Выйдя на свободу, я получила множество поздравительных писем от друзей и незнакомцев, но не дождалась ни строчки от Вольтарины. Когда я поделилась своим переживаниями с Эдом, он объяснил мне: Вольтарину очень уязвило, что я не разрешила Гордону посетить меня на острове. Было печально осознавать, что такая замечательная революционерка могла отвернуться от меня потому, что я не захотела увидеть её друга. Заметив, как я расстроена, Эд добавил: «Гордон ей не просто друг — он больше чем друг». Но это меня мало утешило: я не могла понять, почему свободная женщина так уверена в том, что остальные друзья обязательно должны принять её возлюбленного. Вольтарина показала такую узость мышления, после которой я не могла вести себя с ней так же свободно и раскрепощённо, как прежде. Надежда на тесную дружбу рухнула.
Вскоре в моей жизни появилась другая приятельница, что меня немногим утешило. Её звали Эмма Ли. Когда я сидела в тюрьме, она писала Эду письма, где интересовалась подробностями моего дела. Она подписывала их только инициалами, а почерк у неё походил скорее на мужской, и Эд подумал, что автор посланий — мужчина. «Представь, как я удивился, — рассказывал Эд на одном из свиданий, — когда в мою холостяцкую обитель вошла очаровательная женщина!» Но Эмма Ли была не только очаровательна — она обладала незаурядным умом и прекрасным чувством юмора. Меня тянуло к ней с тех пор, как Эд привёл её с собой на свидание. Уже на свободе мы с Эммой стали проводить вместе много времени. Поначалу она не особенно распространялась о себе, но постепенно я узнала историю её жизни. Она поддерживала меня потому, что когда-то сама оказалась в тюрьме и не понаслышке знала об ужасах, творившихся в её стенах. Эмма мыслила свободно и считала, что настоящая любовь не зависит от одобрения властей. Она встретила мужчину, который уверял, что разделяет её убеждения. Возлюбленный Эммы был несчастлив в законном браке; он говорил, что открыл в ней нечто большее чем подругу, и влюбился. Эмма отвечала ему взаимностью, но жителей их маленького южного городка такие отношения возмущали безмерно. Пара уехала в Вашингтон, но и там не сумела спрятаться от травли. Они решились переехать в Нью-Йорк, и Эмма Ли отправилась домой, чтобы продать свои небольшие владения. Она не пробыла там и недели — дом подожгли. Имущество было застраховано, Эмму быстро арестовали, обвинив в поджоге, и приговорили к пяти годам заключения. За всё время её друг не подал ни единой весточки — он бросил её на произвол судьбы и теперь скрывался где-то на востоке Америки. Предательство стало для Эммы куда большим ударом, нежели заключение.
Она много рассказывала о Южной тюрьме, после её историй Блэквелл-Айленд показался мне чуть ли не раем. Чернокожих заключённых — и мужчин, и женщин — избивали за малейшее нарушение правил. Белым женщинам приходилось либо исполнять все прихоти смотрителей, либо голодать. Царила подавленная атмосфера, гнусность непрестанно отравляла и без того тяжёлые тюремные будни. Эмму заставляли стоять в карауле, несмотря на запрет на это смотрителя и тюремного врача. Однажды она чуть не убила человека, защищая свою жизнь, и уже не выбралась бы на свободу, если бы не передала тайно записку в город своей подруге. Та задействовала все свои связи, несколько человек написали губернатору прошения о помиловании Эммы Ли. Она вышла, отсидев два года из назначенного срока. С тех пор она посвятила себя борьбе за коренные изменения условий в тюрьмах. Ей уже удалось добиться того, что её прежних мучителей уволили, и сейчас она сотрудничала с Обществом за реформу тюрьмы.
Эмма Ли была во всех смыслах редким человеком — образованная, утончённая, свободомыслящая (а ведь либертарной литературы она прочла не так уж и много). Она сумела изжить в себе расовые предубеждения южанки. Но больше всего меня восхищало в ней отсутствие какой-либо неприязни к мужчинам. Личная любовная трагедия не ограничила её мировоззрение. Эмма говорила, что мужчины по природе своей глухи к потребностям женщин, даже лучшие из них хотят лишь обладать нами, но вместе с тем они интересные и порой забавные. Я не думала, что мужчины столь эгоистичны, — да взять хотя бы Эда — и привела его в пример Эмме как исключение из правил. «Несомненно, он тебя любит, но всё же!» — ответила та. Впрочем, они прекрасно ладили: хотя и спорили друг с другом буквально обо всём, но в дружелюбном тоне. Я стала связующим звеном между ними. Ни одна женщина, кроме моей сестры Елены, не любила меня так, как Эмма. Любовь же Эда была столь чиста и открыта, что у меня не было ни малейшего повода усомниться в ней, и всё же я понимала: из них двоих Эмма Ли сумела глубже заглянуть в мою душу.
Эмма Ли работала на Благотворительной станции медсестёр на Генри-стрит. Я часто её навещала, когда приходила туда к своим знакомым-заведующим. Мисс Лиллиан Д. Уолд, Лавиния Док и мисс Мак-Доуэлл стали первыми женщинами из моих американских знакомых, которых заботило финансовое положение масс, их беспокоили судьбы людей с Ист-Сайда. Общение с ними, равно как и с Джоном Суинтоном, сблизило меня с новым типом американцев-идеалистов, способных на благородный поступок. Многие из них, как и некоторые русские революционеры, были выходцами из богатых семей и при этом полностью посвятили себя великому делу. Но всё же их работа казалась мне непродуманной. «Обучать бедных тому, как кушать вилкой — очень хорошо, — сказала я однажды Эмме Ли. — Но что им за дело до вилки, если ей нечего есть? Пусть они сперва станут хозяевами жизни, а там они и сами разберутся, чем есть и как жить». Эмма согласилась, что работницы Благотворительной станции, какими бы искренними ни были их намерения, чаще вредят, чем помогают своим подопечным — они взращивали в них высокомерие. Одна воспитанница станции, когда-то участвовавшая в забастовке производителей блузок, теперь держала себя заносчиво и то и дело принималась рассуждать о «невежестве бедняков», которым «не дано понять культуру и изящество». «Бедняки такие грубые и вульгарные!» — сказала она однажды Эмме. Вскоре на станции должна была состояться свадьба этой девушки, и Эмма пригласила меня посетить её.
Свадьба была безвкусной, на грани китча. Дешёвое пышное платье невесты выглядело абсолютно неуместным в обстановке станции — это не значит, что здесь жили роскошнее, напротив, всё было самым простым, но при этом отличного качества. Скромная обстановка должна была оттенять смущение молодожёнов и их родителей, потому было особенно горько видеть напускную важность невесты. Когда я сказала, что ей достался в мужья очень красивый парень, она ответила мне: «Да, он довольно милый, но, конечно, не моего круга. Вы же понимаете, что этот брак с моей стороны — снисхождение?»
Всю зиму Эд страдал от плоскостопия: ежедневная ходьба по лестницам причиняла ему невыносимую боль. С началом весны состояние Эда настолько ухудшилось, что он был вынужден отказаться от места. Я зарабатывала достаточно, чтобы прокормить двоих, но Эд не мог допустить, чтобы его «содержала женщина». Однако мой гордый возлюбленный надолго пополнил ряды нью-йоркских безработных — во всём городе не нашлось подходящей работы для мужчины с его уровнем культуры и знанием языков. «Будь я помощником каменщика или портным, мне бы нашлась работа, — говорил Эд. — Но я просто бесполезный интеллигент». Он нервничал, мучился бессонницей, выглядел очень подавленно. Невыносимее всего ему было оставаться дома, когда я уходила на работу. Мужское самолюбие не давало Эду смириться с таким положением дел.
Мне пришла в голову идея открыть что-то вроде нашего кафе-мороженого в Вустере. Там мы преуспели — почему же тут мы должны прогореть? Эду понравился проект, и мы не мешкая взялись за дело.
К тому времени я накопила немного денег, а Федя добавил недостающую сумму. Друзья посоветовали нам открыть заведение в Браунсвилле — это был развивающийся центр недалеко от ипподрома, ежедневно там проходили тысячи людей. Мы нашли прекрасное место, тысячи людей там действительно проходили… но все — мимо нас. Они спешили на ипподром, а по дороге домой заходили в какое-нибудь кафе поближе к трассе. До того, что расходы окупятся, было очень далеко — нам не хватало средств даже на оплату арендованной мебели. Однажды к кафе подъехала телега, на которой увезли кровати, столы, стулья и прочую обстановку. Эд отпускал шуточки, но я видела, как он расстроен. Мы бросили дело и вернулись в Нью-Йорк. За три недели мы потеряли пятьсот долларов — это не считая труда, который Эд, Клаус и я вложили в эту никудышную затею.
Начав работать медсестрой, я поняла, что мне нужно пройти курс обучения в школе производственной подготовки. Младшим медсёстрам платили, как прислуге, и обращались с ними так же, а без диплома я не могла надеяться, что получу должность выше. Доктор Хоффман уговорил меня пойти в больницу Сент-Марк: там он мог номинально засчитать мне прохождение годового курса, потому что у меня имелся опыт работы. Это был прекрасный шанс, но тут на горизонте замаячила новая соблазнительная возможность — поездка в Европу. Эд всегда восторженно отзывался об очаровании Вены и возможностях, которые открываются там. Он хотел, чтобы я поехала в местную Allgemeines Krankenhaus66 и выучилась, для примера, акушерскому делу. Так я смогла бы зарабатывать больше, и у нас оставалось бы достаточно времени на совместный досуг. Мы едва начали жить вместе, но Эд был готов выдержать ещё год разлуки ради моего же блага. Для таких бедных людей, как мы, шанс воплотить идею в жизнь был призрачен, но я уже заразилась энтузиазмом Эда. Я согласилась отправиться в Вену с условием, что совмещу поездку с серией лекций в Англии и Шотландии: наши британские товарищи часто просили меня приехать к ним.
Эд нашёл работу в деревообрабатывающей мастерской у одного знакомого венгра — тот был готов одолжить ему денег, но Федя настоял, чтобы мы по старой дружбе положились на него. Он брался оплатить мой переезд и высылать мне в Вену ежемесячно по двадцать пять долларов.
Но кое-что омрачало мне радость от предстоящей поездки: я думала о Саше в тюрьме. Европа так далеко! Эд и Эмма Ли пообещали поддерживать с ним связь и заботиться обо всём необходимом. Саша и сам уговаривал меня ехать. «Сейчас