— Да, разумеется; если уж это вам так противно.
— Вы это так говорите… Мне кажется, вы не желаете, чтобы я ехала?
— Напрасно вам это кажется. Напротив, я желаю, чтобы вы делали именно то, что вам хочется; но, кроме того, я еще желаю получить ответ на вопрос, который я вам сделал: зачем вам хочется туда?
Он показал в окно.
— Что вас влечет dahin, dahin? Уж не думаете ли вы серьезно, что там растут лимоны?[65]
— А знаете ли, в самом деле, как я представляю себе, что такое там? Я всегда воображала, что там где-то живут такие отличные люди, такие умные и добрые, которые все знают, все расскажут, научат, как и что надо делать, помогут, приютят всякого, кто к ним придет… одним словом, хорошие, хорошие люди…
— Да, — в раздумье говорил Рязанов, — хорошие, хорошие люди… Да, были люди. Это правда.
— А теперь?
— И теперь, пожалуй, еще с пяток наберется.
— Как? Отчего так мало? Где же они?
— Гм! Странно как вы спрашиваете! Да разве они не люди? разве они тоже не подвержены разным человеческим слабостям? Одни умирают, а другие не умирают…
— Так что же?
— Так просто погибают…
— Как погибают?
— Да так вот, пропадет — и кончено. Вон как в балетах: все танцует, все танцует, найдет на такое место — вдруг хлоп! пропал.
Марья Николавна вздохнула и задумалась.
— Да, подобрались покрупнее-то которые, подобрались, — рассуждал между тем Рязанов, — осталась одна мелкота. Впрочем, вы на нее не смотрите, что она мелкота. Это нужды нет. Она, мелкота-то эта, все дела справит и все эти артели заведет… на законном основании; они вас там приютят и все порядки вам расскажут, как и что… да, впрочем, сами увидите.
— А вы? — с удивлением спросила Марья Николавна.
— Н-нет, я уж так как-нибудь обойдусь, собственными средствами.
— Да почему же? Разве вы не верите в успех этого дела?
— Как не верить. Нельзя не верить. Успех-то будет несомненно, только мы-то вот, кажется, немножко того… немножко опоздали для этого успеха.
Рязанов медленно обвел глазами комнату и, откинувшись на спинку стула, провел рукой по волосам; Марья Николавна напряженно следила за каждым его словом и, не сморгнув, пристально смотрела ему в лицо.
— Да, — снова заговорил он, — жизнь — штука любопытная, я вам скажу. Так вот всю видишь, кажется, ее насквозь и человека знаешь вдоль и поперек; чего бы, кажется, еще? Так нет; все мало. Еще чего-то нужно. Страсть нужна. Тут нужно просто прийти и взять… Однако я вот говорю, говорю, а сам все эту малину прихлебываю, да и забыл совсем, что она с ромом, черт ее возьми! Пьян напился.
Он отодвинул от себя стакан.
— То-то я замечаю, как-то уж очень я тово… фигурно стал выражаться, — прибавил он, выпрямляясь на стуле.
И действительно, на лице у него выступали багровые пятна, а глаза беспокойно и подозрительно переходили с одного предмета на другой. Он встал и сделал несколько шагов по комнате, видимо стараясь ступать как можно тверже.
— А я было хотела спросить вас еще об одной вещи, — нерешительно сказала Марья Николавна.
— О какой вещи?
Рязанов обернулся и, засунув руки в карманы, остановился перед Марьей Николавной.
— Что ж, спрашивайте! Да только я-то вот закутил по случаю сырой погоды.
— Это ничего.
— Впрочем, вы ведь, кажется, желали даже видеть меня в ненормальном состоянии, так вот вам отличный случай.
Марья Николавна подняла голову и посмотрела ему в лицо.
— Что вы смотрите? Вы думаете, я буду откровеннее? Нет, на меня вино производит совершенно обратное действие: я становлюсь еще недоверчивее, грубее. Да я, кажется, и в трезвом-то виде не слишком деликатно обращался с вами. А? Марья Николавна! Так ведь? Грубо я с вами поступал? Вы на это не сердитесь! это все пустяки…
Он покачнулся.
— Сядьте, — тихо сказала она, взяв его за руку.
— Ну-с, так какая же это вещь-то, о которой вы хотели спрашивать? — говорил он, садясь опять на прежнее место.
— Вы мне все-таки не сказали… Вы мне ничего положительно не сказали о том… — она замялась и, все ниже и ниже нагибаясь к столу, с расстановкой, почти шепотом, прибавила, — неужели вы не знаете до сих пор…
— Я знаю только одно, — перебил ее Рязанов, — и самым положительным образом знаю, что я завтрашний день отсюда уеду.
— Куда? — быстро поднимая голову, спросила Марья Николавна.
— Да это смотря по тому, как… вообще в разные места.
Марья Николавна не спускала с него глаз и все еще ждала чего-то.
— Больше к югу, — прибавил Рязанов.
Она не шевелилась, даже не вздрогнула и продолжала по-прежнему смотреть на него, хотя по глазам ее видно было, что она уже не ждет ничего и мысли ее полетели дальше.
— Время подходит ненастное, — продолжал Рязанов, глядя в окно, — дождь идет. Видите, погода-то какая сволочь!
Марья Николавна все смотрела на него и, должно быть, не слушала; взгляд ее перешел с Рязанова на стену и остановился; на лице у ней ничего не выражалось: оно было совсем неподвижно и только вдруг как-то осунулось, точно после трудной болезни. Рязанов замолчал и начал пристально всматриваться в нее. Слегка нахмурив брови, он водил глазами по всему ее лицу, по вытянутым и неподвижно лежащим на столе рукам ее, а сам в то же время основательно и не торопясь мял свои собственные руки, так что пальцы на них хрустели; потом хотел было вздохнуть, набрал воздуху, но сейчас же закусил губу и подавил этот вздох; потом встал и задел за столовую ножку.
— А?! — вдруг очнувшись, пугливо спросила Марья Николавна.
Рязанов молча доставал с окна какую-то книгу.
Она провела по лицу рукой, посмотрела вокруг и, наступив себе на платье, — ничего не замечая, — сделала было несколько шагов к двери; но тут она остановилась и обернулась. Рязанов стоял, потупившись, у окна, с книгою в руке. Марья Николавна взглянула на него и ровным, холодным тоном сказала:
— Прощайте!
— Куда вы? — тихо спросил он.
— Я еду… то есть теперь я иду домой, а потом поеду…
— Туда?
— Да, туда, — твердо сказала она и пошла к двери.
— Желаю вам успеха, — не трогаясь с места, проговорил он уже в то время, когда она уходила из комнаты, и почти в то же мгновение изо всей силы швырнул книгу под стол и, схватив себя обеими руками за волосы, бросился вперед… но тут же остановился, опустил руки, покачал головой, улыбнулся и стал ходить по комнате.
Ночью шел дождь, и к утру погода совсем расклеилась: небо все сплошь заволокло тучами, пошла слякоть.
Щетинин сидел в кабинете на диване, поджав под себя ноги, и задумчиво смотрел в окно. В последнее время он очень изменился и похудел; да и в самом костюме его стало заметно неряшество: он был без галстуха, в старом затасканном пиджаке и в туфлях. Тут же на диване около него валялась книга; за письменным столом сидел Иван Степаныч и дописывал какую-то бумагу; из передней слышался мужичий кашель и отрывистое чавканье грязных сапог. Щетинин взял было книгу, подержал ее в руках, посмотрел, даже помуслил палец для того, чтобы перевернуть страницу, но тут же опять задумался и загляделся в окно, хотя, собственно говоря, там решительно не на что было смотреть: по двору с ноги на ногу пробирались по кирпичикам какие-то мокрые люди; по крышам, нахохлившись, сидели воробьи и уныло встряхивали мокрыми крыльями.
— Дописал-с, — резко произнес Иван Степаныч, кладя перо на стол. — Извольте подписать!
Щетинин нехотя встал с дивана, лениво взял перо, подписал с одного маху: «Землевладелец, коллежский секретарь Александр Васильев сын Щетинин» — и опять сел на диван.
— А я шкуру-то эту отдал выделать, — заговорил Иван Степаныч, засыпая песком бумагу.
— Ага, — равнодушно произнес Щетинин.
— Шапку хочу сделать, собачью. Скунсовая аккурат будет. Что застрелил-то я.
— Мгм.
— Нет, я вас хочу спросить, — вставая, говорил Иван Степаныч. — Александр Васильич!
— Что?
— Вы науки знаете?
— Знаю.
— Я хочу вас спросить, что правда это или нет?
— Да что?
— Ведь она бешеная была.
— Кто?
— А шапка-то. Ведь она от бешеной собаки.
— Ну, так что ж?
— Я слыхал, что ежели, говорят, ее близко к воде поднести, так она вся вот эдак, шапка-то, дыбом встанет шерсть-то на ней. Вы об этом в книжках не читали?
— Нет, не читал.
Иван Степаныч задумался.
— А может, и врут. Да мне, черт их возьми совсем, я все-таки сошью, — решил он, махнув бумагой. — А то еще, пожалуй, воротник выйдет к шинели. А? Собачища страшенная. Вы как думаете, выйдет? Вот эдакая вот!
Он показал руками.
— Да выйдет. Я знаю, что выйдет, — говорил Иван Степаныч, стоя перед Щетининым, — вот одно только нехорошо, — заметил он, покачав головой.
— Что нехорошо? — очнувшись, спросил Щетинин.
— Да, говорят, в церковь нельзя в этой шинели ходить.
— Почему же?
— Да ведь он собачий, воротник-то.
— Ну, это ничего, — заметил Щетинин, — а вы вот что: вы отдайте бумагу-то мужикам да перетолкуйте там с ними о делах.
— Эх, уж эти мне толки, — с неудовольствием сказал Иван Степаныч и отправился в переднюю. Через минуту оттуда уже слышалась брань.
Щетинин опять задумался. В это время вошел Рязанов. На лице его заметно было желание казаться как можно равнодушнее, а потому оно выходило уж как-то слишком беззаботно. Щетинин, заметив его издали, поморщился было немного, но, взглянув ему в лицо, спросил:
— Что, ты, я слышал, нездоров?
— Нет. Я пришел проститься, — отвечал Рязанов, садясь с ним рядом на диван, — я еду.
— Как? уже?
Щетинин привстал.
— Вместе?..
— Я еду один, — отчетливо сказал Рязанов.
Щетинин снова опустился на диван.
— Когда же? — спросил он, переводя дух.
— Когда лошадей приведут. Я уж послал.
Щетинин молча щипал подушку.
— Что ж тебе за охота в такую погоду? — с притворным участием спросил он наконец.