Обычно охотники пугают друг друга тем, что молодая собака сатанеет, впервые попав в чистые росные луга, с запахами и набродами птицы, — полностью забывает все городские команды, носится, «гонит птичку», и никакая, самая желанная подачка не соблазнит и не вернет ее к хозяину, пока не утолит она накопленную за зиму тоску по земле, весенним испарениям и томительному, величайшему на свете запаху — запаху птицы. Той птицы, ради которой легавая и рождена на свет.
Алексей Михайлович шел к лагерю с видом хозяина. Геннадий, приехавший сюда впервые, чувствовал это. Однако важной поступи хватило лишь до изгороди. Властным жестом отворив калитку, сбитую из жердей, Алексей Михайлович тут же стал робким просителем, который собирается долго и покорно призывать к снисхождению для его собачки.
Лагерь еще спал. Первыми, как всегда, проснулись комары, которых почти не встречалось по дороге. Вечно норовят поближе к человеку. Видимо, каждый охотник приводит за собой из поля комаров; тут они и остаются.
Станция по натаске охотничьих собак состояла из двух бараков, домика конторы, вольера и летней кухни — печь под навесом и два дощатых стола с лавками. Прибывшие сняли рюкзаки, уселись на серые от дождей лавки и принялись терпеливо ждать. Они прибыли слишком рано. Комары тут же облепили собак. Алексей Михайлович горделиво указывал на преимущество своей «англичанки»: комары не могли прокусить ее толстую пегую шубу, а вот короткошерстый пойнтер вел себя суетливо: спрятался под лавку и остервенело клацал зубами. Кровососы впивались ему прямо в морду, густо сидели на хвосте. Стрельцов старательно обмахивал собаку. Алексей Михайлович советовал пустить Кинга по лагерю. Геннадий, помня, как неохотно Кинг подошел к нему, колебался. Алексей Михайлович видел эти колебания и настаивал того пуще, словно хотел убедиться в невоспитанности чужой собаки. Наконец Кинг освобожденно понесся по кругу, радуясь тому, что длинные рычаги несут его с ветерком и злыдням не угнаться за ним.
Первым проснулся комендант лагеря.
— А, Борисов, — ничуть не удивился он, и Геннадий обнаружил, что звать Алексея Михайловича но фамилии гораздо привычнее и даже приятнее. Наверное, все так и зовут его — Борисов. Комендант долго рассматривал их путевки и охотничьи билеты, потом заявил, что «местов нет и не будет», ждут судей и генерала Иванцова… Борисов просил, умолял, канючил на одной ноге. Будь Геннадий начальником лагеря, он отказал бы такому занудному охотнику за один лишь раздражающий тон — настолько неприятно было его слушать. Комендант умылся из рукомойника, не спеша вытерся и пошел в контору. На крыльце он важно обернулся и сказал, что, когда народ проснется, тогда пусть ищут место сами, авось где и найдется.
Чем меньше у людей власти, тем больше желания ее показать, — думал Гена. Уж как важно и подозрительно рассматривал комендант их документы! Как важно молчал, значительно гмыкал! Такой комендант, или какой-нибудь ветврач, или уборщица на вокзале еще прибавляют сложностей на пути человека с собакой.
Стрельцов курил и меланхолично, деревянно от бессонной ночи хлопал комаров то на шее, то на щеке. В куртке стало жарко, пришлось снять ее, но свитер комары прокусывали насквозь. Наконец Геннадий догадался свистнуть Кинга, уложить его рядом и укрыть курткой. Кинг тихо сидел под ней, как в палатке, только щелкал зубами, охотясь на злейшего врага-комара.
Тем временем Борисов посвящал новичка в законы лагеря. По заложенной еще основателем станции Сомовым неписаной традиции охотнику предлагалось на выбор место или в «казарме», или в «судейском» домике. Казармой называли большой дом, разгороженный надвое, в каждой половине которого стояло по десять коек. Охотники и собаки жили там вместе. Стоило войти, как тут же раздавалось рычание сразу восьми-десяти псов. Теснота и духота, холостяцкий беспорядок, вперемежку кастрюли и портянки, полотенца и поводки, сырые резиновые сапоги, зеленая беспорядочная груда рюкзаков — и все это во имя Собаки! Совсем другая обстановка была в судейском домике. Собственно, судьи, приезжавшие судить полевые испытания, не всегда останавливались там, название было условным. Просторная застеклянная веранда, где обедали, курили и разговаривали, коридор, и из него несколько дверей в опрятные, оклеенные обоями комнатки на три-четыре человека каждая. Новичку, если, конечно, он не прошел до этого хорошей натаски самого себя где-нибудь в экспедиции, в тайге, обстановка «казармы» могла показаться чудовищной. Но в судейском домике перед ним стоял коварный выбор: хочешь жить здесь — определяй пса в вольер. Охотничьи собаки ненавидят любую конуру. Принято считать, что согласиться на вольер для питомца ради собственного комфорта может только псевдоохотник. Настоящий же пойдет в «казарму», лишь бы не разлучаться с собакой, место которой и ночью — подле хозяина.
Упоминание коменданта об ожидаемом приезде генерала Иванцова и успокоило, и встревожило. Успокоило потому, что уж он-то, Николай Дмитриевич, не оставит без места и внимания. Правда, странно, что тот ни словом не обмолвился о натаске на весенней выводке, где так по-стариковски и по-отечески радовался оценке «отлично» по экстерьеру, которую получил Кинг — теперь уже правнук первой собаки Иванцова. А встревожило известие потому, что вся натаска и, следовательно, вся неопытность Геннадия будут на глазах у владельца знаменитого элитного Босса — отца Кинга. Вот приедет генерал, а Гена в «судейском» домике, Кинг — в вольере…
Борисов думал, казалось, о том же:
— А что, бывал у тебя Генерал-то?
— Бывал. Когда Кингу месяца четыре было и в полгода. Гулял с ним…
— Вам хорошо, — говорил Борисов, гладя Кинга, — вот приедет ваш папочка, приедет — и собачку натаскает. И дэ-один вам уже обеспечен. Так-то, Ладушка, сиротинка моя…
— Почему сиротинка? — автоматически спросил Гена.
Упомянув о приездах Генерала, он вспомнил эти приезды. Неожиданно среди служебного дня и служебных звонков раздался голос Иванцова, он представился как «хозяин Босса», и Гена не сразу понял, о каком таком боссе идет речь. Иванцов спросил разрешения приехать, взглянуть на щенка. Геннадий был удивлен и обрадован тем, что «собачники» так внимательны к потомству. Николай Дмитриевич приехал в штатском, вместе с Виктором Первенцевым, хозяином Весты — матери Кинга. Они отправились на ближайший пустырь, на прогулку. Иванцов оказался «ходячей энциклопедией», дал такое количество советов, что Гена всего и не запомнил, но то, что запомнил и выполнил, дало удивительные результаты. Впоследствии он не раз консультировался у Генерала и Виктора Первенцева.
Во второй приезд Иванцов опять пошел на прогулку с Кингом, пустил его, придирчиво наблюдал — и вдруг, подняв вверх правую руку, страшно крикнул: «Даун!!!» Кинг вздрогнул, споткнулся и медленно, словно нехотя, стал оседать в траву. Довольный Генерал бросил щенку перчатку, тот принялся радостно таскать ее по всей площадке и ни за что не хотел отдавать. У него была необъяснимая страсть к носкам и перчаткам, видимо, наиболее пахучим вещам, и если они попадали ему в зубы, то отобрать не было никакой возможности. «Ничего, — сказал Иванцов на прощанье, — подавать птицу не самая главная работа для него».
Геннадий удивлялся, сколь многие последствия повлек за собой такой вроде бы пустяк — он купил щенка. Но, купив, он оказался тесно связанным и с Иванцовым, и с другими «собачниками», изменил уклад и многие привычки своей жизни, оказался втянут в мир страстей и эмоций, а случайное знакомство между ним и Генералом переросло в более сложные отношения — мудрости и неопытности, начальника и подчиненного, отца и сына… Стрельцов догадывался, что с первых же встреч закладывается его репутация среди серьезных охотников-собаководов, а от этого во многом зависит и судьба собаки.
— Как же не сиротинка, — отвечал тем временем Борисов на вопрос Гены. — Судьи признали ее апатичной.
«Какой… человеческий диагноз!» — подумал Гена, а Борисов полчаса рассказывал о неудачах и злоключениях своей Ладушки. До сих пор она не взяла ни одного «дэ» — диплома первой, второй или третьей степени. Диплом нужен был не для тщеславия хозяина, а для разрешения секции охотничьего собаководства на вязку. Если они и в этот приезд не возьмут диплома, то Лада еще на год останется старой девой. От бездетности у сук портится характер… Суровы законы собачьей жизни.
Геннадий посочувствовал ему и особенно собаке, такой перенатасканной, что она на каждом шагу спрашивала хозяина взглядом: а можно? а я правильно делаю?
Не нравилось лишь многословие Борисова, хотя Гена великодушно понимал: никто не умеет говорить коротко о своих детях или своей собаке. К тому же соседей и попутчиков не выбирают…
Лагерь просыпался, обитатели появлялись опухшие от сна и комариных укусов. Один из охотников растопил печь, другой принес воды, кто-то звенел рукомойником.
Отворилась дверь «казармы», и показались два совершенно черных пойнтера, без подпалин и крапа на зеркально отливающей, ухоженной псовине. За ними шествовал высокий сухой старик с белой непокрытой головой, в старом линялом полевом костюме. Пойнтеры были красивы, дьявольски красивы сами по себе — хоть скачи они бестолковым галопом вокруг хозяина. Но их красота усиливалась еще и безупречной постановкой. Поводки провисали в руке хозяина — настолько вежливо, ни разу не потянув, шли собаки рядом. Даже не шли, а казалось, перетекали в пространстве, гибкие и пластичные, как маленькие пантеры. Гена восхищенно и завороженно смотрел на величавую поступь старика и его сук. Черные и некрупные, они казались тоньше и элегантнее любого легкого пойнтера. Черный цвет зрительно уменьшает объем, белый — увеличивает.
Если бы Стрельцов мог оторваться от этого зрелища, он увидел бы, что все, кто был в ту минуту во дворе лагеря, оставили свои дела и неотрывно смотрят на пойнтеров. Так было каждое утро.
Кинг выпрыгнул из-под куртки, до хрипа натянул поводок, напружинился, раздувал ноздри, нижняя челюсть ходила ходуном, чтобы получше уловить их запах.