Саша понял всё первым. «Хоумстед! — вскричал он. — Я должен ехать в Хоумстед!» Я бросилась обнимать Сашу, беспрестанно повторяя его имя. Мы едем вместе! «Надо отправляться сегодня же, — сказал он. — Наконец настал великий момент! Мы — интернационалисты. Неважно, где наносят удар по рабочим — мы должны быть с ними. Мы должны донести до них наши великие идеи и объяснить, что бастовать нужно не только сейчас, а постоянно — за свободную жизнь, за анархизм! В России было много героев, мужчин и женщин, — а кто был в Америке? Да, мы обязаны ехать в Хоумстед, сегодня же вечером!»
Я никогда не слышала, чтобы Саша был так красноречив. Казалось, он даже повзрослел — сильный, дерзкий мужчина… Сашино лицо будто бы светилось изнутри — это делало его таким красивым, как никогда раньше.
Мы сразу же отправились к нашему хозяину — сказать, что уезжаем. Он смотрел на нас как на сумасшедших, ведь дела в заведении шли прекрасно и накопить приличный капитал нам не составило бы никакого труда. Хозяин был уверен: если мы останемся до конца лета, то заработаем по меньшей мере тысячу долларов! Но он тщетно старался нас переубедить. Мы сочинили историю, что наш близкий родственник при смерти, и потому нам нужно срочно уехать к нему. Кафе останется хозяину; всё, что нам нужно, — только сегодняшняя вечерняя выручка. Мы задержимся до закрытия, приведём всё в порядок и отдадим ему ключи.
Тем вечером в кафе было не протолкнуться — никогда у нас не было столько посетителей. К часу ночи мы распродали всё. Выручка составила семьдесят пять долларов. Утренний поезд увёз нас прочь.
По дороге мы обсуждали планы на будущее. Нужно было написать манифест с обращением к рабочим сталелитейки, а потом ещё и найти человека, который перевёл бы наш текст на английский (мы сами ещё плохо формулировали мысли на чужом языке). Дальше мы планировали напечатать в Нью-Йорке немецкую и английскую версии манифеста и поехать с ними в Питтсбург, а там с помощью немецких товарищей организовать митинги, для которых я подготовлю речь. Федя должен был остаться в Нью-Йорке и наблюдать со стороны за развитием событий.
С вокзала мы сразу поехали к Моллоку — австрийскому товарищу, знакомому по группе Autonomie. Он был пекарем и работал по ночам, но мы знали, что его двое детей и жена Пеппи наверняка дома — она-то нас и разместит. Конечно, Пеппи удивилась, когда обнаружила на пороге нас троих, да ещё и с багажом, но всё же пригласила войти и накормила, а после предложила устраиваться на ночлег. Но нас пока заботили другие дела.
Мы с Сашей отправились искать нашего давнего знакомого Клауса Тиммермана — убеждённого немецкого анархиста. Он обладал явным поэтическим даром и умел прекрасно вести пропаганду. До переезда в Нью-Йорк он редактировал анархическую газету Сент-Луиса. Мы считали, что Клаус — приятный в общении парень, на которого можно положиться целиком и полностью, пусть он и много пьёт. Клаус стал единственным, кого мы решились посвятить в свои планы. Он сразу загорелся нашей идеей, и в тот же вечер манифест был готов. В нём мы горячо призывали мужчин Хоумстеда сбросить ярмо капитализма, обернуть силы против уничтожения наёмного труда в целом и продолжать борьбу — до окончательного торжества социальной революции и анархизма.
Через несколько дней после нашего возвращения в Нью-Йорк по стране пронеслась новость об убийстве множества сталелитейщиков агентами Пинкертона. До этого Фрик приказал укрепить хоумстедские заводы, окружив их высокими стенами. И однажды глубокой ночью баржа со штрейкбрехерами (под защитой вооружённых наёмников Пинкертона) незаметно подплыла к заводам по реке Мононгахеле. Сталелитейщики догадались, что замышляет Фрик. Они растянулись цепочкой по берегу, намереваясь оттеснить противника. Когда баржа поравнялась с рабочими, наёмники без предупреждения открыли огонь. Многие люди были убиты (в их числе оказался и маленький мальчик), десятки — ранены.
18-й полк, прибывший для разгона рабочих, проходит около завода Карнеги
Рабочий металлургического завода во время обстрела скрывается за прокатным листом и смотрит на бойцов агентства Пинкертона через отверстия для заклёпок
Беспричинное убийство поразило даже ко всему привычную прессу. Несколько газет вышли с броскими заголовками, сурово осуждающими действия Фрика. Он зашёл слишком далеко и пуще прежнего разжёг гнев в рабочих кругах — если после этого вновь произойдёт нечто из ряда вон выходящее, то виноват будет только он.
Мы были ошарашены. Стало очевидно, что время для нашего манифеста ушло. Любые слова потеряли смысл перед видом пролитой на берегу Мононгахелы крови невинных жертв. Интуитивно каждый из нас чувствовал, что росло в душе у другого. Молчание прервал Саша. «Фрик виновен в этом преступлении, — сказал он, — и должен ответить по заслугам». Саша, конечно же, подразумевал, что Фрика надо убить. Всю страну лихорадило, Фрика единодушно считали виновником хладнокровного убийства. Без сомнения, преступника должен был настигнуть выстрел, который аукнулся бы в беднейших лачугах и привлёк бы внимание всего мира к истинной причине хоумстедского конфликта. Теракт — отличный способ посеять ужас в рядах врагов и заставить их понять, что найдутся те, кто отомстит за американских рабочих.
Саше никогда раньше не приходилось делать бомбы, но он знал, что сможет почерпнуть нужные сведения из книги Моста «Наука революционного ведения войны». Достать динамит Саша планировал у одного знакомого со Статен-Айленд. Наконец настал тот великий момент, когда можно послужить Делу, отдав за людей свою жизнь, — потому Саша и решил отправиться в Питтсбург.
«Мы поедем с тобой!» — закричали мы с Федей, перебивая друг друга. Но Саша не хотел и слышать об этом. Он настаивал, что необходимости ехать всем вместе нет, а отдавать три жизни ради мести одному человеку — просто преступно.
Федя и я сели по обе стороны от Саши, и мы взялись за руки. Тихим и ровным голосом Саша начал раскрывать нам подробности своего плана. Он собирался отрегулировать часовой механизм на бомбе так, чтобы успеть разобраться с Фриком, но остаться в живых самому. Нет, Саша не хотел сбежать, он лишь собирался дожить до суда, чтобы принародно объяснить мотивы своего поступка — не разбойного, а идеалистского.
«Я убью Фрика, — закончил Саша, — и меня, конечно же, приговорят к смерти. Я умру с достоинством и буду знать, что отдал жизнь за людей. Но умру я только от своей собственной руки, как Линг. Ни за что не позволю врагам убить меня».
Я завороженно следила за его губами — ясная, спокойная и уверенная речь, священный огонь идеала увлекли меня. Саша повернулся ко мне и продолжил говорить своим низким голосом. Он сказал, что я — прирождённая пропагандистка, и во многом могу ему поспособствовать. Я могу растолковать значение теракта рабочим, объяснить им, что у Саши нет личной неприязни к Фрику: как человек он интересовал его не больше остальных. Фрик — символ власти и богатства, несправедливого правления капиталистов; он один виновен в убийстве рабочих. Сашин поступок будет направлен против Фрика не как человека, а как врага трудящихся. Саша надеялся, что я понимаю, как важно мне остаться здесь, чтобы объяснять смысл его действий, нести его послание всей стране.
Каждое Сашино слово отзывалось в моей голове как удар кувалдой. Чем дольше он говорил, тем отчётливее я осознавала весь ужас ситуации: я не нужна ему в последний час! Я уже не могла думать о главном — послании, Деле, долге, пропаганде. Какой смысл в этом, если исчезнет та сила, которая сделала Сашу частью меня в ту же минуту, когда мы впервые увиделись и я услышала его голос, пожала ему руку? Разве за три года совместной жизни Саша так мало понял мою душу, что теперь спокойно просит меня жить дальше после того, как он повесится или его разорвёт на куски? Разве настоящая любовь — не рядовое чувство, а готовность отдать всего себя без остатка — не всеобъемлюща, как ничто иное? Геся Гельфман44 и Софья Перовская45 знали это — и разделили со своими мужчинами жизнь и смерть. Я не могу поступить иначе.
Геся Гельфман
Софья Перовская
«Саша, я тоже поеду! — закричала я. — И буду помогать! Фрик легче доверится женщине, я расчищу тебе путь к нему. Нет, я просто обязана быть с тобой рядом, понимаешь?»
Началось лихорадочное время. По ночам, пока все спали, Саша продумывал состав взрывной смеси, а я караулила его. Сознание жило в постоянном страхе — за Сашу, за наших товарищей и их детей, за остальных жильцов. А вдруг что-то пойдёт не так? Я успокаивала себя тем, что цель оправдывает средства. Мы собирались отдать жизнь за угнетённый народ — святое дело! Да, кое-кому из эксплуататоров придётся исчезнуть с лица земли, зато сколько людей обретут свободу, красоту, комфорт!
После отъезда из Вустера в Нью-Йорк у нас оставалось примерно шестьдесят долларов. Двадцать мы уже истратили. В немалую сумму обошлась начинка бомбы, а ведь ещё нужно было на что-то прожить в Нью-Йорке целую неделю. Кроме того, нужны были деньги на платье и туфли для меня, на билеты до Питтсбурга — это ещё без малого долларов пятьдесят. Я с самого начала поняла, что денег нам потребуется много, а кто согласится их дать — неизвестно, ведь ещё и нельзя было говорить, на какие цели они пойдут. Несколько дней я занималась пропагандой под палящим июльским солнцем — так удалось набрать двадцать пять долларов. Саша закончил готовить бомбу и поехал на Статен-Айленд её проверить. Вернулся он с таким видом, что я сразу поняла — случилось нечто страшное. Вышло так, что бомба не взорвалась.
Саша решил, что в формулу состава вкралась ошибка или отсырел динамит. А если сделать новую бомбу по тому же рецепту — вдруг она опять не взорвётся? Неделя работы прошла впустую, мы потратили кучу нервов и сорок бесценных долларов! Что делать теперь? У нас не оставалось времени на причитания — нужно было действовать быстро.
Разумнее всего было бы обратиться к Мосту. Он постоянно пропагандировал доктрину индивидуального действия и в каждой статье или речи открыто призывал к нему. Мост наверняка был бы рад узнать, что в Америке кто-то наконец готов совершить героический поступок. Наверняка он уже знает о чудовищном преступлении Фрика — в Freiheit ответственность за убийства возложили на него. Мост обязательно поможет!