О собственном прошлом Мост рассказывал увлекательно, но хотел узнать и о моих детстве и юности. Всё, чем я жила до приезда в Нью-Йорк, теперь казалось мне несущественным, однако Мост не соглашался со мной. Он настаивал, что раннее окружение и условия жизни существенным образом влияют на последующие годы. Ему было интересно, только ли чикагская трагедия пробудила во мне интерес к общественным проблемам — может быть, и впечатления детства оказали косвенное влияние?
Одна история школьных лет особенно заинтересовала Моста. Когда мне исполнилось восемь, отец решил, что я буду жить у бабушки в Кёнигсберге и там же ходить в школу. Бабушка владела парикмахерским залом — впрочем, им управляли три её дочери, а сама она торговала контрабандой. Отец довёз меня до Ковно, где нас должна была встретить бабушка. По дороге он назидательно объяснял, от чего ему придётся отказаться из-за ежемесячного выделения сорока рублей на мои нужды. Пойти я должна была в частную школу — отец не мог допустить, чтобы его ребёнок посещал Volkschule28. Он обещал сделать для меня всё, если я буду хорошей девочкой, стану усердно заниматься и слушаться учителей, бабушку, тёть и дядь. Но вместе с тем отец грозился, что никогда не заберёт меня домой, если ему пожалуются на моё поведение — тогда он приедет в Кёнигсберг и выпорет меня. В сердце прочно поселился страх перед отцом. Я даже не оценила заботливый приём бабушки и хотела лишь одного — чтобы отец быстрее уехал.
Бабушкина квартира была тесной: только три комнаты и кухня. Лучшую комнату занимали тётя и дядя, а я должна была спать вместе с младшей тётей. Мне никогда не нравилось делить с кем-то кровать — это был извечный камень преткновения между мной и Еленой. Каждый вечер мы спорили, кто ляжет у стенки, а кто — с краю: я всегда хотела спать с краю, там было свободнее. Мысль о том, что теперь придётся спать с тётей, угнетала меня, но другого места не оказалось.Мне сразу же сильно не понравился дядя. Я скучала по нашему просторному двору, полям и холмам; всё время я проводила в тяжком одиночестве. Вскоре меня отправили в школу: там я подружилась с другими детьми, и жить стало легче. Целый месяц всё было хорошо, но тут бабушке пришлось уехать на неопределённый срок — и почти сразу же начались мои хождения по мукам. Дядя настаивал, что нет смысла тратить деньги на обучение: сорока рублей еле-еле хватает на моё содержание. Тёти боялись этого домашнего тирана, и все их уговоры были тщетны: меня забрали из школы и заставили работать дома. Ранним утром я должна была подать булочки, молоко и шоколад на завтрак и потом до позднего вечера заниматься множеством дел: заправлять кровати, чистить обувь, драить полы и стирать одежду. Через некоторое время на меня взвалили и готовку. Но дядя всё равно оставался недоволен мной. Меня кидало в дрожь, когда он резко выкрикивал свои указания. День за днём я работала как проклятая и рыдала по ночам, пока не проваливалась в сон.
Я исхудала и побледнела. Стоптались туфли, истрепалась одежда, и некому было меня утешить. Единственными друзьями для меня стали две старухи — владелицы квартиры снизу — и сестра моей матери, добрая душа. Почти всё время она болела, а мне редко удавалось отлучиться, чтобы повидать её. Но две пожилые дамы часто зазывали меня к себе, поили кофе и угощали жареным миндалём, который я обожала. В кондитерской я всегда вожделенно смотрела на это лакомство, но чтобы купить хоть немного, требовалось десять пфеннигов — а их было неоткуда взять. Две новые «подружки» давали мне всё, что я хотела, даже цветы из своего прекрасного сада.
Я никогда не осмеливалась удрать к ним, пока дома был дядя. Дружелюбный приём старушек успокаивал мою больную душу. Они всегда встречали меня одними словами: «Na, Emmchen, noch immer im Gummi29?» Я носила огромные резиновые сапоги, потому что туфли уже совсем никуда не годились. Изредка меня отпускали повидать тётю Етту. Всякий раз она настаивала: нужно написать родителям, чтобы они забрали меня. Я не хотела и слышать об этом: слишком хорошо я помнила слова отца перед отъездом. Кроме того, бабушку ожидали со дня на день, а я была уверена, что она спасёт меня от ужасного дядюшки. Как-то днём я отдыхала от особенно тяжёлой работы и бесконечных поручений. Дядя зашёл на кухню и велел отнести по адресу ещё одну посылку. Я знала, что нужная улица очень далеко. То ли от усталости, то ли от ненависти к дяде я осмелилась сказать, что не дойду — у меня очень болели ноги. Тогда он ударил меня наотмашь и закричал: «Ты не отрабатываешь свой хлеб! Ты только ленишься!» Дядя вышел из комнаты, а я выбежала в коридор, села на ступеньки лестницы и разрыдалась. Внезапно я ощутила удар в спину. Я начала падать: ухватиться за перила не получилось, и я скатилась на пол. Грохот услышали сёстры и выбежали посмотреть, что случилось. «Das Kind ist tot!30 — кричали они. — Этот мерзавец убил её!» Они отнесли меня к себе в комнату, а я вцепилась в них и умоляла, чтобы меня не отдавали дяде. Вызвали доктора: переломов не было, но я растянула лодыжку. Меня уложили в постель и ухаживали за мной так, как никто и никогда раньше не ухаживал — кроме разве что Елены.
Старшая сестра, Вильгельмина, поднялась наверх с палкой в руках. Я не знаю, что она сказала дяде, но он больше не приближался ко мне. Я наслаждалась обществом своих любимых благодетельниц, проводила солнечные дни в их саду и до отказа ела жареный миндаль.
Вскоре приехали отец с бабушкой — тётя Етта послала им телеграмму. Отца ошарашил мой вид, он даже обнял меня и поцеловал. Такого я не помнила с четырёх лет. Бабушка закатила страшный скандал своему зятю, и ему вместе с женой пришлось уехать из дома. Отец забрал меня в Попеляны. Потом я узнала, что он регулярно высылал по сорок рублей, а дядя так же регулярно отвечал, что в школе у меня дела идут прекрасно.
Моя история тронула Моста до глубины души. Он погладил меня по голове и поцеловал руки. «Armes Aschenprödelchen31, — повторял он, — твоё детство похоже на моё с этой тварью, мачехой». Мост окончательно уверился, что именно впечатления детства сделали из меня нового человека.
Я вернулась в Нью-Йорк, ещё сильнее поверив в правоту Дела, и гордилась тем, что завоевала доверие и любовь самого Иоганна Моста. Я хотела, чтобы мои друзья увидели его в том же свете, что и я. В сочных красках я описала им всё, что произошло за две недели, умолчав о случившемся на пароходе. Мне казалось, рассказать об этом — всё равно что вывернуть сердце Моста наизнанку. Я не стерпела бы ни малейшего замечания в его адрес. Саша, Федя и я переехали на 13-ую улицу. Елена Минкина переехала обратно к сестре, потому что их отец теперь жил в другом месте. Наша новая квартира стала оазисом для Моста — офис Freiheit его утомлял. Они с Сашей часто ударялись в словесные перепалки. Личных отношений не касались — только вопросов революционной последовательности, методов пропаганды, различий в настрое духа немецких и русских товарищей и т. п. Однако меня не покидала мысль, что за этими словами стоит нечто большее, как-то связанное со мной. Поэтому споры беспокоили меня, но обычно удавалось перевести их с частностей на обсуждение общих моментов, и всё заканчивалось мирно.
Той зимой 1890-го года радикальные круги всколыхнули сведения, которые доставил из Сибири журналист Джордж Кеннан. Его рассказы об ужасных условиях содержания русских политических заключённых и ссыльных дошли даже до американских газет. На Ист-Сайде мы уже давно узнавали из подпольных сообщений о новых и новых кошмарах. Год назад страшная история произошла в Якутске: политических ссыльных, которые протестовали против плохого обращения с их товарищами, выманили во внутренний двор тюрьмы, где их расстреляла охрана. Погибло много заключённых, в том числе и женщин, а прочих повесили за «подстрекательство к бунту». Нам был известен не один такой вопиющий случай, но американская пресса обычно замалчивала зверства царя.
Однако сейчас Кеннан привёз с собой подлинные данные и фотографии, которые нельзя было игнорировать. История встревожила многих патриотически настроенных мужчин и женщин — в том числе Джулию Уорд Хоу32, Уильяма Ллойда Гаррисона33, Эдмунда Нобла34, Люси Стоун Блэквелл35, Джеймса Рассела Лоуэлла36, Лаймана Эбботта37 и других. Они организовали первое Общество друзей русской свободы. Деятельность и агитация их ежемесячного журнала «Свободная Россия» принесли ошеломляющие результаты: так, им удалось поднять волну протеста против запланированного договора об экстрадиции с Россией и предотвратить выдачу известного революционера Гартмана38 в лапы приспешников царя.
Впервые услышав о бесправии якутских товарищей, мы с Сашей принялись обсуждать возможность возвращения в Россию. Чего нам можно добиться в Америке? Потребуются годы, чтобы овладеть языком в совершенстве, к тому же Саша не слишком-то хотел становиться оратором. А в России мы бы смогли включиться в подпольную работу — значит, нам следует вернуться туда. Месяцами мы вынашивали эту мысль, но в конце концов из-за недостатка средств пришлось с ней распрощаться. Но теперь, когда Джордж Кеннан изобличил ужасы России, идея снова всплыла сама собой, и мы решили обсудить её с Мостом. Он воспринял наш план с энтузиазмом. «Эмма быстро учится и станет тут влиятельной ораторшей, если досконально освоит язык, — сказал он. — Но ты, Саша, и вправду пригодишься сейчас в России». Мост пообещал выслать тайный запрос на финансирование некоторым доверенным товарищам, чтобы Саша мог запастись всем необходимым для поездки и дальнейшей работы. Впрочем, Саша вполне мог и сам написать такой запрос. Мост также посоветовал ему освоить издательское дело, чтобы наладить в России тиражирование анархической литературы.
Мне нравилось, что Моста так вдохновила наша идея. Я ценила его уверенность в Саше, но меня расстраивало, что Мост не хотел отпускать меня. Он однозначно не понимал, каково мне будет отпускать Сашу в Россию одного. Про себя я решила, что не допущу этого.
Мы договорились, что Саша поедет в Нью-Хейвен и там ознакомится со всеми аспектами издательской работы в печатной мастерской одного товарища. Я буду сопровождать Сашу и приглашу поехать с нами Минкиных и Федю. Можно будет снять дом и наконец-то воплотить в жизнь мою идею о создании швейного кооператива, а помимо этого — работать на благо Дела: организовывать лекции Моста и других ораторов, давать концерты и спектакли, собирать деньги для пропаганды. Наши друзья согласились, а Мост был очень рад, что скоро у него появится настоящее место для отдыха. Саша сразу же отправился в Нью-Хейвен. Мы с Федей распродали домашнюю утварь, которую не могли взять с собой, а