о, всё равно следили друг за другом издали и бережно сохраняли долетавшие к нам крупицы новостей из жизней друг друга. Мне так много нужно было ей сказать! Мы договаривались, что непременно встретимся как-нибудь и обо всём поговорим, но она отодвинула эту договорённость на второй план и уехала в другую страну. Ведь в конце концов это было не так уж и срочно!
Так много смертей, так много разлук на нашем пути, но привыкнуть к ним невозможно: это-то, пожалуй, и есть самая суть разлуки. Все расставания происходят, словно в первый раз; и каждый раз горе одинаково незнакомо и невыносимо. И вот мы прижимаем к сердцу свою потерю, не понимая, что же нам с ней теперь делать – словно молоденькая мать, которая растерянно прижимает к сердцу своего новорождённого ребёнка, не зная, как с ним обращаться. Разлука – крайне болезненный опыт. Она наносит нам множество душевных ран, подобно тому, как бывает, когда, споткнувшись, растянешься на дороге из мелкого гравия и получаешь множество мелких болезненных ссадин тут и там. Не потому ли мы каждую осень с замиранием сердца смотрим, как деревья торжественно оголяют свои кроны – смотрим, как они молча переживают горе разлуки с каждым своим листком?
В какой-то момент мне невыносимо хочется ещё раз увидеть мою умершую подругу. Если бы только мы чаще встречались, если бы только мы больше времени проводили вместе… если бы я чаще говорила ей, как мне с ней повезло! Почему мы сожалеем о таких вещах, лишь когда уже ничего нельзя исправить? Доверяй мы друг другу немного больше, будь мы хоть немного ближе, и, быть может, эта потеря не была бы так горька. Будь всё немного иначе, я сейчас хранила бы в своём сердце память о том времени, когда мы были рядом, – и хотя мне было бы очень грустно, но я переживала бы свою потерю с теплом на душе.
Мои собственные безразличие и эгоизм сделали разлуку такой горькой и наполнили моё сердце темнотой и сожалениями. Чем я занималась всё то время, которое могла проводить с подругой? Мучаясь от душевной боли, я вспомнила одну фразу, которую мне сказала как-то мама: «Тот, кто должен уйти, – уходит, тот, кто должен остаться, – остаётся».
Маме пришлось пережить смерть сначала своей старшей дочери, моей сестры, а затем и мужа. Через что же ей пришлось пройти! И всё же она сказала мне такие слова. Они означали, что мы не должны тратить свою драгоценную жизнь на сожаления, обиду и вину.
Когда умер отец, меня не было рядом. Папа терпеть не мог беспокоить окружающих, он и умер так же тихо, как жил: заснув в ночь с субботы на воскресенье, ушёл на рассвете во сне. Утром мне позвонила мама и сказала: «Папа не дышит». Когда я прибежала к ним домой и увидела папу, его лицо было очень спокойным: он словно всю жизнь бежал эстафету и вот добежал. Глядя на него, я подумала: «Теперь моя очередь стартовать с эстафетной палочкой. Нужно будет крепко её держать и хорошо бежать, а затем передать моим детям».
С тех пор, когда мне становится тяжело, я нередко спрашиваю себя: а ровно ли я держу сейчас папину эстафетную палочку? Правильно ли живу? Потому что мне, той, кто остался после разлуки, ничего другого не остаётся, кроме как изо всех сил жить. Ведь никогда не знаешь, что будет завтра. Иногда у меня возникают мысли: что, если мой муж умрёт раньше меня, что я стану делать тогда? И ответ всегда один: «Я должна буду всё делать хорошо».
Только так становится меньше боль, только так остаётся меньше сожалений. При жизни отец всегда твердил, что нужно экономить на всём, и спрашивал, мол, зачем это нам брать такси, если мы можем эти деньги сохранить? И сам он всегда ездил только автобусами. Уже после смерти отца мама ехала в такси и тревожилась:
– Твой папа был таким экономным человеком. Что бы он сказал сейчас, глядя на меня с небес и видя, что я сорю деньгами направо и налево?
Я ответила:
– Мамочка, не надо извиняться перед папой. Он смотрит на тебя с неба и точно не хочет, чтобы твоя жизнь была трудной и бедной. Если надо, трать деньги! Будешь чересчур экономить – и папа на том свете станет за тебя переживать.
И в самом деле: наш папа грустил, когда ему приходилось брать такси, и очень радовался, если удавалось поехать на автобусе. Но стоило ли маме, которой к тому моменту уже перевалило за 90 лет, просить у него прощения за то, что она один разок проехалась на такси? Достаточно и того, что мы с ней помнили: наш папа был очень порядочным человеком.
Глядя на маму, которая немного подуспокоилась после моих слов, я снова подумала:
«В течение жизни мы постоянно с кем-нибудь расстаёмся. Так будет и впредь! Тот, кто должен уйти, – уходит, тот, кто должен остаться, – остаётся. А к потерям привыкнуть невозможно. Но что мы можем сделать перед расставанием, так это подготовиться к хорошей разлуке, как бы грустно это ни звучало. Это значит прожить сегодняшний день как следует, проведя его с теми, кого ты любишь, и стать немножко счастливее».
Отношение к старению
Эта история случилась с моей подругой, когда ей было 40 лет. Если кто-нибудь спрашивал её: «Сколько вам исполнилось?», ей почему-то тяжело было произнести «40».
Вплоть до 39 лет она считала, что ей «за 30», и так она успокаивала себя, пока цифра не стала круглой. Казалось бы, разница с тридцатью девятью была всего в год, но, несмотря на это, моя подруга вдруг стала ощущать себя очень старой.
Слушая её рассказ, я пыталась вспомнить, каково мне самой было в этом возрасте. Выходило, что я не испытывала ничего особенного. Да, силы мои были уже не те, что прежде, и у меня начали появляться седые волосы, но в целом я принимала всё как должное. Правильнее сказать, что я, конечно, замечала изменения, которые происходили во мне, но была настолько занята, что делала вид, как будто ничего не происходит.
Мне кажется, что сорокалетним вообще приходится как-то особенно нелегко – по той, собственно, причине, что раньше 40 лет были серединой жизни, после которой наступала старость. Однако в наше время, когда продолжительность жизни составляет уже около ста лет[27], 40 лет означают, что осталось жить ещё что-то около шестидесяти. Так что если вы было хотели что-либо начать, а потом откладывали, потому что вроде как уже поздно, то сорок лет – это отличный возраст. У вас ещё полно времени.
К тому же мы, в сущности, всегда одни и те же. Наш дух бодр, наше сердце молодо, и нам кажется, что мы ещё на многое способны; вот только тело теперь частенько подаёт нам сигналы, мол, не сегодня. Седые волосы, морщинки, упадок сил и старческая дальнозоркость – вот мои спутники в 40 лет.
Самоубеждение в стиле «Молодость – она в душе, а не в теле» не работает, как ты себя ни гипнотизируй. Если в 40 выпить столько же алкоголя, сколько в 20, то ещё сутки потом будешь маяться от похмелья. Кофе мы тоже раньше пили несколько чашек в день, а теперь одна чашка вечером отбивает всякий сон. Ночной перекус ложится в желудке камнем и заставляет до утра ворочаться.
Мы понимаем, что с нами что-то физически не так, пугаемся этого и бежим к врачу. Расчехляем свою медицинскую страховку. Всё болит, тело не функционирует как надо, и, глядя на это, мы в какой-то момент вдруг понимаем: это старение. Вот поэтому-то 40 лет – это грустно. Ведь теперь мы с каждым днём понемногу теряем собственную молодость.
Старение – процесс постепенного осознания, что мы теряем, одну за другой, все те вещи, которые считали своими; всё то, что всегда было при нас. А теперь мы вынуждены наблюдать, как исчезают наши стройная талия, темперамент, дух авантюризма и острое зрение. Детские мечты – объехать весь мир или прочитать все книги на свете, почувствовав дыхание старости, увядают, словно цветы. Амбициозные стремления нашей молодости – прекратить все на свете войны, изобрести лекарство от всех болезней – встречаясь с реальностью, лопаются, словно мыльные пузыри.
В какой-то момент мы обнаруживаем, что напуганы. Страх неизвестности обволакивает нас, словно туман, и заставляет дрожать; мы начинаем чувствовать, что в жизни больше не осталось ничего стабильного, ничего безопасного. Нам кажется, пошатнулись самые основы мироздания, и мы цепенеем от страха при мысли о том, сколько уже потеряли. Некоторые наши друзья к 40 годам уже прогорели, потеряв бизнес, кто-то завёл роман на стороне или развёлся, и один – два человека из нашего круга оказываются неизлечимо больны.
К тому же в этом возрасте мы встречаемся с необходимостью выпустить наших детей из гнезда. Они оставляют нас позади и сами начинают управлять своей жизнью. Раньше мы были главными в семье, а теперь больше никто не прибежит к нам со словами: «Надо спросить маму (или папу)». И дом оказывается в буквальном смысле пуст. А затем мы и вовсе становимся бабушками или дедушками.
Одновременно с этим наши родители, когда-то великие и могучие, становятся теперь слабыми и старыми, зависят от нас финансово и психологически. От этого возникает ощущение, что нас вновь затянуло в их жизнь, хотя мы вроде бы уже давно живём отдельно. Более того, заботясь о стареющих, слабеющих родителях, мы вдруг встречаемся с чувствами, которые давным-давно бессознательно в себе подавили. Раздражение, осуждение, печаль и вина, которые мы испытывали по отношению к нашим родителям, перекрывают нашу любовь к ним и снова делают нам больно.
Психоаналитик Карл Густав Юнг говорил: «В 40 лет человек переживает потрясение», имея в виду, что человек оказывается дезориентирован так, словно вся его жизнь перевернулась. Почему же? В книге Джорджа Джеймса Холлиса «Перевал в середине пути»[28] говорится, что в период первого взросления, то есть с 12 до 40 лет, мы социализируемся в семье и обществе, как чьи-то дети, затем как чьи-то родители, начальники и так далее. Это всё не жизнь, а нечто близкое к жизни: результат установок, говорящих нам, что жить следует так, а не иначе, и выбирать в ней только определённые вещи. Получается, что по мере взросления мы шаг за шагом отдаляемся от себя настоящих.