рились на следующую субботу, в обед. Он снова пригласит доктора Шмидта, но не обещает ничего насчёт Оскара Уайльда. Тот был сильно болен и не всегда мог выйти из дома, но Паницца постарается организовать встречу.
В пятницу доктор Шмидт зашёл сказать, что Паницца неожиданно уехал, но скоро должен вернуться в Париж и тогда сможет со мной увидеться. Доктор, должно быть, заметил, что на моём лице отразилось разочарование. «На улице прекрасная погода, — сказал он, — пойдёмте на прогулку». Я была благодарна, но сильно жалела о том, что упустила такую редкую возможность познакомиться с Оскаром Уайльдом и провести вечер с Паниццей.
Во время прогулки по Люксембургу я рассказала доктору о негодовании, которое испытывала по поводу заключения Оскара Уайльда111. Я защищала его дело перед жалкими лицемерами, которые послали его на смерть. «Ты! — удивлённо воскликнул доктор. — Как! Ты же тогда была ещё совсем молодой. Как ты осмелилась выступить на публике в защиту Оскара Уайльда в пуританской Америке?» «Чепуха! — ответила я. — Не нужно отваги для того, чтобы протестовать против великой несправедливости». Доктор неоднозначно улыбнулся. «Несправедливость? — повторил он. — Это было не совсем так с точки зрения закона, хотя могло быть так с точки зрения психологии». Остаток вечера мы провели, горячо споря по поводу гомосексуализма, извращения и вопроса сексуальной ориентации. Доктор много размышлял на эти темы, но был ограничен в своём подходе, и я подозревала, что его немного возмущал факт того, что я, молодая женщина, могу говорить без обиняков на такие запретные темы.
Вернувшись в отель, я застала Ипполита в очень мрачном состоянии. Почему-то меня это раздражало больше чем обычно. Не сказав ни слова, я ушла в свою комнату. На столе лежала стопка писем; одно из них заставило мой пульс участиться. Оно было от Макса. Он писал, что они с Пак были в Париже. Они приехали прошлой ночью, и им не терпелось увидеться со мной. Я побежала к Ипполиту, размахивая письмом и крича: «Макс в городе! Подумай только — Макс!» Он уставился на меня, как будто я сошла с ума. «Макс? Какой Макс?» — безучастно спросил он. «Какой-какой, Макс Багинский! Какой ещё Макс может столько для меня значить?» Как только я это сказала, я поняла свою бестактность. Но, к моему удивлению, Ипполит воскликнул: «Макс Багинский! Вот так да! Я всё о нём знаю и давно хотел с ним познакомиться. Я рад, что он здесь». Никогда я не слышала, чтобы мой угрюмый Putzi112, как я его называла, выражал такой явный интерес к представителю своего пола. Обняв Ипполита за шею, я воскликнула: «Пойдём к Максу прямо сейчас!» Он прижал меня к себе и пристально посмотрел в глаза. «Что такое?» — спросила я. «Ничего, просто хотел ещё раз убедиться, что ты меня любишь, — ответил он. — Если бы я мог быть в этом уверен, мне больше ничего на свете не было бы нужно». «Глупый мальчик, — сказала я, — конечно, ты можешь быть в этом уверен». Он отказался пойти со мной на встречу к Максу и Пак; он хотел, чтобы сначала с ним увиделась я. Потом он к нам присоединится.
По дороге в моей памяти всплывали прекрасные мгновения, проведённые с Максом. Казалось невероятным, что прошёл год. Я даже вновь испытала потрясение от известия о его отъезде в Европу без меня. Много всего случилось за этот год и помогло мне пережить тот удар, но сейчас он сразил меня с новой силой. «Зачем встречаться с Максом, зачем начинать всё сначала?» — горько спрашивала я себя. Он обо мне не беспокоился, раз смог так просто меня бросить. Я не готова пройти через те же мучения снова. Я напишу ему записку, что нам лучше больше не видеться. Я зашла в кафе, попросила ручку и бумагу и принялась писать. Я начинала несколько раз, но не могла сформулировать мысль. Меня мучила возрастающая тревога. В итоге я расплатилась с официантом и почти побежала по направлению к отелю, где остановился Макс.
Как только я увидела его милое лицо, услышала его весёлое приветствие: «Ну, моя малышка, неужели мы встретились в Париже!» — моё отношение сразу же изменилось. Сладкая нежность его голоса растворила обиду и успокоила бурю внутри меня. Пак тоже приветствовала меня очень тепло. Она выглядела лучше и бодрее, чем в Чикаго. Вскоре мы втроём отправились ко мне в отель за Ипполитом. Вечер, проведённый вместе и продлившийся до трёх утра, получился весёлым праздником, достойным парижского духа. Особенно радостным для меня было видеть влияние, которое Макс оказал на Ипполита. Последний перестал тосковать, стал более разговорчивым и меньше возмущался по поводу других мужчин.
Некоторые документы, которые мне передали, чтобы я зачитала их на съезде, касались важности обсуждения проблемы полов в анархистской прессе и лекциях. Газета Кейт Остин была посвящена этой теме, она описывала историю американского движения за свободу любви. Кейт не подбирала слова: прямо и открыто она излагала свои взгляды на секс как на жизненно важный фактор. Виктор уверял меня, что некоторые товарищи не позволят, чтобы газету Кейт зачитали на съезде и определённо не станут её обсуждать. Я не могла этому поверить. Французы! Виктор объяснил, что не быть пуританином — не значит быть свободным. «Французы не разделяют такого серьёзного отношения к сексу, как идеалисты в Америке, — сказал он. — Они относятся к нему цинично и не могут рассматривать никак, кроме как в качестве формы физических отношений. Наши старшие французские товарищи всегда ненавидели подобное отношение, и в знак протеста они побороли пуритан. Сейчас они боятся, что обсуждение секса будет способствовать лишь неправильному пониманию анархизма». Это меня не убедило, но через неделю Виктор рассказал, что одна группа определённо решила не допустить, чтобы американские доклады на тему секса были зачитаны на съезде. Их можно будет обсудить на неофициальных собраниях, но не на публичных митингах, где собиралась присутствовать пресса.
Я запротестовала и заявила, что сейчас же свяжусь с товарищами в Соединённых Штатах и попрошу их освободить меня от обязанностей и заданий, которые они на меня возложили. Понимая, что этот вопрос является только одним из многочисленных тем, которых касается анархизм, я тем не менее не могла участвовать в съезде, на котором намеревались игнорировать мнение или запретить выражать взгляды, которые не заслуживали одобрения определённых людей.
Однажды, сидя в кафе с Максом и Виктором, я прочитала в газетах об убийстве анархистом короля Умберто I. Имя совершившего покушение было Гаэтано Бреши.
Гаэтано Бреши
Я помнила, что так звали одного активного товарища в анархистской группе в Патерсоне, штат Нью-Джерси. Мне показалось странным, что он мог совершить такое; он произвёл на меня впечатление, сильно отличавшееся от тех, что оставляли другие итальянские анархисты, с которыми я была знакома. У него был совсем не взрывной характер и его непросто было разозлить. Я удивлялась, что могло заставить его лишить жизни короля Италии. Виктор назвал в качестве возможной причины поступка Бреши продолжительные голодные бунты в Милане в 1898 году. Тогда многие голодающие и безоружные рабочие погибли в результате нападения солдат. Люди шли к дворцу, окружённые значительным количеством военных под командованием генерала Бава-Бекариса. Рабочие не послушали приказа разойтись, и тогда генерал подал сигнал, приведший к убийству демонстрантов. Король Умберто похвалил Бекариса за его «храбрую защиту королевского дворца», наградив медалью за эту смертоносную работу.
Макс и Виктор согласились со мной, что те трагические события, должно быть, вынудили Бреши проделать длинный путь из Америки, чтобы сделать своё дело. Макс считал, что мне повезло, что я не в Штатах, иначе меня бы посчитали в какой-то мере ответственной за смерть Умберто, как это неизбежно случалось раньше, всякий раз, когда в мире совершался любой политический акт насилия. Я больше волновалась не об этом, а о судьбе, которая ожидала Бреши. Я знала, какие пытки предстоят ему в тюрьме, и вспомнила ужасное отношение к Лукени — такой же жертве беспощадной социальной борьбы.
Какое-то время мы ещё сидели в кафе, обсуждая невероятные человеческие потери, которые влекла за собой ужасная война классов во всех странах. Я также поделилась с друзьями сомнениями, которые не покидали меня со времён Сашиного поступка, хотя я полностью осознавала неизбежность подобных насильственных действий, обусловленных текущими положением.
Вскоре после этого я узнала от Виктора, что в Париже пройдёт съезд неомальтузианцев113. Их заседания придётся проводить тайно, поскольку французское правительство запрещало любые организованные попытки ограничить деторождение. Доктор Дрисдейл, один из родоначальников движения по ограничению рождаемости, и его сестра были уже в Париже, а другие делегаты прибывали из разных стран. Виктор объяснил, что во Франции, по большому счёту, только Поль Робен и Мадлен Верне поддерживали неомальтузианское движение.
Я знала Мадлен Верне, но кто такой Поль Робен? Мой друг рассказал, что Робен был одним из величайших либертариев в вопросе образования. На свои средства он купил большой кусок земли, где основал школу для беспризорных детей. Сампюи, так называлось это место. Робен забирал бездомных детей с улицы или из сиротских приютов, беднейших и так называемых трудных подростков. «Видела бы ты их сейчас! — сказал Виктор. — Школа Робена — это живой пример того, каких результатов в образовании можно достичь, создав благоприятную среду понимания и любви к ребёнку». Он пообещал предоставить мне возможность посетить неомальтузианский съезд и побывать в Сампюи.
Поль Робен
Людей на неомальтузианском съезде было очень мало, не больше десятка делегатов; им приходилось встречаться тайно, каждый раз в новом месте. Но то, чего недоставало из-за количества участников, с лихвой покрывалось живым интересом. Доктор Дрисдейл, почтенный сторонник ограничения роста семьи, был полон энтузиазма по этому вопросу. Мисс Дрисдейл, его сестра, Поль Робен и их коллеги были достойны восхищения за простоту и серьёзность, с которой они представляли тему, а также за храбрость при демонстрировании профилактических методов. Я поражалась их способности обсуждать этот деликатный вопрос так открыто, избегая любых оскорблений. Я думала о своих бывших пациентках с Ист-Сайда и о том, каким благословением для них стали бы противозачаточные средства, которые описывались на заседаниях. Делегаты удивились, когда я рассказала им о своих напрасных попытках в роли акушерки найти способ помочь бедным женщинам в Штатах. Они считали, что, пока Энтони Комсток заведует американской моралью, потребуются годы, прежде чем методы предохранения от зачатия можно будет открыто обсуждать в этой стране. Я заметила, что даже во Франции им приходится встречаться тайно, и уверила их, что знаю много людей в Америке, достаточно смелых, чтобы делать полезную работу, даже если она запрещена. В любом случае я решила заняться этим вопросом по возвращении в Нью-Йорк. Делегаты похвалили меня за убеждения и снабдили литературой и противозачаточными средствами для будущей работы.