И вот настал срок, прибыла повитуха, изрядно растолстевшая за минувшие годы, и помогла очередной девочке покинуть ее временное обиталище, темное и тесное, и перебраться в другое, где горели лампы, бегали тени по стенам и плескала вода в тазу. Увиденное не слишком понравилось новой девочке, и она разразилась басовитыми воплями.
– Хороша! – отметила повитуха и, ловко обмыв и обернув ребенка в одеяльце, вручила его роженице.
Но с той что-то творилось не то: она лежала бледная, с искусанными губами, и ворочала головой по подушке.
– Что такое? – спросила повитуха. И вдруг догадалась… Наклонившись, она быстро ощупала живот Безносой Азенор: – Да у вас там еще одно дитя на подходе!
Вместо ответа дама Азенор вскрикнула, выпучила глаза – и вывалила между ног второй копошащийся комок. Повитуха скорее выхватила его, потрясла, держа за ножки, пошлепала по спине, сунула в лохань с водой и обтерла. Девочка запищала, а повитуха ахнула:
– Пресвятая Дева! Эта-то у вас родилась с носом!
Правду говорят: «В семье не без урода», а уж как тяжко приходится носатому в семействе безносых – о том и говорить не приходится. С первого же мгновения седьмая дочка дамы Азенор заслужила общую неприязнь. Старшие пришли познакомиться с новенькой сестричкой и, чинно поздравив мать, устремились к красивой колыбели, приготовленной заранее. Колыбель эта поочередно служила всем дочерям дамы Азенор, и это сближало их, делая поистине родными. И сейчас пять безносных девочек окружили колыбель и склонились на нею, а оттуда, закутанная в заранее вытканное одеяльце, глянуло на них крошечное личико с громадными темно-голубыми глазами и дырочками для дыхания.
– Какая прехорошенькая! – сказала старшая сестра, и остальные тотчас подхватили:
– Очарование!
– Чудо!
– Прелесть!
– Лапочка!
– Красотулечка!
– Какие у нее миленькие, трогательные носопырочки, – продолжала старшая, и остальные подхватили:
– Умиление!
– Сюсеньки!
– Пусеньки!
– Слезки наворачиваются!
– Ах, мама! – Старшая сестра повернулась к кровати, на которой возлежала дама Азенор. – Как же вы потрудились, чтобы подарить нам еще одну сестричку!
Но дама Азенор не отвечала и лишь тяжело вздыхала и охала.
– Вы нездоровы, мама? – испугались дочери. Они приблизились к материнской постели и в ужасе замерли.
На полу, возле кровати, так, чтобы не слишком бросалось глаза, стояла грубо сплетенная корзина, в которую наспех постелили старое покрывало. И там лежал еще один ребенок. У него тоже были огромные темно-голубые глаза и крутой сморщенный лобик, но там, где у всех детей дамы Азенор имелись трогательные, умилительные, очаровательные дырочки-носопырочки, у этой торчал огромный, отвратительный нарост!
– Что это, мама? – с ужасом спросила старшая сестра. – Где вы нашли это отвратительное чудовище?
И сестры подхватили:
– Мерзость!
– Ужас!
– Кошмар!
– Жаба!
– Дети, – проговорила дама Азенор, – сама не знаю как, но я произвела на свет лишнюю дочь. Должно быть, Бог карает меня за мои грехи: слишком уж я гордилась вами, мои красавицы, – вот и послал мне уродливое дитя, да еще сверх положенного.
И она расплакалась, а вслед за ней разрыдались и все шесть ее безносых дочерей. Одна только носатая продолжала агукать из своей грубой корзины и даже пыталась улыбаться.
Лишняя дочь дамы Азенор получила имя Фриек, что означает «Носатик». Азенор приложила все усилия к тому, чтобы о Носатике не пошли по округе слухи, и первым делом переговорила о повитухой.
– Я заплачу вам вдвое обычного, – сказала она, – и это будет только справедливо, ведь вы приняли не одного ребенка, а целых двух. Однако будет лучше, если вы ничего не станете рассказывать об этом дополнительном ребенке, потому что, сдается мне, послан он мне в наказание, и люди именно так это и поймут.
– Да о чем вы толкуете, моя роза! – сказала повитуха, забирая второй кошелек с деньгами и укладывая его в своей сундучок вместе с первым. – Разве я не понимаю! Если у дамы рождается не одно дитя, а сразу двое, это означает, что в гостях на ее пекарне побывало более одного мельника. Один мужчина – один ребенок, так я понимаю.
– Но ничего подобного не было! – разрыдалась дама Азенор.
Повитуха развела руками:
– Разве ж я вас осуждаю? Слепой муж – хуже не придумаешь! А с другой стороны, как посмотреть: слепой многого не увидит из того, что зрячему сразу бросится в глаза. Так или иначе, а я вас, мой бутончик, не выдам. Не мое это дело. Мое дело – чтобы детки выскакивали из вас, как горошинки из стручка, кругленькие и здоровенькие, и чтобы вы, моя ягодка, от эдаких забав не хворали. А уж что там творилось в стручке и кто положил туда лишнюю горошину… – И она расхохоталась.
От обиды на такую несправедливость Азенор расплакалась пуще прежнего, и повитуха погладила ее по голове, как маленькую:
– Ну, вытрите глазки. Когда муж ваш вернется из паломничества, вам будет, что предъявить ему. Уж шестая-то дочка у вас честь по чести, какая положено. А эту, – она кивнула на корзину, – послушайте моего совета, отправьте куда-нибудь подальше: отдайте бедным людям или в монастырский приют. А то и вовсе закопайте в лесу. Никто и не узнает.
– Много дурного я в жизни совершила, – сказала Азенор, – но такого греха на себя не возьму. Пусть пока растет уродинка у меня под рукой, а потом я найду способ от нее отделаться.
– Лишь бы муж ни о чем не проведал, – предупредила повитуха. – Я-то буду молчать, но у людей языки – как ветер в поле, гуляют где им вздумается. Кто-нибудь да проболтается, и тогда уж несдобровать вам, моя бесклювая голубка!
И с этим повитуха отбыла, не рассчитывая когда-либо вернуться. Ибо, как она считала, последний опыт деторождения должен был отбить у дамы Азенор всякую охоту повторить его; да и муж ее находился в отлучке – и когда возвратится, неизвестно. Оно и к лучшему, моя вишенка, оно и к лучшему! Пусть путешествует как можно дольше.
Так прошло пять лет, и за все это время от Алена из Мезлоана не приходило ни весточки, а его лишняя, седьмая дочь не услыхала ни единого доброго слова. Все только и называли ее, что «носатой уродиной». Когда она научилась возражать, то стала кричать:
– Я Фриек, я Фриек!
А сестры тыкали в нее пальцами и подхватывали:
– Мы же и говорим, что ты Фриек! Носатая! Уродина!
И Фриек стала уходить от них в лес, где бродила целыми днями, ела дикие ягоды и спала под деревьями. Однажды, проснувшись, она увидела рядом с собой огромного волка. Волк внимательно рассматривал ее своими горящими желтыми глазами, и Фриек ужасно смутилась. Она спрятала лицо в траве и попросила:
– Не гляди!
– Почему? – спросил волк.
– Я уродина!
– Почему? – снова спросил волк.
– Будто ты сам не видишь! – и Фриек расплакалась.
– Ну-ка сядь как положено и выпрями спину, – приказал волк. – Что это ты придумала? Почему ты уродина? Кто тебе это сказал?
– Да что у меня, глаз нет, что ли? – возмутилась Фри-ек. Она послушалась волка и выпрямилась. Слезы текли по ее лицу, но говорила она отважно, не запинаясь. – Да и у тебя, как я посмотрю, глаза тоже на месте.
Волк обнюхал ее, щекоча усами, лизнул в щеку и сказал:
– Ты почти не пахнешь человеческим жилищем. Что с тобой случилось?
– Я уродина, – в третий раз сказала Фриек.
– Сколько ни разглядываю тебя, ничего уродливого в тебе не замечаю, – ответил волк. – Может быть, у тебя есть увечье, скрытое под одеждой? Знал я одного человека, у него было выломано два ребра.
– Ребра у меня на месте, – сказала Фриек и на всякий случай потрогала себя за бок.
– Может быть, тебя обварили кипятком? – предположил волк. – От кипятка на шкуре остаются отвратительные пятна и там не растет шерсть. Я знал одного волка, с ним такое случилось.
– Вроде такого тоже не было, – сказала Фриек. – Но зачем перебирать такие странные вещи, когда мое уродство прямо у меня на лице?
Волк чихнул и лег, вытянув лапы.
– Объясни, – приказал он. – Скажи словами. Ты ведь человек, тебя учили разговаривать.
Фриек, однако, не могла заставить себя произнести вслух столь ужасные слова и просто показала пальцем на нос.
Волк продолжал молча лежать. Потом приподнял верхнюю губу, демонстрируя зубы:
– Я теряю терпение, – предупредил он.
– У меня есть вот эта гадость на лице, – прошептала Фриек. – Этот гнусный нарост.
– Это называется нос, – сообщил волк. – Что в нем гадостного? Нос как нос. Сама-то ты чем недовольна?
– Для женщины позор – иметь подобную штуку. Только простолюдинки сомнительного происхождения иногда рождаются такими. Знатные же девушки, зачатые в законном браке, ничего столь постыдного на лице не имеют.
– Ого! – Волк зевнул и со стуком захлопнул челюсть. – Даже маленькая девочка может чему-то научить старого волка… Неужто там, откуда ты пришла, все люди рождаются безносыми?
– Только женщины хорошего происхождения.
– Стало быть, мужчины в твоих краях все-таки с носом?
– Да.
– И тебя это не удивляет?
– Господин мой волк, – сказала Фриек, – да ведь у мужчин на теле есть всякие другие наросты, каких нет у женщин, и никого из нас это не удивляет.
– Для маленькой девочки ты рассуждаешь слишком бойко.
– Ах, мой господин, я слышала это не раз от моей матери.
– А кто твоя мать?
– Знатная дама, и хорошего происхождения. Я – позор для нее, поэтому обо мне никому не рассказывают.
– И у нее нет носа? – волк насторожился.
– Ни следа! Ни у нее, ни у одной из шести моих сестер, рожденных в законном браке. Я же родилась лишней, выскочила вместе со шестой сестричкой, и поэтому росла не в колыбели, которая для всех моих сестер общая, а в старой корзине. Там сейчас хранят уголь.
– Неужто во всем доме нет никого, кто любил бы тебя? – спросил волк.
– За что же меня любить, если я уродина? – удивилась Фриек.