— Послушайте, неужели он этого ничего не знает?
— Как не знать.
— Так почему же он мне этого никогда не рассказывал?
— Не знаю.
— Я ему этого никогда, никогда не прощу, — говорила она, и глаза ее гневно метались кругом.
Домашнее хозяйство шло своим порядком: она им почти не занималась. Щетинин этих прогулок как будто и не замечал; один раз только он спросил жену:
— А что же твоя школа?
— Да я ее отложила до осени, — отвечала Марья Николавна. — Теперь лето, кто же будет заниматься? — жарко.
Щетинин посмотрел ей в глаза, но ничего не сказал и начал петь. Она заговорила о другом.
— Почему вы перестали спорить с Александр Васильичем? — спросила она Рязанова.
— Да вы видите, что ему это неприятно.
— Так что ж такое?
— Зачем же я буду безо всякой нужды раздражать человека?
— Да, это правда. Ну, так вы со мной по крайней мере спорьте! Я очень люблю, когда вы спорите.
Марья Николавна, однако, не могла удержаться и иногда при муже начинала какой-нибудь разговор, имеющий свойство вызывать жаркие прения; Рязанов в подобных случаях обыкновенно прекращал в самом начале зарождавшийся спор каким-нибудь коротким замечанием, против которого возражать было нечего.
Один раз вечером он сидел в своей комнате и собирался идти гулять; вдруг входит Марья Николавна.
— Приходите к нам сейчас!
— Зачем?
— К нам гости приехали, и одна барыня тут есть. Мне очень хочется, чтобы вы ее видели.
— К чему же это нужно?
— Ни к чему не нужно, а так… Ну, я вас прошу.
Рязанов пожал плечами.
— Приходите же!
Марья Николавна подобрала свое платье и побежала в дом.
Рязанов застал гостей на террасе: Марья Николавна разливала чай; рядом с нею сидела дама лет тридцати пяти, с худощавым лицом и немного прищуренными глазами, которые она старалась сделать проницательными. Тут же немного поодаль стоял знакомый Рязанову посредник, Семен Семеныч, и разговаривал с мужем этой дамы. Марья Николавна улыбнулась и познакомила Рязанова с гостями. Он сел к столу. Приезжая дама прищурилась еще больше, но, встретясь глазами с Рязановым, заморгала и начала чесать себе глаз. Посредник в то же время говорил ее мужу:
— Что же мне прикажете делать? Их вон нелегкая угораздила, — три года сряду горят. Горят, и кончено. Что с них взять?
— Да нельзя ли хоть что-нибудь получить? — приставал помещик. — Вы в мое положение войдите: мне жену за границу нужно отправлять. Нельзя ли их переселить, что ли?
— Да вы их сколько раз уж переселяли?
— Что ж такое? Ну, два раза. Эка важность!
— Ну, как же вы хотите? Это бесчеловечно. А третий раз переселите, так и вовсе по миру пойдут.
— Да ведь не то, чтобы в самом деле, а нельзя ли по крайней мере хоть припугнуть их переселением?
— Идите чай пить, — позвала их Марья Николавна.
— Нет, вот-с, я вам доложу, Марья Николавна, — говорил посредник, принимая стакан. — Merci, я без сливок. Досталось мне в участке именьице, — Отрада село, — знаете? Две тысячи недоимки, третий год не платят. Что хотите вот! Предместник мой, Павел Иваныч, бился, бился, так и бросил: ничего сделать не мог. И роту водили, и драли-то их, — ничего. А я в три недели взыскал все до последней копейки и пальцем никого не тронул.
— Как же это? — спросила Марья Николавна.
— А очень просто: приехал, созвал, — деньги! — Нету денег, и кончено. Народ — разбойники. — Так нету денег? — нету. Хорошо. Я сейчас, кто первый попался из толпы, — сюда его! Ты не хочешь платить? — Не хочу. — Взять его! Другого: ты не хочешь платить? — Батюшка, отец родной! — Без разговоров! Взять его! Да таким манером отобрал десять человек, — в анбар, на хлеб и на воду! Время-то, знаете, рабочее, мужику каждый час дорог, — сиди! Старшине сказал: — ты мне отвечаешь за них. Если ты, да у меня, да хоть одну ракалию выпустишь, — всех сыновей твоих в солдаты! Только ты их и видел. Отлично. А сам уехал. Через неделю приезжаю, — ну, что, голубчики? как? — Кормилец, батюшка, помилуй! — Ага! покаялись? что-о? — Прикажи нас наказать! — Нет, зачем же? Я вас наказывать не буду, а вот ступайте-ка вы теперь же, при мне, на село и просите своих, чтобы они вас выручили! — Пустил их — через полчаса семьсот целковых принесли. Прекрасно. Засадить их еще на неделю! Да ведь я вам скажу, до чего-с: как щепки исхудали, глаза впалые. Приезжаю в другой раз — опять та же комедия. В три недели все до последней копейки взыскал.
Кончив рассказ, посредник хлебнул из стакана и самодовольно посмотрел на всех.
— Да, — со вздохом сказал помещик. — Вот ведь вы, Семен Семеныч, для других делаете, а для меня не можете. Это нехорошо-с.
— Да ведь странный же вы человек, позвольте вам сказать, — воодушевляясь, заговорил посредник. — Как же вы своих сравниваете? Ваших сколько угодно сажай, — ничего не будет, только с голоду подохнут. Что с них взять? — ведь они нищие.
— Нет; это что-с. Это не отговорка. Желания нет у вас. Вот главное-то что.
— И чудак же вы только, извините меня, — закричал посредник.
Начался спор и продолжался до тех пор, пока пили чай. Рязанов все время молчал. После чаю пришел батюшка, раскланялся и спросил:
— А хозяин?
— На хуторе.
— По обыкновению.
Марья Николавна позвала Рязанова в залу и сказала ему:
— Поговорите, пожалуйста, с этой дамой; мне очень хочется знать, что вы о ней скажете.
— Да ведь я, право, не умею с дамами разговаривать.
— Ну, ничего. А как же вы со мной-то разговариваете? Разве я тоже не дама? — смеясь, говорила она. — А знаете, в самом деле, — прибавила Марья Николавна, — как они мне все стали противны теперь, если бы вы только знали! А делать нечего, надо идти. Пойдемте, — шепнула она ему, выходя на террасу и с улыбкою оборачиваясь назад. Потом она взяла гостью под руку, сошла с нею в сад и позвала Рязанова. Они втроем пошли по аллее. Начинало смеркаться.
— Вы пишете? — спросила у Рязанова дама.
— Пишу.
— Ах, опишите, пожалуйста, здешний уезд!
— Зачем же это?
— Здесь такие гадости делаются, вы себе представить не можете; особенно в суде.
Рязанов молчал.
— Vous n’avez-ras L’idée, ma chère, ce que c’est[57],— сказала она, обращаясь к Марье Николавне. — Сил никаких нет. Представьте, полгода мужу моему не выдают свидетельства. Пожалуйста, обличите это все, мсьё Рязанов! Я вас прошу.
— Вот скоро новые суды будут, — заметила Марья Николавна.
— Je vous en félicite[58], — ответила дама. — Нет, уж избавьте! Знаем мы эти новые. У нас всё так. Тоже всё кричали: ах, посредники, посредники! Ну, вот вам и посредники. На что они годны, je vous demande un peu[59]. Не может недоимки взыскать! Новые суды! Non, ma chère, on ne nous и prendra plus[60].
Они молча прошли еще аллею и повернули к дому.
— Вот еще там земство какое-то выдумали, — начала было дама. — Правду Катков говорит, que c’est une kyrielle. C’est bien vrai, ma chère[61]. Я не знаю, что это такое. Денег ни у кого нет, les chemins sont atroces[62]…
— Не хотите ли отдохнуть? — перебила ее Марья Николавна, входя на лестницу.
— Нет-с, вот в Пензе случай был тоже, — заговорил батюшка при появлении Рязанова. — Идет по улице духовное лицо-с; а по ту сторону мещанин какой-то пьяный, да вот эдак: «Фю-фю-фю! О-го-го!» — говорит…
Батюшка встал со стула, подперся в бок рукою и представил мещанина.
— Нет-с, как вы полагаете? Мещанина-то ведь за эти дела… тово, сослали. А всего только и слов его было, что огого. Так вот оно что-с, — заключил батюшка, насмешливо посматривая на Рязанова.
— Это что, — сказал посредник. — В Саратове со мной случай был. Как я одного молодца оборвал!..
Рязанов вышел в залу.
— Послушайте! нет, уйдите отсюда, пожалуйста! Я их видеть не могу с вами вместе.
— Да я и так хотел уйти.
— Мне досадно, гадко. Простите меня, что я позвала вас сюда!
Рязанов ушел во флигель и лег спать. Часу в двенадцатом пришел туда посредник. Ему приготовили постель в конторе.
— А я вам хочу маленькое предложение сделать, — сказал он, входя к Рязанову.
— Какое предложение?
— Не хотите ли завтра со мной прокатиться по участку? Для вас как для столичного жителя это будет любопытно.
Рязанов подумал и согласился.
В четвертом часу утра приказчик разбудил Рязанова и посредника. Вышли на крыльцо: погода хмурая, петухи поют, того и гляди дождь пойдет; у подъезда стоит тарантас. Посредник зевает и охает.
— И охота вам. Спали бы, — ворчит Иван Степаныч, в одной рубашке выглядывая из окна.
— Нельзя, батенька, — служба, — отвечает посредник.
Сели, поехали.
Народ на селе сбирается в поле; сонные бабы с ведрами, овцы, едкий запах свежего дыма, мужики шапки снимают.
— Здорово, — невыспавшимся голосом покрикивает им посредник и засыпает.
Выехали в поле: роса, ветерок подувает, небо с востока покраснело, из побуревших озимых вылетает перепел…
Овраг, заросший орешником, внизу — мост. Пристяжные, понурив головы, шагом спускаются под гору и дружно подхватывают в гору; вдруг сильный толчок, — посредник всхрапывает, открывает глаза, бессмысленно смотрит по сторонам и опять засыпает.
Туман поднялся, все чище и чище становится даль, ярче цвета, прозрачнее воздух, и встают кругом одно за другим далекие села, леса и озера… Вдруг засверкала роса, загорелась медная бляха на шлее у коренной, и побежали от лошадей по траве длинные черные тени — солнце взошло…
Рязанов глядел, все глядел, как лошади бегут, как жаворонки сверху падают в зеленую рожь и опять, точно по ступенькам, поднимаются выше и выше; как стадо пасется по косогору… Вон лежит в лощине свинья, а на свинье сидит ворона.