Я тоже обрадовался; хорошо было бы на какое-то время забыть о своих учительских обязанностях, хотя меня не сколько тревожила, скажем, проблема еды. Кто его знает, думал я, как эти жрецы будут нас кормить? Теперь все в городе только и думали что о еде. В Аркаманте никогда особых запасов не водилось, а городские кладовые были уже практически истощены; в относительном достатке имелось только зерно. Отец и Мать Арка являли собой пример терпеливого воздержания; они неусыпно и строго следили за тем, что делается на кухне, и еда в доме, хоть ее и было очень мало, всегда распределялась по справедливости. Я с ужасом думал о том, что снова придется вернуться туда, где существуют всевозможные любимчики, где царствуют несправедливость и жестокость, где из-за пищи дерутся насмерть, где голодных бедолаг вовсю обманывают и обвешивают торговцы с черного рынка. Но ослушаться приказа я не мог и вскоре отправился в ту часть здания Священной Коллегии Жрецов, которая была отведена под жилище рабов. Во время первой же трапезы нам подали наваристый куриный бульон с сочным ячменем. Такой еды я не пробовал уже несколько месяцев и сразу понял, что мне здорово повезло.
Полдюжины тамошних рабов были все людьми пожилыми, так что жрецы просили прислать им помощников помоложе и из таких Домов, как Арка, Эрре и Бел, где, как известно, имелись и вполне образованные рабы. Например, я страшно обрадовался, увидев среди них Мимена из Белманта, доброго приятеля Эверры. Мимен привел с собой троих своих учеников. Затем там было двое рабов из Эрреманта, оба лет сорока; их звали Таддер и Йентер. Я о них и раньше слышал от Эверры, который ворчливо говорил о них с неким странным подозрительным восхищением: «очень образованные, но какие-то несерьезные, нет недостаточно серьезные!» Я понимал, что он имеет в виду: видимо, они читали «эти современные книги» — «современными» Эверра, как известно, называл все книги, написанные в последние сто или двести лет. И я оказался прав. Когда мы в тот вечер отправились спать — а в спальне было очень тесно, поскольку нам, тринадцати, пришлось как-то разместиться там, где прежде спали шестеро, но зато было тепло, светло и, в общем, вполне уютно, — то первое, что я увидел у кровати одного из моих новых знакомых, это «Космологии» Оррека Каспро. Эверра как-то раза два упоминал эту поэму, но таким тоном, каким врач упоминает об ужасной, смертельно опасной и страшно заразной болезни.
Таддер, сухолицый мужчина с острым взглядом, глаза которого словно прятались под густыми черными бровями, заметил мое изумление и спросил:
— Ты что, никогда этого не читал, парень? — У него был говор северянина, и в речи встречались порой незнакомые мне обороты.
Я покачал головой.
— Так возьми, — и Таддер протянул мне книгу. — Ознакомься хотя бы!
Я растерялся, не зная, как поступить. И невольно глянул в сторону Мимена, словно тот мог донести Эверре, что я посмотрел на запретную книгу.
— Представляешь, Эверра им не разрешает читать новых поэтов, — сказал Мимен, обращаясь к Таддеру. — Да и вообще никого со времен Трудека. Может, Каспро — это немного чересчур для начала?
— Нисколько, — возразил северянин. — Тебе, паренек, сколько? Четырнадцать? Пятнадцать? В самый раз просесть Каспро и восхититься его стихами. Ну вот, например, знаешь ты эту его песню? — И Таддер запел приятным чистым тенором: — «Как во тьме ночи зимней…»
— Эй, эй, вы там, потише! — проворчал Йентер, второй человек из Эрреманта. — Не стоит, братцы, в первую же ночь гусей дразнить!
— Это что же, тот самый гимн, который Каспро написал? — спросил старший из местных рабов, пожилой мужчина с тихим голосом и повадками безусловного вожака. — Мне, к сожалению, ни разу не довелось услышать, как его поют.
— Да, в общем, в некоторых местах за пение этого гимна могут и повесить, Реба-ди, — с улыбкой заметил Йентер.
— Только не здесь, — сказал Реба. — Продолжай, пожалуйста. Мне бы очень хотелось его послушать.
Таддер и Йентер быстро обменялись взглядами, и Таддер запел:
Как во тьме ночи зимней
Глаза наши света жаждут.
Как в оковах смертного хлада
Наше сердце к теплу стремится,
Так, ослепнув, шевельнуться не смея,
К тебе одной наши души взывают:
Стань нам светом, огнем и жизнью,
Долгожданная наша свобода!
Красота его голоса и этот мягкий, но неожиданный прыжок мелодии на последних словах настолько потрясли меня, что я чуть не заплакал.
Йентер заметил это и сказал:
— Ага, ты только посмотри, Таддер, что ты с мальчиком сделал. Испортил ребенка одним-единственным стихотворением!
— Вот-вот, Эверра никогда мне этого не простит! — рассмеялся Мимен.
— Спойте еще разок, Таддер-ди, пожалуйста! — попросил один из учеников Мимена и быстро глянул на Ребу разрешит ли он? Реба молча кивнул, и Таддер снова запел, но на этот раз к нему присоединилось еще несколько голосов. И я вдруг понял, что уже слышал эту мелодию, точнее, отдельные ее фрагменты, те несколько нот, которые в казарме гражданской армии некоторые из рабов то и дело насвистывали, точно подавая друг другу некий сигнал.
— Ну все, спели, и довольно, — тихо, но очень твердо сказал старший. — Или вы хозяев разбудить хотите?
— Ох, вот уж нет! — вздохнул Таддер. — Чего не хотим, того не хотим.
Глава 6
Работать с этими людьми оказалось настолько же приятно, насколько ужасно было работать в «каменной бригаде». Порой, правда, приходилось поднимать и переносить огромные тяжелые сундуки и ящики, полные книг и документов, однако мы подходили к работе с умом, не бросались ворочать тяжести с нетерпеливой яростью; и, самое главное, друг к другу тоже относились терпеливо и с уважением. Наиболее трудную работу мы старались распределить по справедливости. Да и подбадривали нас не свист кнута и не сердитые окрики, а шутки и неспешные беседы прямо за разборкой и укладыванием манускриптов и бумаг. Мы разговаривали и об этих древних свитках, и о непрекращающейся осаде нашего города, и о последней огневой атаке — в общем, обо всем, что происходит или происходило под солнцем. Я получил немало дополнительных знаний, просто работая вместе с этими людьми, и прекрасно понимал это. Но очень многое из того, о чем они говорили между собой, вызывало в моей душе неясную тревогу.
Пока мы работали вместе с Ребой и другими здешними рабами, беседы наши обычно носили нейтральный характер. Но большую часть дня жрецы и их рабы были заняты отправлением ежедневных ритуалов в Гробнице Предков и Сенате, и вскоре Реба, убедившись, что нам можно полночью доверять и мы все сделаем с величайшей осторожностью и вниманием, стал оставлять нас без присмотра. Так что, спустившись в старое хранилище у западной стены, мы, семеро рабов, были предоставлены самим себе, и здесь, в подземелье древнего храма, за толстыми стенами, никто нас услышать не мог. И вот здесь, пока мы прикидывали, как лучше применить свои небольшие силы, как вытащить и перенести подгнившие сундуки и хрупкие свитки, не повредив их, и начиналось самое интересное. Здесь Мимен, Таддер и Йентер вели такие беседы, каких я еще ни разу в жизни не слышал. Теперь я понимал, почему Эверра считает, что современные авторы оказывают на людей «дурное влияние»! Мои новые товарищи постоянно цитировали Дениоса, Каспро, Реттаку и других «новых» поэтов и философов, о которых я никогда прежде даже не слышал. И все цитируемые ими стихи, хоть они и были поистине прекрасны, носили критический, взрывной, мятежный характер, были полны яростных эмоций — боли, гнева, неудовлетворенного желания.
Меня это чрезвычайно смущало. В «каменной бригаде», где я работал прежде, царили жестокие нравы, но тем людям и в голову не пришло бы ставить под вопрос свое положение в обществе; они, скорее всего, сочли бы детскими вопрос о том, почему у одного человека есть власть, а у другого ее нет совсем. Неужели, думал я, то общество, которое оставили нам в наследство наши Предки, о котором позаботились и судьба, и боги, можно в мгновение ока полностью переменить, стоит только захотеть? Меня окружали сейчас люди, куда более образованные и воспитанные, чем большинство высокорожденных жителей Этры, и куда более честные и тактичные в повседневной жизни, чем они; однако в своих разговорах и мыслях они проявляли просто невероятную, прямо-таки бесстыдную неверность по отношению к своим Домам и самой Этре, осажденной сейчас врагами. Они безо всякого уважения говорили о своих хозяевах, презрительно отзывались об их ошибках и просчетах. Они не испытывали ни малейшей гордости по поводу того, скольких солдат поставил в армию их Дом. Они критиковали даже моральный облик самих сенаторов! Таддер и Йентер, например, и вовсе считали, что, возможно, некоторые сенаторы, вступив с Казикаром в тайный и преступный сговор, намеренно отправили большую часть наших войск на юг и тем самым расчистили Казикару подступы к Этре.
Я целыми днями слушал подобные рассуждения, но сам предпочитал помалкивать, хотя в душе моей росли гнев и протест. Когда Таддер, который даже и этранцем-то по рождению не был и прибыл к нам с севера, из Азиона, взялся рассуждать о падении Этры, но не как о страшном несчастье, а как об одной из возможностей переменить наше будущее, я не смог больше сдерживаться и буквально набросился на него. Не знаю, что уж я там сказал, — я смутно помню то, как с яростным гневом обвинял его в безверии, в предательской готовности разрушить наш город изнутри, в то время как враг находится у самых его стен…
Тут вмешались двое других юношей, ученики Мимена, и принялись осыпать меня презрительными насмешками, но Таддер остановил их.
— Гэвир, — сказал он, — извини, если я тебя обидел. Я уважаю твою верность родному городу. Но прошу, прими во внимание и то, что я тоже храню верность, только не тому Дому, который меня купил, и не тому городу, который использует мой труд. Я верен своему народу, таким же, как я, простым людям. И что бы я там ни говорил, я никогда не стану подбивать кого-то из рабов к мятежу! Я знаю, к чему это ведет. Так что пусть тебе подобные мысли даже в голову не приходят.