с вами знаком, имею честь довести до сведения вашего следующий анекдот. 186[3] года, мая 12-го числа, крестьянин-собственник сельца Ждановки, Антон Тимофеев, приидя ко мне на барский двор в развращенном виде, с наглостию требовал от меня, чтобы я отдал ему его баб, угрожая мне в противном случае подать на меня жалобу мировому посреднику. И когда я выслал ему сказать чрез временно обязанную женщину мою Арину Семенову, что по условию я могу пользоваться его бабами все лето, то он за это начал женщину мою всячески ругать, называя ее стерва и при том показывая ей язык. После этого что же, всякая скотина может безнаказанно наплевать мне в лицо! Конечно, они теперь вольные и могут все делать. Но я этого так не оставлю и буду просить высшие власти о защите меня от притеснения и своеволия мужиков. Нет, это много будет, если всем их пошлостям подражать. Им и без того отдано все, а мы лишены всего. Имею честь быть…» и проч.
— Господа! — воскликнул один из стоявших у стола помещиков, — господа, кому угодно пари, что господин Пичугин этого, как его, собственника-то, собаками затравил?
— Ну, вот!
— Да не угодно ли на пари? Я его знаю. Вы не верьте тому, что он пишет. Это он все врет, все сам сочинил.
Начался спор. Собрание между тем, поручив посреднику исследовать дело на месте, перешло к рассмотрению проекта, представленного одною помещицею, желавшею переселить крестьян в безводную пустыню. Немец, поверенный этой барыни, развернул план и положил его на стол перед собранием. Посредники стали рассматривать план: пустыня и на плане оказалась безводною; но, несмотря на это, поверенный утверждал, что для самих же крестьян так будет лучше. Позвали крестьян. Они вошли, осторожно ступая по крашеному полу, поклонились и встряхнули головами. Председатель начал им объяснять желание помещицы и указал на плане участок. Мужики выслушали и сказали — слушаем-с; только один из них как-то боком косился на план и, прищурив один глаз, шевелил губами. Но когда спросили их, согласны ли они на это, мужики все вдруг заговорили, полезли к плану и стали водить пальцами. Доверитель вступился и просил председателя не дозволять мужикам пачкать план. Мужикам запретили трогать его пальцами и велели отойти от стола.
— Ну, что, батюшка, как у вас свободный труд процветает? — спрашивал Щетинина один помещик, доедая бутерброд.
— Да ничего, — нехотя отвечал Щетинин.
— Ну, и слава богу, — улыбаясь, сказал помещик. — Мужички ваши все ли в добром здоровье, собственнички-то, собственнички? а? То-то, чай, богу за вас молят? Теперь какие небось каменны палаты себе построили. Че-ево-с?
— Почем я знаю, — с неудовольствием сказал Щетинин.
— Да; или вы нынче уж в это не входите? Так-с. Нет, вот я, признаться, — немного погодя прибавил помещик, — все вот хожу да думаю, как бы мне своих на издельную повинность переманить; а там-то бы уж я их пробрал; я бы им показал кузькину мать, в чем она ходит, они бы у меня живо откупились. Да, главная вещь, нейдут, подлецы, ни туда ни сюда.
— Как поживаете? — говорил Щетинин, раскланиваясь с другим только что вышедшим из буфета помещиком.
— Вот как видите, — отвечал тот. — Закусываем. Как же нам еще поживать? Ха, ха, ха! Вот с Иван Павлычем уж по третьей прошлись. Да, черт, их не дождешься, — говорил он, указывая на посредников. — Господа, что же это такое наконец? Скоро ли вы опростаетесь? В буфете всю водку выпили, уж за херес принялись.
— Да велите накрывать, — заговорили другие.
— Стол нужен.
— Господа, тащите их от стола!
— Эй, человек, подай, братец, ведро воды, мы их водой разольем. Одно средство.
— Ха, ха, ха!
— Нет, серьезно, господа. Ну, что это за гадость! Все есть хотят. Кого вы хотите удивить?
— Что тут еще разговаривать с ними! Господа, вставайте! Заседание кончилось. Дела к черту! Гоните мужиков! Эй, вы, пошли вон!
Таким образом кончилось заседание. Посредники, с озабоченными и утомленными лицами, складывали дела, снимали цепи, потягивались и уходили в буфет.
— Александр Васильич, голубчик, давно ли вы здесь? — говорил один из них, подходя к Щетинину. — Позвольте вас поцеловать, душа моя. Et, madame votre épouse, comment se porte-t-elle?[52]
— Благодарю вас. Мой товарищ, Яков Васильич Рязанов; мировой посредник нашего участка, Семен Семеныч, — познакомьтесь, — говорил Щетинин.
— Очень рад, очень рад, — говорил посредник, расшаркиваясь и пожимая руку Рязанову. — Ах, позвольте, ваша фамилия мне знакома — Рязанов. — Да. Теперь я помню. Мы с вашим батюшкой вместе служили.
— Что же вы с ним, всенощную или обедню служили? — спросил Рязанов.
— То есть как?..
— Я не знаю, как. Должно быть, соборне. А то как же еще?
Посредник с недоумением смотрел на Рязанова.
— Да разве ваш батюшка не служил в гродненских гусарах?
— Нет; он больше в селах пресвитером служил.
— То есть…
— Попом-с.
— Да. Ну, так это не тот Рязанов, которого я знал, — конфузясь, говорил посредник.
— Я думаю, что не тот.
Стали стол накрывать. В ожидании обеда дворяне прохаживались по зале, закусывали и разговаривали.
— Господа, послушайте-ка!
— Ну!
— Не слыхал ли, или не читал ли кто, — земство, что за штука такая?
— Ну, вот еще что выдумал? Давай я тебя за это поцелую.
— Да нет, постой, братец, нельзя же.
— Чего тут нельзя! Иди-ка, брат, лучше водку пить. Разговаривать тут еще… земство! Тебе какое дело?
— Как какое дело? Это вы отчаянные головы, вам все нипочем, а у меня, брат, дети. Господа, нет, серьезно, скажите, коли кто знает!
— Вот пристал!
— Пристанешь, брат. Ты небось за меня не заплатишь.
— Изволь, душка, заплачу, только пойдем вместе выпьем по рюмочке.
— Уйди ты от меня, сделай милость! Иван Павлыч, вы, батюшка, не знаете ли? Вы, кажется, журналами-то занимаетесь.
— Что такое?
— О земстве не читали ли чего?
— Как же, читал.
— Ну, что же?
— А ей-богу не знаю, голубчик.
— Да нет ли газет каких-нибудь?
— Какие тут газеты? Вон поди в буфете спроси! Эй, человек, подай ему порцию газет!
— Черти! всю водку вылакали. Налей мне хоть рому, что ли!
— Так как же насчет земства-то? А? Так никто и не знает?