Вскоре до гримерки донёсся прекрасный голос. Он был мне незнаком. «Кто это?» — спросила я. «Мария Родда, анархистка из Италии, — ответил Эд. — Ей всего шестнадцать. Совсем недавно приехала сюда». Голос вдохнул в меня новые силы, и мне захотелось взглянуть на его обладательницу. Я встала у входа на сцену. Мария Родда оказалась самым изящным существом, которое я когда-либо видела — средний рост, хорошенькая головка, обрамлённая чёрными кудрями, словно цветок на стебле стройной шеи, фарфоровая кожа, кораллово-красные губы… Но особенно великолепны были глаза Марии — чёрные угольки, озарявшие всё вокруг таинственным светом. Мало кто в зале понимал итальянский, но странная красота Марии и мелодия её голоса никого не оставили равнодушным. Для меня Мария стала настоящим лучиком солнца. Привидения испарились, тюремные невзгоды отошли в небытие — я вновь была свободна и счастлива в кругу друзей.
После Марии на сцену вышла я. Зал, снова стоя, приветствовал меня громом аплодисментов… Моя тюремная история, казалось, вызвала у публики горячий отклик, но я почувствовала, что восторги предназначались не мне — слушатели оставались под впечатлением молодости и очарования Марии Родда. Но ведь и я была молода — каких-то двадцать пять лет! Да, я всё ещё привлекательна, но по сравнению с этим милым цветком — настоящая старуха. Горести мира заставили меня повзрослеть раньше времени. Мне стало грустно: а сможет ли высокий идеал, закалённый тюрьмой, выстоять против молодости и ослепительной красоты?
После митинга самый ближний круг товарищей собрался у Юстуса. К нам пришла и Мария, и конечно же, мне не терпелось ближе познакомиться с ней. Педро Эстеве, испанский анархист, стал нашим переводчиком. Я узнала, что Мария училась в школе вместе с Санте Казерио, а их учительницей была Ада Негри — воинствующая революционная поэтесса. С подачи Казерио Мария присоединилась к анархистской группе, едва ей исполнилось четырнадцать. Когда Казерио убил президента Франции — Карно, — всех товарищей арестовали, в том числе и Марию. Освободившись, она вместе с младшей сестрой отправилась в Америку. Они многое узнали о Саше, обо мне и убедились — здесь идеалистов преследуют, как и в Италии. Мария решила остаться в США и работать тут среди своих соотечественников. Она попросила меня быть её наставницей в делах. Я прижала Марию к себе, словно пытаясь заслонить от жестоких ударов судьбы, которые ей ещё предстояло перенести. Да, я буду для неё наставницей, и подругой, товарищем! Зависть, терзавшая меня ещё час назад, отступила.
По дороге домой мы с Эдом заговорили о Марии. Я была удивлена безмерно: оказывается, он вовсе не разделял моего энтузиазма! Эд признал, что сейчас Мария восхитительна, но её красота, полагал он, быстро уйдёт вместе с увлечённостью нашими идеалами. «Романские женщины взрослеют молодыми, — сказал Эд. — Они стареют вместе с появлением первенца на свет — и телом, и душой». «Ну, значит, Марии нужно уберечься от родов, если она хочет посвятить себя Делу», — заметила я. «Ни одна женщина не должна думать так, — отрезал Эд. — Природа создала вас для материнства. Всё остальное — глупости, блажь».
Я никогда не слышала от Эда ничего подобного. Его консерватизм разозлил меня не на шутку. Я потребовала объяснений: значит, и я тоже глупа, раз служу идеалу, а не рожаю детей? Это мне могли сказать немецкие товарищи — реакционеры в такого рода вопросах, — но Эд?.. Я думала, он другой, а выходило — такой же, как все. Может, он тоже любит во мне только женщину и хочет, чтобы я стала его женой, матерью его детей? Он не первый, кто ждёт этого от меня, и очень странно, если не понимает, что я никогда не буду такой, никогда! Я выбрала свой путь, и ни один мужчина не собьёт меня с него.
Всё это я выпалила в лицо Эду и остановилась. Он тоже стоял молча. Я видела, что мои слова причинили ему боль, но он сказал лишь: «Пожалуйста, милая, пойдём, а то мы скоро соберём здесь всех зевак». Он нежно взял меня за руку, но я вырвалась и поспешила прочь.
Жизнь с Эдом была великолепной, насыщенной, не омрачённой ссорами. Но вот случилось страшное: моя мечта о любви и настоящем товариществе вмиг разрушилась. Эд обычно не настаивал на своём — разве что когда не хотел, чтобы я присоединялась к движению безработных. Тогда я думала, что он лишь беспокоится о моём здоровье, откуда мне было знать, что это мужской интерес? Да, так и есть, это мужской инстинкт собственника, не признающего никакого божества, кроме себя самого. Так вот — этому не бывать, нам придётся расстаться. Но всё моё существо продолжало стремиться к Эду — смогу ли я жить без него, без радости, которую он мне приносил?
В расстроенных чувствах я думала об Эде и Марии. Вспомнила и о Санте Казерио: рассказы про него напомнили мне о недавних революционных событиях во Франции. Там произошло несколько покушений на высокопоставленных лиц. Против политической коррупции в открытую выступили Эмиль Анри59 и Огюст Вальян60; тогда много шуму наделала история Панамской компании61, спекулировавшей ценными бумагами, в результате этих действий обанкротилось несколько банков, и немало граждан лишились последних сбережений. Анри казнили, Вальяну тоже вынесли смертный приговор, хотя от взрыва его бомбы никто не пострадал. Многие «властители умов» — среди них были, например, Франсуа Коппе62, Эмиль Золя — просили президента Карно отменить казнь. Но тот был непреклонен; его сердце не смягчило даже жалостное письмо девятилетней дочери Вальяна с мольбами пощадить отца. Вальяна казнили на гильотине. Спустя некоторое время Карно зарезали в собственном экипаже. На орудии преступления, кортике, обнаружили надпись «Месть за Вальяна». Убийца, молодой итальянец Санте Казерио, пришёл пешком из Италии, чтобы отомстить за товарища…
Эмиль Анри
Огюст Вальян
Я читала о поступке Казерио и о схожих историях в анархистской прессе — Эд тайно передавал мне газеты в тюрьму. На этом фоне моя ссора с Эдом казалась крохотным пятнышком на кровавом полотне жизни. В моём сознании проплывали имена тех героев, кто пожертвовал жизнью ради идеала или томится в тюрьмах. Мой Саша, другие товарищи — как глубоко все они ощущают несправедливости мира, сколько в них благородства! Общественные силы заставили многих их них пойти на ужасный шаг — забрать человеческие жизни. Что-то глубоко внутри моей души восставало против таких методов, но я знала: другого выхода нет. Я уже хорошо понимала, что влечёт за собой организованное насилие — в ответ ему неизбежно прольётся ещё больше крови.
К счастью, со мной рядом всегда незримо присутствовал Саша. Его письмо на моё освобождение было самым прекрасным из всех, что я когда-либо от него получала — живое свидетельство не только его любви и веры в меня, но и собственной смелости, силы характера. У Эда были номера Gefängniss-Blühten — маленького подпольного журнала, который Саша, Нольд и Бауэр выпускали в тюрьме. Сашина любовь к жизни отражалась там в каждом слове. Он был решительно настроен продолжать борьбу, не позволить себе сломиться под натиском врагов. Для двадцати трёх лет сила духа Саши была воистину необычайна. Я корила себя за малодушие и всё же понимала, что для меня личное всегда будет важнее общественного. Мой характер не был таким цельным, как у Саши и прочих героев — он будто сплетался из нитей, не сочетающихся между собой по оттенкам и фактуре. До конца дней мне предстояло разрываться между личной жизнью и необходимостью бросить всё на алтарь идеала.
Наутро пришёл Эд — внешне спокойный и уравновешенный, но я-то слишком хорошо знала его страстную натуру, и напускная сдержанность не могла меня обмануть. Он предложил куда-нибудь съездить — после моего освобождения прошло уже почти две недели, а мы за это время ни разу не оставались одни хотя бы на день. Мы отправились на пляж Манхэттена. Дул промозглый ноябрьский ветер, неспокойно колебалось море, но солнце сияло как никогда ярко. Обычно молчаливый Эд говорил без остановки — о себе, своём интересе к движению, любви ко мне… Десять лет заключения — достаточный срок всё обдумать, но Эд вышел из тюрьмы с такой же глубокой верой в правду и красоту анархизма, с какой он вступал в тюремную камеру. Эд уверял меня, что верит в неизбежный триумф наших идей, но убеждён, что это время наступит нескоро. Ему больше не хотелось ломать вековые устои; всё, чего он желал — пусть немногим, но приблизить к идеалу собственную жизнь. Он хотел, чтобы в этой жизни присутствовала я, хотел всем своим существом. Эд признался, что был бы счастливее, если бы я ушла со сцены и посвятила себя образованию, писательству, а может, и получила бы профессию… Тогда ему не пришлось бы постоянно тревожиться за мою жизнь и свободу. «Ты такая напористая, такая импульсивная, — говорил Эд. — Я боюсь, как бы это ни обернулось бедой». Он умолял не злиться, что для него женщина — в первую очередь мать. Эд был уверен, что я так предана движению лишь потому, что это ищет выхода моё неудовлетворённое материнство. «Эммочка, ты — типичная мать, и телом, и душой. Твоя нежность — лучшее тому подтверждение».
Я была тронута до глубины души и теперь с трудом подбирала нужные слова — казалось, они не отражают в полной мере моих чувств. Я смогла сказать Эду лишь то, что люблю его и хотела бы дать ему всё, что потребуется. И разве из-за голода по материнству я стала верна идеалам? Нет, именно идеалы и пробудили во мне давнее желание иметь ребёнка. Но я заглушила его ради некой могущественной силы, всепоглощающей страсти моей жизни. Мужчины могли посвящать себя идеалам и одновременно оставаться отцами. Но мужской вклад в рождение ребёнка — одна секунда, женский же занимает годы. Годы ты поглощена жизнью одного существа, и тебе нет дела до судьбы всего человечества. Я сказала Эду, что никогда не променяю идеалы на материнство, но с радостью подарю ему любовь и преданность. Мужчина и женщина могут любить друг друга и служить вместе великому Делу. Нам стоит попробовать. Я предложила Эду жить вместе, забыв о глупых предрассудках. У нас должен быть свой дом, пусть даже и бедный — его украсит наша любовь, он наполнится смыслом наших дел. Идея Эду понравилась, он крепко сжал меня в объятьях. Он — такой мужес