В декабре 1890 года состоялась национальная конференция еврейских анархических организаций. На ней Саша предложил тщательно разобрать причины вражды между Мостом и Пойкертом и попросил обоих представить доводы. После этих слов вся личная неприязнь Моста к Саше обернулась неприкрытой яростью. «Этот надменный молодой еврей, — воскликнул он, — этот Grünschnabel42 смеет сомневаться в Мосте и товарищах, которые уже давно доказали, что Пойкерт шпион?» Я вновь убедилась, что Саша давно оценил Моста по достоинству: разве он не деспот в личине анархиста, который хочет направлять движение своей железной рукой? Разве Саша то и дело не повторял мне, что Мост больше не революционер? «Поступай, как знаешь, — сказал мне Саша, — но я сыт по горло Мостом и Freiheit». Он сразу же бросил работу в газете.
Я ощущала, что уже слишком сблизилась с Мостом, слишком глубоко заглянула ему в душу, слишком живо ощутила на себе его обаяние, слишком много узнала о его взлётах и падениях, чтобы вот так быстро порвать наши отношения. Значит, я должна пойти к нему и попробовать успокоить, как раньше. Я была уверена, что Мост горячо желает воплотить в жизнь наш прекрасный идеал. Разве он не бросил всё ради него? А сколько боли и унижений ради него он перенёс? Разумеется, Мост поймёт, как вредит движению его раздор с Пойкертом.
Саша назвал меня слепой почитательницей. Он всегда был уверен, что я воспринимаю Моста больше как мужчину, чем революционера. И всё же я не могла согласиться с Сашиными резкими словами. Когда я впервые услышала, что он ставит Дело выше жизни и красоты, что-то возмутилось во мне. Но всё же я никогда не была окончательно уверена, что Саша заблуждается: человек, так самоотверженно посвятивший свою жизнь одной цели, не мог быть кругом неправ. Мне казалось, что это со мной что-то не так — я была скорее человеком приземлённым, чем возвышенным, и больше внимания обращала на душевные качества людей. Я часто думала, что слишком слаба и никогда не смогу достигнуть таких высот в служении идеалу революции, как Саша. По крайней мере — я любила его за рвение и надеялась, что мне представится шанс показать, какой я могу быть преданной.
Я отправилась в офис Freiheit встретиться с Мостом. Как изменилось его отношение ко мне, как сегодняшняя встреча мало походила на мой первый визит сюда! Я почувствовала это прежде, чем Мост заговорил. «Что тебе надо от меня — ты же теперь состоишь в той ужасной группе? — так он приветствовал меня. — Ты подружилась с моими врагами». Я подошла ближе, убеждая его не начинать ссору в редакции. Может, он согласился бы прогуляться со мной вечером, ради нашей старой дружбы? «Нашей старой дружбы! — насмешливо воскликнул Мост. — Она была прекрасна, пока мы дружили. Где она сейчас? Ты спокойно помогаешь моим врагам и предпочла мне какого-то молокососа!» Мост продолжал изливать свою злость, но я будто бы заметила изменения в его тоне — он больше не был таким суровым. Этот голос и поразил меня с самого начала; я научилась любить его, понимать его дрожащее непостоянство — от стальной твёрдости до нежной мягкости. Мне всегда удавалось определять эмоции Моста по тембру его голоса. И сейчас я поняла, что он больше не злится.
Я взяла его за руку: «Пожалуйста, Ханнес, пойдём, а?» Он сжал меня в объятиях: «Ты ведьма, ты ужасная женщина. Ты уничтожишь любого мужчину. Но я люблю тебя. Я готов пойти с тобой».
Мы пошли в кафе на углу 6-й авеню и 42-й улицы. Там обычно собирались театральные актёры, игроки и проститутки. Мост выбрал это заведение потому, что товарищи редко захаживали сюда. Мы уже давно никуда не ходили вдвоём, и я забыла, каким удивительным образом преображали настроение Моста пара бокалов вина. Он становился совсем другим, и я словно переносилась в другой мир, где нет раздоров и ссор, обязательств перед Делом и мнения товарищей, на которое всегда нужно оглядываться. Все разногласия отходили на второй план. В тот вечер мы разошлись, так и не поговорив о Пойкерте.
На следующий день я получила от Моста письмо и сведения по делу Пойкерта. Сперва я прочитала письмо: очередные излияния души, как во время поездки в Бостон. Мост сетовал на любовь и разъяснял, почему с ней нужно покончить — не только потому, что он не может делить меня с другим, но и потому, что он не способен выносить дальше новых разногласий между нами. Он был уверен, что я продолжу развиваться и стану влиятельной силой в движении. Но именно эта уверенность и убедила его, что наши отношения обречены на непостоянство. Он нуждался в доме, детях, заботе и внимании — а всё это могла ему дать только обычная женщина, которую ничего больше не интересует, кроме любимого мужчины и ребёнка от него. Такую женщину Мост нашёл в Елене. Она привлекательна по-иному и не будит в нём ту горячую страсть, что будила я. Наши последние объятия — ещё одно подтверждение того, насколько я привязала его к себе: они были упоительными, но оставили его в смятении и конфликте с самим собой. Дрязги в движении, шаткое положение Freiheit и перспектива вновь угодить на Блэквелл-Айленд — всё это разрушило покой Моста. Он не мог продолжать заниматься главным делом своей жизни, надеялся, что я пойму его и даже помогу вновь обрести гармонию души.
Я закрылась в комнате, снова и снова перечитывая письмо. Мне нужно было остаться наедине с тем, что значил для меня Мост, тем, что он дал мне. Что я сама ему дала? Я даже не была способна подарить ему то, что обычная женщина дарит любимому мужчине. Внутри себя мне не хотелось признавать, что я не могла осуществить его желания. Я знала, что смогу родить, если сделаю операцию. Как прекрасно было бы иметь ребёнка от такой уникальной личности! Мысли спутались. Но вскоре что-то более важное промелькнуло в моей голове. Наш союз с Сашей, наша совместная работа — брошу ли я всё это? Нет, нет, это невозможно, этого не будет! Но почему Саша, а не Мост? Понятно, что Саша молод и горяч. Ах да, разве не его энтузиазм притягивает меня? Но, наверное, Саше тоже захочется иметь жену, дом, детей — и что тогда? Смогу ли я дать это ему? Но Саша никогда не стал бы ждать от меня подобного — он жил только Делом и хотел, чтобы я тоже жила им.
Ночь я провела в страшных терзаниях. Не получалось найти ответы и успокоиться.
Глава 7
В 1889 году в Париже прошёл Международный социалистический конгресс, на котором было принято решение отмечать 1 мая праздник труда. Эта идея захватила умы передовых рабочих по всему миру: начало весны символизировало и начало пробуждения масс, готовых бороться за свободу. В 1891 году Конгресс постановил распространять сведения о празднике как можно шире. В день 1 мая трудящиеся должны были оставить инструменты, выключить станки, покинуть фабрики и шахты, а затем — пройти маршем по улицам с лозунгами и революционными песнями. Планировалось повсеместно организовать митинги, где рабочие озвучивали бы свои требования.
Секции романских стран уже начали подготовку. В социалистической и анархической прессе подробно освещалась программа грядущих мероприятий. Американских рабочих также призывали продемонстрировать 1 мая их единство и мощь. По вечерам проводились организационные собрания. Меня снова назначили агитировать профсоюзы. Официальные газеты начали грязную кампанию по травле радикалов — их обвиняли в подготовке революции. Профсоюзам пришлось очистить свои ряды от «иностранных отбросов общества и преступников, приехавших в нашу страну разрушать демократические учреждения». Кампания увенчалась успехом — консервативные трудовые коллективы отказались бросать работу в день шествия. Прочие же группы были слишком малочисленны, к тому же они боялись, что снова начнутся преследования немецких союзов, как во времена Хеймаркета. И только самые радикальные немецкие, еврейские и русские организации не отреклись от изначального решения пойти на демонстрацию.
В Нью-Йорке организацией праздника занимались социалисты. Для митинга они забронировали Юнион-сквер и пообещали, что анархистам предоставят место для собственной трибуны, но в самый последний момент отказались это сделать. Мост опаздывал, но я уже пришла на площадь вместе с остальной молодёжью: были и Саша, и Федя, и несколько итальянских товарищей. Мы намеревались выступить во что бы то ни стало. Когда стало понятно, что трибуны у нас не будет, парни подняли меня на одну из повозок социалистов. Я начала свою речь. Председатель ушёл и вернулся через несколько минут с владельцем телеги — я не останавливалась. Мужчина запряг в повозку лошадь, та побежала рысью, но я говорила и говорила дальше. Недоумевающая толпа следовала за нами ещё несколько кварталов.
Вскоре появились полицейские: они начали избивать людей и оттеснять их обратно на площадь. Возчик остановился. Наши парни быстро сняли меня с телеги и увели за собой. В утренних газетах появились истории о загадочной девушке, которая стояла на повозке, размахивая красным флагом и призывая слушателей к революции, а «её высокий голос заставил лошадь пуститься галопом».
Через несколько недель мы узнали, что Верховный суд не удовлетворил апелляцию Моста — значит, он снова окажется в тюрьме. Саша позабыл о своей вражде с ним, а я и не думала вспоминать о том, что Мост выбросил меня из сердца. Не было ничего важнее жестокой действительности: Моста вернут в тюрьму, снова обреют, и уродство, от которого он так страдал, опять станет поводом для новых насмешек и унижений.
Мы первыми пришли на суд. Моста ввели в зал в сопровождении адвокатов и поручителя: им оказался наш старый товарищ Юлиус Хоффман. Мы увидели немало друзей, среди прочих и Елену Минкину. Моста словно и не беспокоило, как решится его судьба. Он держался спокойно и гордо — бывалый воин, непоколебимый мятежник.
Оглашение приговора заняло всего пару минут. В коридоре я кинулась к Мосту и прошептала: «Ханнес, дорогой Ханнес, я бы всё отдала, если бы мне разрешили отсидеть в тюрьме вместо тебя!» — «Я знаю, моя блондиночка. Пиши мне на остров». И его увели.
Саша сопровождал Моста до Блэквелл-Айленд и вернулся домой воодушевлённым. Его восхитило поведение Моста: никогда тот не держался столь независимо, значительно и гордо. Даже журналисты был