И вдруг, коротко зарычав, звонко разлаялся.
Все разговоры смолкли, охотники вопросительно смотрели на лайку, спрашивали Валентина: гулять? есть? спать? — чего он хочет, этот раззолотой, расталантливый Атосище? Володя предложил тост за его величество Атоса, гениальную собаку…
— Нет, — сухо ответил Сорокин сразу на все наши вопросы. — Не пить!
Его не сразу поняли, и он нехотя пояснил: Атос ненавидит пьяных и пьянство. Такой уж характер. И если хозяин сейчас же не покинет застолье, собака будет безостановочно лаять. Шутили: пес бережет и стережет меру хозяина. Мол, жена успела даже охотничьего кобеля против мужа настропалить! Но вдруг отчетливо поняли: в словах Валентина не было и тени шутки. Все — правда. Взъерошенный и отчужденный Атос, серьезная собака, шутить не собирался. Он ничего не имел против нас, сидите хоть до утра, но хозяину — пора отсюда!
Атос безостановочно лаял, не давая никому и слова сказать. Валентин встал и под нашими изумленными взглядами неловко-виновато шагнул к двери. Как будто дочка за ним пришла, домой вести. И Атос тут же радостно заскакал вокруг него, заглядывая в глаза.
Я видел собак Заполярья, которые умеют вести хозяина домой, как поводырь. Собаку, которая спасла жизнь хозяину, отогрев его в сорокаградусный мороз своим телом. И собаку, что вынесла в зубах из горящего дома грудного младенца, причем нигде не прокусив его нежную кожицу. Но впервые видел пса, который приказывает хозяину покинуть компанию, потому что ненавидит алкоголь.
Егерь принес керосиновую лампу, и все заметили, что давно стемнело. После ухода Атоса с Валентином застолье развалилось.
Простолицый, рябенький охотник распростецким голосом начал было: «Вот летели мы из Мексики в Канаду…», но компания развалилась, все начали дружно зевать и ощутили вдруг страшную усталость.
Наутро Валентин с охотниками из УАЗа сходил в загон и убил им быка, Мы и не спрашивали, знали наверняка: этого лося тоже вывел на хозяина Атос. Сорокин запретил брать с Атосом других собак: гордый кобель и шагу не ступит, если в загоне будет еще какая-то лайка. Вернувшись с зори, Валентин безжалостно закрыл две пустые лицензии «соседей» и пошел нас проводить.
— Езжайте с богом, — напутствовал он, — а я сейчас у этих умельцев цевья отстегну от греха, а то опять грызутся.
Атос не вышел попрощаться с нами, он спал в холодной кухне, уткнувшись носом в пушистый хвост.
Туман на Хотче
Меня удивляло, почему на этой левитановской речке, заросшей у берегов ненюфарами и осокой, почти не бывает рыбаков, хотя рыба так и ходит в любое время дня, гулко бьет щука и панически выпрыгивает преследуемая плотва, а жирующие окуни, в азарте не рассчитав скорости, иногда сверкают в воздухе золотисто-серебряной чешуей. Теперь, когда после долгого сенокосного дня я занял у соседского мальчишки донку и поплавковую удочку, накопал у картофелехранилища червей и начал удить, я понял, почему речка почти без рыбаков: бесчувственная рука еле держала невесомое удилище, опаздывала при подсечке и чуть ли не отнималась при забросе снасти. Сегодня мы погрузили сорок пять тонн сена, и многие парни даже не дошли до «Харчевни Хотча», как мы окрестили пищеблок. Просто повалились спать. Наверное, и местным жителям не до рыбалки: сенокос, прорывка свеклы, скоро уборка хлеба, какая уж тут речка!
Неделю назад во всех студенческих строительных отрядах Калининской области комиссары задавали один и тот же вопрос: кто умеет косить? В нашем умел один я. Вот и оказался здесь, на речке Хотче. Студент нынче огорожанился, косы в руках никогда не держал… Травостой отменный, жара за тридцать, и каждый вечер, как по заказу, — короткая гроза. Травы — по пояс, есть надежда на два укоса. Вот и бросили нас на выручку. Когда мы ехали сюда, на дороге видели огромные стенды: «Талдомчанин! А ты сдал 200 кг сена?!», причем кто-то исправил «кг» на «тонн». Шутники!..
Сено — легкое, невесомое, душистое, и уж как ласково и лирично описывали его классики, но с непривычки отмотает руки так, что ночью просыпаешься от боли, словно тебе их оперировали. Всю неделю я ходил как во сне, «на автопилоте» — все же отвык за два курса от крестьянской работы, и вот только сегодня нет этого раздражающего, сверлящего зуда в мышцах. А работа-то! — смех, раньше детям поручали. Деревянные грабли в руки — и переворачивай скошенное сено, чтобы сохло равномерно. Правда, травы густые и высокие, рядок плотный, и перевернуть его надо целиком, пластом, да минимум два раза. Потом копны сметать. На следующий день копны переворошить и погрузить на волокуши. Ну а в промежутках обкашивать вручную, литовкой — опушки, ложки, труднодоступные для косилки неудобья. Комары, оводы, слепни. Жара, пот, солнце жарит, а не разденешься, «Дэта» действует только полчаса. Так что сено не такое уж легкое — кто считал, сколько килограммов на навильнике? Я бы сравнил сенокос с работой на бетонном растворе.
Когда мы приехали сюда, ребята оживились, шутили, что пофартило: девушек оказалось втрое больше. Хорохорились, разрисовали харчевню всякими хохмами: на одной стороне двери — аппетитное целое яблоко, на другой — надкушенное, и из надкуса хищно высунулся червяк. Курочка на женском туалете и петух, похожий на павлина, — на мужском. Танцы устроили… Теперь ни шуточек, ни петухов, ни танцев. Спят парни богатырским сном, намаялись. Ай да сено, 200 кг!
А я уже, кажется, втянулся в работу, и теперь хорошо, блаженно посидеть с удочкой на травянистом бережку. От речки веет прохладой, и вовсе не нужен оказался мой дымовичок — на удивление, комара почти и нет. Очень эта речка Хотча напоминает мою родную владимирскую Воршу…
Девчонки идут от мостков, где купались. «Ха-ха-ха-ха-ха!» Им-то полегче на свекле, но и они приуныли, когда узнали, что в воскресенье тоже придется работать. Очень уж привыкли горожане к выходным — в деревне летом не знают, что это такое. Со стороны кажется: техника теперь мощная, все облегчила, но на самом деле никто и никогда не убавит вот этой повторяющейся, однообразной крестьянской работы. Круглогодичной. Природа — толковый бригадир, такой график составила, одно не кончишь — уж другое начинается.
— Девчата! А вот и рыбка, уху варить будем!
— Все-таки добавка к каше!
— На реке на Хотче от-чень кушать хот-чется! — каламбурит одна из них, и все звонко хохочут.
У меня клюет, и как по заказу, подсекаю и подношу на лесе, прямо к их рукам подлещика величиной с ладонь. Шуму! Крику! Восторга! Все вчетвером пытаются снять подлещика с крючка, да так и не удается. Приходится снимать самому.
— Девоньки, тише, рыбу распугаете! — уже серьезно, уважительно к рыбе и рыбаку говорит та, что каламбурила.
— Нет, — отвечаю ей, — рыба наших голосов не боится. Вот если по воде ударить или по берегу у воды — тогда другое дело.
Достаю кукан, пропускаю один колышек через жабры и рот подлещика.
— Девки, гляди, тут и правда уха имеется! — теперь интерес ко мне носит уже кулинарный характер. На кукане несколько подлещиков, плотвичек, окуньков.
— А вы вот взяли бы да котелок нашли, да картошки, да лука, да лаврушки, — серьезно говорю я.
Девчонки осмысливают предложение. Вижу, клюнули: уходят быстро, деловито и без смеха. Вид моего скромного улова, запах от тлеющего дымовичка раздразнили их. После купания на аппетит не жалуются. Отойдя метров на сто, они опять звонко хохочут: «Девки! Ну хоть один мужичок наш очнулся, ожил! А те — сомнамбулы! Ха-ха-ха!»
Удивительное создание природы — река! Днем и ночью, ночью и днем в любое время года беззвучно струятся воды, словно к какой-то неведомой высшей цели. Приток — в Хотчу, Хотча — в Волгу… Если не плывет по поверхности стебель рогоза, камышинка, лист, то движения воды и не заметишь, а оно происходит ежесекундно, и в каждую частичку времени струится мимо частичка воды — частичка жизни.
Городской человек настолько быстро отходит от живой природы, что когда остается наедине с ней надолго, то многое кажется странным, и не оставляет ощущение, будто кто-то пристально смотрит на тебя. Этот «кто-то» — природа. Вот деревья — они стояли точно так же и вчера, и десять лет назад, и когда тебя вообще не было на свете. Что удивительно: когда тебя не было на свете, все это уже было, и речка, и берега, и эта церковь, и деревья. А тебя не было. Не су-щест-во-ва-ло.
Удивительное создание природы — дерево. Оно обречено на неподвижность в отличие от всяких тварей земных, водных, небесных. Оно никак и ничем не может защищаться, делай с ним что хочешь, хоть по листику, по веточке обрывай каждую минуту, мучай, пытай — не заропщет, не застонет, не убежит. Но растут же деревья на планете, значит, беззащитность все же защищает, и хорошо защищает, надежно!
У реки непроизвольно думается о вечном.
Не знаю, сколько прошло времени, я задумался, мысли увели-унесли куда-то далеко. И тут послышались шаги. Весь берег — как луг, но не заливной, а сухой, твердый, и тишина такая, что легкие девичьи шаги звучат гулко, будто под землей пустоты.
— Только и хватило их до койки дойти! — говорит она, и я рад, что это та девушка, которая каламбурила. И рад, что она вернулась. — Ты, говорят, Марина, уж принеси нам ушицы сюда…
Передаю ей удочку и отправляюсь за хворостом. Марина и впрямь принесла кастрюльку со всем необходимым, значит, быть ухе!
В полукилометре, в липовой рощице, стоит старинная заброшенная церковь. Позолоченные листы сняты с решетчатых куполов, но почему-то не сняты кресты. На закате вся роща выглядит основанием для кучных, дружных куполов, и от этого они и колокольня без колоколов выглядят еще монументальнее. Возле церкви всегда как-то по-особенному ощущаешь, что ты безбожник.
В рощице я набираю хвороста. Возвращаясь, вижу, как Марина пытается поймать крутящуюся вокруг нее, словно на карусели, плотвичку. Радости-то — сама поймала!
Вдоль берега, по еле торенной травянистой дороге медленно и осторожно, словно на ощупь, идет желтая машина. Водитель явно перестраховывается, ведь все плато от церкви до воды ровное и прочное, как футбольное поле. Он останавливается возле Марины, и мне заранее, еще до того, как увижу его лицо, становится неприятен этот водитель. Но у него хватает такта стать лагерем чуть подальше от нас.