– Вы люди?
– Да, и при том мужчины, – отвечал за всех Желтый Страж. – Поэтому мы не умеем ткать.
– Ну а я девушка и прекрасно все это умею, – сказал Турольд. – Равно как и мои безобразные сестры. Идемте же с нами.
И все семеро выскользнули из пиршественного зала и унесли с собой плащ.
А Храфнборг сидела в роще и то и дело ощупывала себя обеими руками; однако ее тело оставалось по-прежнему чужим, и там, где не должно было быть ничего, находилось нечто, а там, где было нечто мягкое и прекрасных очертаний, не было ничего, кроме твердых ребер.
Когда семеро беглецов вошли в рощу, она спала в огромной луже слез, и ее некрасивые мужские волосы плавали вокруг головы.
Красный Страж спросил:
– Кто это?
– Вы должны доверять мне, – сказал Турольд и обвел взглядом стражей, одного за другим. – Даже если я – не та, кем кажусь, и не тот, кем выгляжу, – верьте мне.
– Эльфы не нашли в тебе лжи и лукавства, – сказал Белый Страж. – Кем бы ты ни была, девушка, мы будем тебе верить.
И все четверо стражей закрыли глаза.
Тогда Турольд взял за руки Квинталина и Греланта, и они вернули спящей Храфнборг ее внешность, а себе забрали свою.
– Теперь можете смотреть, – сказал Турольд, и стражи, один за другим, открыли глаза: сначала Красный, потом Белый, за ним Черный и последним – Желтый, самый юный из всех.
– Вот настоящая Храфнборг, – сказал Турольд, указывая на девушку в мужском платье. – Как всякая женщина, она не проста и уж конечно лукава. Но я не таков и могу вас спасти, если вы пойдете со мной и дальше.
Лошадей у них было всего три, а погони, посланной Блеоблерисом, следовало ожидать вскорости.
И Турольд рассудил мудро, как и подобает королевскому сыну.
Он переодел спящую Храфнборг в ее прежнее платье. Карлик и Квинталин отдали женскую одежду Белому и Желтому стражам. Красный страж вывернул свое платье наизнанку и обвалял его в грязи, а Черный остался как был: черный цвет не вызывает подозрений. Трех стражей – двух, переодетых в женское, и Черного, – усадили на лошадей и велели им скакать что есть мочи во владения Финнлауга, отыскать мельницу Ингина и, спрятавшись, ожидать там. Квинталин, Грелант, Турольд и Черный страж пошли пешком. Турольд нес четырехцветный плащ свернутым в скатку и спрятанным под его собственным плащом, так что со стороны он казался горбатым.
Мимо них несколько раз проносились посланные Блеоблериса: те скакали по всем сторонам, разыскивая четырех беглецов с плащом. Но четверо путников, бредущих по пашне, по траве, по рощам и болотам, карабкающиеся на холмы и спускающиеся в овраги, ничем не напоминали исчезнувших юношей – особенно же карлик с его всклокоченной бородой.
И в конце концов посланные Блеоблериса перестали попадаться на пути Турольда и его сотоварищей, а это означало, что они покинули владения родича Артусы и ступили на землю Финнлауга.
Король Гарольд прибыл из Норвегии на пяти кораблях: с ним были знатнейшие люди его королевства, и богатейшие дары, и угощения без счета, и разные меха, янтарь, драгоценности, кубки и бык божественного происхождения, с кровавыми ноздрями, которого везли на племя.
Вся эта роскошь гремела, ревела, звенела, стучала, кричала; несколько дней сносили на берег добро, доставленное Гарольдом.
Гарольд сошел на землю Ирландии и ступил на нее сразу обеими ногами в хороших кожаных сапогах. Он приветствовал своего бывшего врага Финнлауга и своего сына Турольда, который стоял в окружении свиты, состоявшей из четверых юношей в черной одежде, верзилы в белом и карлика в синем.
– Вижу, сын мой, вы обзавелись здесь друзьями, – сказал Гарольд. – То, что вы намерены привлечь к себе сердца подданных твоей невесты, – весьма похвально; не забывайте только о том, что это, во-первых, ирландцы, то есть по сравнению с нами люди низшего разбора, а во-вторых, не королевские дети, то есть годятся они вам разве только в услужение. Дружить же с ними как с равными вы не можете.
– Я это запомню, отец, – спокойно сказал Турольд, не моргнув глазом. – Сейчас же мне бы хотелось покончить с тем вопросом, который вы мне задавали в мудреном письме, разобрать которое стоило мне немалых трудов.
– Так у вас нашелся ответ? – обрадовался Гарольд. – И каков же он?
– Вы увидите все собственными глазами, – обещал Турольд.
И он рассказал о четырехрунном баране, и о конунге Годмунде, и о четырех эльфах, и о волшебном плаще. И четверо юношей-стражей подтвердили, что все это – чистая правда, а Артуса сказала, что Блеоблерис – ее родственник, так что вся история – подлинная.
После этого Турольд поведал о том, как его друзья – карлик и верзила, сын гадьи, и четверо стражей, – помогли ему раздобыть плащ. Но ни словом никто из них не обмолвился о том, что плащ мертв.
Доставили и плащ и развернули его перед Гарольдом, и он воочию увидел, что ткань плаща четырехцветная и что в нее вотканы четыре женских лица с закрытыми глазами. Рядом с одним лицом видна была еще кисть руки, скорченная, как если бы существо пыталось выбраться на волю, но изнемогло.
Это убедило Гарольда в том, что плащ поистине волшебный, и он велел поскорее привести Валентину, однако, по просьбе Турольда, не сказал ей ничего.
Валентина явилась и скромно встала перед королем Норвегии, перед своим женихом и перед своим отцом, и перед всеми поданными, которые пришли посмотреть на происходящее.
Гарольд же сказал очень громко:
– Твой жених Турольд привез тебе богатый дар – вот этот пестрый шерстяной плащ, который согреет тебя холодными норвежскими зимами, если ты этого пожелаешь. Примерь же его перед всеми, чтобы мы увидели, что подарок Турольда тебе впору!
Валентина набросила плащ на плечи. Гарольд так и впился в нее глазами – но сколько он ни всматривался, ничего не происходило: не шевельнул плащ ни единой складочкой, и подол его не стал ни короче, ни длиннее. И тогда Гарольд перевел взгляд на Турольда и вздохнул с облегчением, а Турольд перед всеми заключил Валентину в объятия, и больше в этой повести ничего о них не говорится.
Огненные курганы
Правителя Гардарики звали Всеволод, и на всем Севере не найти было человека хитрее. За это одни люди любили его, а другие ненавидели.
Как-то раз, идя по лесу, Всеволод увидел двух карликов, которые выбрались из своей скалы и собирали дрова, непрестанно ругаясь и бранясь при этом меж собой.
Они так увлечены были перебранкой, что не заметили, как подобрался к ним человек. А Всеволод преградил путь к скале, которая служила им жилищем, скрестил на груди руки и начал ждать.
Вот карлики повернулись к скале – а войти не могут: человек закрыл собой потайную дверь и не хочет сдвигаться с места.
Карлики побросали дрова, подбежали к Всеволоду, давай его толкать и пихать: один толкает влево, другой вправо, а Всеволод стоит себе на одном месте и громко смеется.
Наконец карлики выбились из сил, упали в траву и разрыдались, да только сердце Всеволода этим не разжалобили.
– По чему это вы так убиваетесь, жалкие малявки? – спросил князь, не наклоняя к ним головы и ни единым жестом не показывая сочувствия. – Зачем воете и катаетесь по земле? Разве вы не знаете, что лес этот принадлежит мне, и дрова, которые вы здесь украли, тоже мои? Наложу-ка я на вас кусачие веревки, сплетенные из собачьей шерсти, чтобы вам вовек не освободиться!
– Лучше сразу убей нас, человек! – взмолился один из карликов, а второй прибавил:
– Никогда мы не станем служить тебе!
Всеволод притворился, будто обдумывает их слова, хотя заранее знал, что именно так все и произойдет.
– Пожалуй, не стоит мне связывать вас, – признал он. – Немного мне чести будет, если я заставлю вас служить мне, ведь вы слабы и безобразны. Ни украсить мой двор вы не сможете, ни пользы принести. Лучше уж я убью вас, и дело с концом.
И он сделал вид, будто хочет вытащить меч из ножен.
Карлики закричали и заплакали пуще прежнего: когда речь шла о Всеволоде, то ни одно живое существо, кроме его коня и собаки, не могло знать: всерьез он говорит или притворяется.
– Впрочем, – прибавил Всеволод, – легко назначить выкуп за две вязанки дров, ведь жизни ваши, в отличие от древесины, ничего не стоят.
– Почему это? – обиделись карлики.
– Потому что древесина принадлежит мне, а вы, карлики, не принадлежите никому.
– Разумно, – согласились карлики и приободрились. – Назначай свой выкуп, князь Всеволод.
– Я хочу, чтобы вы сделали для меня две вещи, – сказал Всеволод. – Во-первых, ладью, которая загорится, если в нее ляжет чистая дева, и будет пылать, не сгорая, три ночи и три дня. Эта вещь необходима мне для женитьбы. Во-вторых, меч, который разрубал бы сталь как шелк; любая рана, им нанесенная, должна быть смертельной. Эта вещь необходима мне для войны.
Карлики посовещались еще немного, и тот, что казался повыше ростом, сказал:
– Мы согласны на твои условия, Всеволод. Через месяц и один день приходи на это место, и ты получишь свои дары. А сейчас позволь нам забрать наши дрова и наконец войти в скалу.
Через месяц и один день Всеволод вернулся к скале. Была безлунная ночь, но возле скалы теплилось пламя, как будто кто-то не загасил костер. Багряный свет то вспыхивал, то гас в черной траве, и Всеволод разглядел очертания небольшой ладьи. На дне ладьи лежал меч. Когда Всеволод наклонился, чтобы поднять его, меч вдруг вспыхнул и запылал, как солнечный луч. Его сталь была совершенной и ледяной на ощупь, а свет, исходивший от него, заставлял отводить глаза.
Всеволод начертил мечом руну на скале, запечатывая ее, взвалил лодку себе на спину и, с мечом в руке, отправился в королевский чертог, украшенный резным деревянным драконом. Дракона этого Всеволод собственными руками снял с вражеского корабля и, пленным, водрузил на крышу своего жилища.
По пути он встретил одного из своих дружинников. Тот был пьян и затемно возвращался домой; ноги и язык у него заплетались, но дух его был бодр и весел. При этой встрече меч в руке Всеволода запел, словно был натянутой струной; свет, от него исходящий, сделался нестерпимым, как молния, – и рука Всеволода сама собою взметнулась, направляя оружие в грудь дружиннику. Тот даже понять ничего не успел: острая сталь вошла в его плоть, погрузилась в теплую кровь, зашипела и погасла. Меч как будто успокоился, напившись и потускнев. Всеволод обернул его плащом убитого дружинника, сделав ножны на первое время. С лодкой на спине и мечом в руке вошел он в чертог и обо всем рассказал дружине, но показывать меч отказался: «Довольно и одного человека, которого я убил, сам того не желая. И отныне запрещаю прикасаться к этому мечу и вынимать его из ножен».