С тех пор как я уехала из Нью-Йорка в последний тур, я не переписывалась с Эдом, но по возвращении получила от него письмо, в котором он умолял меня приехать в квартиру и жить там до отъезда в Европу. Ему была невыносима мысль, что мне придётся остановиться у чужих людей, когда у меня есть свой дом. «У тебя нет причин, чтобы не жить здесь, — писал он, — мы же друзья, и квартира, и всё, что в ней, в равной степени твоё». Сначала я намеревалась отказаться; я боялась возобновления наших прошлых отношений и внутренней борьбы. Но Эд был так настойчив в письмах, что я наконец вернулась в квартиру, которая служила мне домом столько лет. Эд был очарователен, тактичен и ни во что не вмешивался. В квартире были отдельные выходы: мы приходили или уходили через разные двери. У фирмы Эда начался горячий сезон, а моё время было полностью занято добычей денег для проекта Саши и подготовкой к поездке за границу. В редкие свободные вечера или по субботам Эд приглашал меня на ужин или в театр, потом мы шли к Юстусу. Он ни разу не вспомнил нашу прошлую жизнь. Вместо этого мы обсуждали мои планы на Европу, и он казался очень заинтересованным. Эд обрадовался, узнав, что Герман Миллер и Карл Стоун собирались оплатить мне учёбу, и пообещал заплатить за мою поездку в Европу. Он и сам планировал поехать за границу в следующем году. Его матери в последнее время нездоровилось, она старела, и ему не терпелось увидеть её как можно скорее.
Дом Юстуса по-прежнему был самым интересным местом в Нью-Йорке, но тревожное состояние здоровья хозяина накладывало отпечаток на общую атмосферу. Пока я была в туре, мне не говорили о его болезни, и я была в ужасе, застав его истощённым и слабым. Ему было необходимо уйти на покой; миссис Шваб и его сын могли управлять кабаком в его отсутствие. Юстуса это не устраивало. Он смеялся и шутил, как обычно, но его прекрасный голос потерял своё старое звучание. От вида того, как наш «гигантский дуб» начинает ломаться, разрывалось сердце.
Деньги на выполнение Сашиной задумки приходилось собирать под видом предполагаемой новой апелляции. Только избранным товарищам можно было сказать о том, на что на самом деле нужны деньги. Человеком, который мог нам помочь, был Шауль Яновский, редактор Freie Arbeiter Stimme («Голос свободного рабочего»), анархистской газеты на идише; он был умен и прекрасно владел пером. Я знала его как поклонника Моста, что несомненно послужило причиной его враждебного отношения ко мне, когда мы впервые встретились. Его саркастическое поведение произвело на меня неприятное впечатление, и мне не хотелось к нему обращаться. Но это было нужно сделать ради Саши, и я пошла на встречу с ним.
Шауль Яновский
К моему удивлению, Яновский оказался очень заинтересованным в этом деле и был готов помочь. Он выразил сомнения по поводу шансов на успех плана, но, когда я рассказала о Сашином отчаянном положении, о том, что ему придётся провести ещё одиннадцать лет в этой могиле, Яновский пообещал сделать всё возможное, чтобы собрать необходимые деньги. Поскольку Ибсен и несколько надёжных друзей в Питтсбурге занялись делом, а Яновский согласился помочь в материальном плане, моё беспокойство значительно улеглось.
Гарри Келли находился тогда в Англии. Я написала ему о своём приезде в Европу, и он сразу же предложил остановиться в доме, где он жил со своей женой и детьми. Гарри писал, что лондонские товарищи планировали большой митинг на годовщину 11 ноября и будут рады, если я там выступлю. Одновременно пришло письмо из Глазго, куда меня тоже приглашали дать лекции. Кроме того, нужно было готовиться к нашему съезду в Париже. Я получила поручения как делегат от нескольких групп. Некоторые американские товарищи, среди которых были Лиззи и Уильям Холмз, Абе Исаак и Сьюзан Паттен, попросили меня презентовать их газеты. Предстояло море работы, и пора было отправляться в путь. Но на мою беду до сих пор не было ни весточки от Тони.
Однажды вечером я пошла к Юстусу, где договорилась увидеться с Эдом. Я нашла его в кругу знакомых филологов, как обычно обсуждавших этимологию слов. Там присутствовал и мой старый друг-литератор, и я, пока ждала Эда, общалась с ним. Уже было поздно, но Эд не намеревался уходить. Я сказала ему, что собираюсь домой, и пошла в сопровождении писателя, который жил в том же квартале. У двери мы попрощались, и я сразу же легла спать.
Я очнулась от ужасного сна, в котором мне привиделись жуткие молнии и гром. Но грохот от падающих вещей как будто продолжался, и вскоре я поняла, что это всё происходит на самом деле, прямо за дверью, в комнате Эда. Я подумала, что, должно быть, он обезумел от выпитого. Но я никогда не видела, чтобы Эд напивался до такой степени, чтобы потерять над собой контроль. Что случилось с Эдом, что его так разозлило, чтобы он пришёл домой и стал ломать мебель посреди ночи? Я хотела его позвать, накричать на него, но почему-то меня сдерживало постоянное громыхание падающих и ломаемых вещей. Через некоторое время всё улеглось, и я услышала, как Эд свалился на диван. Затем всё затихло.
Я не могла уснуть, глаза горели, сердце бешено колотилось. На рассвете я быстро оделась и открыла дверь, разделяющую наши комнаты. Вид был ужасный: на полу валялась сломанная мебель и разбитый фарфор; мой портрет, который нарисовал Федя и который Эд лелеял, как величайшее сокровище, лежал порванный и истоптанный, рамка была разбита. Стол и стулья были перевёрнуты и разломаны. Посреди этого беспорядка лежал Эд, полураздетый и крепко спящий. Полная гнева и отвращения я вбежала в свою комнату, захлопнув за собой дверь.
Я увидела Эда вновь на следующий день перед отплытием. Его осунувшийся и несчастный вид лишил меня дара речи. Что можно было сказать или объяснить? Осколки наших вещей символизировали нашу разрушенную любовь и жизнь, которая когда-то была такой красочной и многообещающей.
Многие друзья пришли к парому, чтобы попрощаться со мной и с Мэри Исаак, с которой мы плыли вместе. Эда среди них не было, и я была благодарна ему за это. Было бы ещё тяжелее сдерживать слёзы в его присутствии. Очень больно было прощаться с Юстусом, который, как мы знали, умирал от туберкулёза. Он выглядел очень больным, и мне было грустно от мысли, что я могу больше не увидеть его живым. Также было тяжело расставаться с братом. Я была рада, что смогла оставить ему немного денег и собиралась выделять ему часть из ежемесячного пособия, которое будут высылать мне друзья из Детройта. Я могла прожить на малые деньги, у меня уже был такой опыт в Вене. Мальчик жил глубоко в моём сердце, он был таким нежным и заботливым, его любовь стала очень ценной для меня. Большой пароход отчалил, а я осталась на палубе посмотреть на тающие очертания Нью-Йорка.
Наша переправа была не богата событиями, за исключением неистового шторма. Мы приплыли в Лондон на два дня позже митинга 11 ноября и в разгар англо-бурской войны103. В доме, где жил Гарри Келли с семьёй, была свободна только одна комната, и то на цокольном этаже. Даже в ясную погоду туда едва ли пробивался дневной свет, а в туман приходилось держать газовую горелку зажжённой всё время. Камин грел только бок или спину, а не всё тело, и мне приходилось постоянно переворачиваться, чтобы почувствовать себя комфортно между жаром огня и холодом остальной комнаты.
Я бывала в Лондоне в лучший сезон, в конце августа и в сентябре, и мне казалось, что люди преувеличивают, говоря об ужасах лондонских туманов, сырости и серости зимы. Но в этот раз я осознала, что их слова едва ли описывали реальность. Туман, словно монстр, украдкой подбирался и сжимал свою жертву в холодных объятиях. По утрам я просыпалась заиндевевшая, с сухими губами. Напрасной была надежда насладиться лучом света, когда я открывала ставни; темнота с улицы вскоре пробиралась в комнату. Бедная Мэри Исаак, родом из солнечной Калифорнии, была подавлена лондонской погодой даже сильнее меня. Она планировала остаться на месяц, но через неделю ей уже не терпелось уехать.
Глава 21
Некоторые товарищи рассказали, что военное безумие в Англии было настолько всеохватывающим, что вероятность проведения моих выступлений так, как изначально было намечено, очень мала. Гарри Келли был того же мнения. «Почему бы не провести массовые антивоенные митинги?» — предложила я. Я сослалась на великолепные собрания, которые мы организовывали в Америке во время испанской войны. Время от времени со стороны властей были попытки вмешаться, и несколько лекций пришлось отменить, но в целом нам удалось довести кампанию до конца. Однако Гарри считал, что в Англии это будет невозможно. Его описания жестоких нападок на выступающих (патриотические настроения были на высоте) и митингов, которые срывали толпы патриотов, звучали обескураживающе. Он был уверен, что мне, иностранке, будет ещё опаснее говорить на тему войны. Но я в любом случае хотела попробовать. Я просто не могла находиться в Англии и молчать по этому поводу. Разве Великобритания не верит в свободу слова? «Имей в виду, — предупредил он, — не власти вмешиваются в ход митингов, как в Америке, а сама толпа: и богатые, и бедные». Тем не менее я настаивала на том, чтобы попытаться. Гарри пообещал посоветоваться с другими товарищами на этот счёт.
По приглашению Кропоткиных мы с Мэри Исаак поехали в Бромли. На этот раз миссис Кропоткина и её маленькая дочка Саша были дома. Пётр и София Григорьевна приняли нас очень сердечно. Мы обсуждали Америку, анархистское движение там и условия в Англии. Пётр приезжал в Штаты в 1898 году, но я в то время была на побережье и не смогла посетить его лекции. Однако я знала, что его тур получился очень успешным и что Кропоткин оставил о себе приятное впечатление. Собранные на его митингах деньги помогли возродить журнал Solidarity и вдохнуть новую жизнь в наше движение. Петру было особенно интересно послушать о моих турах по Среднему Западу и Калифорнии. «Должно быть, это прекрасное поле деятельности, — заметил он, — если ты смогла объехать одни и те же места три раза подряд».