– Да, это он, – ответил Эмерсон. – Трудно представить, глядя на эти сморщенные останки, но при жизни он был красивым, хорошо сложенным мужчиной, и ему едва исполнилось тридцать, когда он встретил смерть.
Я присоединилась к Нефрет, продолжавшей смотреть на фотографии.
– Достаточно неприглядная портретная галерея, – заметила я. – Отрезвляющие размышления о том, что эти ужасные останки, нынче совершенно иссохшие, обнажённые и разбитые, некогда были божественными монархами и их прекрасными королевами. Конечно, никогда не следует забывать то, чему учит наша вера: тело должно вернуться в прах, откуда и пришло[73], тогда как душа человека...
– Бессмертна? – Эмерсон язвительно-сардонически закончил предложение, которое я сознательно оборвала – потому что с опозданием поняла, к чему оно приводит. Беспокоясь по поводу сомнительных религиозных убеждений Нефрет, я подумывала провести небольшой урок о христианских догмах. Но забыла, что бессмертие души являлось также и египетской догмой, и Эмерсон может не захотеть вспоминать о нашем странном госте и его разговоре о реинкарнации.
– Э-э… да, – промычала я.
Нефрет была слишком поглощена своими мумиями, чтобы прислушаться к обмену репликами.
– Все они выглядят так, будто сражались на войне, – пробормотала она, созерцая истощённый труп, нос которого бесспорно свернули на сторону.
– Конечно, он участвовал в войне, – согласился Эмерсон. – Это Ахмос, внук Тетишери, победивший гиксосов и объединивший Египет. Но его травмы посмертны – нанесены ворами, разворачивавшими мумии в поисках драгоценностей[74]. Бедные тела переживали крайне тяжёлые времена: их разворачивали и уродовали грабители, заново оборачивали благочестивые жрецы (часть которых была недостаточно благочестива, чтобы воздержаться от изъятия предметов, пропущенных грабителями), затем они снова подвергались насилию, перемещались из одного укрытия в другое в тщетной надежде сохранить хотя бы то ничтожное, что осталось от них. Однако и при жизни не все из покойных были прекрасны и любимы. К тому времени, когда эта маленькая старушка оказалась в руках бальзамировщиков, она уже была практически лысой, а выступавшие вперёд зубы не добавляли ей очарования.
– Кто она такая? – спросила Нефрет.
Эмерсон пожал плечами.
– Мумии перемешаны, что не удивительно, если учесть, сколько раз их перемещали. Часть не идентифицирована, а многие, я считаю, помечены неправильно. Вероятно, потребуются годы, чтобы разобраться в них, если это вообще возможно осуществить.
– Методы мумификации менялись с течением времени, – заметил Рамзес. – Таким образом, можно определить приблизительный период, когда человек жил.
– Хватит мумий, – прервала я с отвращением.
– Полагаю, это тебе больше придётся по вкусу, – улыбнулся Эмерсон, когда Нефрет подняла фотографию массивного золотого браслета.
– Я помню, как видела эти драгоценности в Каирском музее, – восхищённо выпалила Нефрет. – Вы уверены, что они принадлежали королеве Аххотеп? Это картуш[75] короля Ахмоса – её сына, да?
– Они были найдены в её гробу, – ответил Эмерсон. – Значит, их подарил Ахмос, который действительно был её сыном. Если бы дары, поднесённые им своей бабушке Тетишери, были такими же богатыми, как эти...
– Конечно, весьма сложно ожидать, что её могила не была ограблена в древности, – кивнул Рамзес.
– Мы и не должны надеяться, – согласился Эмерсон. – В наши дни был обнаружен ряд предметов, принадлежащих королевским персонам Семнадцатой династии, в том числе ювелирные изделия Аххотеп. И только на одной статуэтке значилось имя Тетишери.
Статую сфотографировали спереди, сзади и с обеих сторон – всего четыре снимка. Нашим глазам предстало изображение молодой женщины, сидевшей в жёсткой формальной позе, обычной для таких скульптур. Одежда была простой, плотно облегавшей тело рубашкой, которую носили в те времена женщины всех рангов, поддерживаемой ремнями, обрамлявшими маленькую грудь, но на голове красовалась корона – стервятник королевы[76]. Крылья с перьями обрамляли нежное молодое лицо.
Рамзес начал:
– Если это достали из её могилы…
– Определённо из района Фив. Впервые я увидел её в 1889 году в лавке торговца антиквариатом в Луксоре, – ответил Эмерсон. – Одна из пары.
– Я этого не знал, – признался Рамзес с огорчением.
– И мало кто знает. На самом деле существует только основание второй, и оно сильно повреждено, но является точной копией основания этой статуэтки. Перед тем, как мы покинули Каир, я отправился во Французский институт[77], где сломанное основание гнило с тех пор, как этот осёл Буриан[78] приобрёл его – Бог знает, где и когда, так как он никогда не заботился о ведении записей. Моя кровь вскипает, – заскрежетал зубами Эмерсон, – когда я думаю думать, сколько знаний было потеряно из-за небрежности археологов. Нельзя ожидать большего от неграмотных расхитителей гробниц, но учёные ничуть не лучше, особенно этот ублюдок…
– Эмерсон!
– Э-э… гррр, – замялся Эмерсон, хмуро уставившись на меня, как будто я виновата в том, что он использовал язык, который не должна слышать ни одна юная леди. Он действительно старался, бедняга, но его не случайно называли «Отец Проклятий», а старые привычки трудно сломать. Я более-менее перестала ворчать по этому поводу. По-видимому, это не беспокоило Нефрет, чей нубийский словарь включал в себя ряд слов, которые я никогда не просила перевести.
– Это прекрасно, – сказала я, изучая фотографию и размышляя о том, что в ней было такого странного. Я видела статуэтку несколько раз, потому что она находилась в Британском музее. Но никогда прежде это не затрагивало меня так, как сейчас. Нахмурившись, я продолжила: – Кажется, мистер Бадж не покупал её для музея до 1891 года. Если бы ты знал об этом раньше, то мог бы отказаться от своих принципов на один-единственный раз. Такой подарок вполне покорил бы моё сердце.
– Если твоим заявлениям можно поверить, твоё сердце уже завоёвано, – холодно процедил мой муж. – Ты знаешь, как я отношусь к покупкам у дельцов, Амелия. Твои принципы более эластичны, поэтому я никогда даже не упоминал о статуэтке. И потом…
Он замолчал.
– Что потом, Эмерсон?
– Он запросил слишком много.
Прямой, откровенный характер Эмерсона мешает ему лгать мне. Выражение его лица в тот момент полностью выдавало его – смесь стеснительности и попытки безразличия. Он что-то скрывал.
Рамзес (чёрт бы побрал этого ребёнка!) был абсолютно прав. Анализ Эмерсона проливал новый свет на запутанную историю Семнадцатой династии и завоевал признание, когда был опубликован несколько лет спустя, но не помогал определить точное местоположение захоронения, о котором мы говорили. Эмерсон не говорил бы так уверенно, если не обладал иными сведениями, которыми не поделился с нами.
И получить эти сведения он мог из единственного источника. Мне следовало бы устыдиться за то, что я подозревала Эмерсона в обмане, но он уже не в первый раз позволял себе подобное. Предположим, подумала я, мистер Шелмадин оправился от приступов и смог общаться с Эмерсоном до того, как его оглушили? Если так, единственной причиной, по которой Эмерсон скрывал правду – её знание поставило бы меня под угрозу. (По крайней мере, так всегда заявлял Эмерсон.) А следствие – обратите внимание на мои рассуждения, Читатель – заключалось в том, что это в равной степени поставит под угрозу и самого Эмерсона.
Я отбросила мрачное предчувствие, навеянное этими мыслями. У меня не было доказательств их правдивости. В противном случае я бы так или иначе добилась ответа от Эмерсона.
Рамзес изучал фотографии статуи Тетишери с обычной сосредоточенностью. Затем посмотрел прямо на Нефрет. Она отвернулась, и когда взгляд Рамзеса переместился с её тонкого профиля на фотографию и снова на Нефрет, я тоже увидела это.
Ерунда, сказала я себе. Сходство совершенно случайно. Все молодые женщины определённого типа очень похожи друг на друга. Зрелость ещё не наложила на их черты печать характера. У тысяч девушек имеются нежные заострённые подбородки и округлые щёки.
Остаток путешествия прошёл без происшествий, за исключением одного случая, когда Эмерсон скрылся от меня, и затем я обнаружила его на нижней палубе с Хасаном и прочей командой. Собравшиеся рассказывали грубые истории и курили гашиш. По крайней мере, команда курила гашиш. А Эмерсон – трубку. У меня не было причин сомневаться в его утверждении, что он не курил ничего, кроме табака.
Если я не упомянула мисс Мармадьюк (что соответствует истине), то лишь потому, что она первые несколько дней провела в своей каюте, страдая, как утверждала, от лёгкой простуды. Такие страдания – обычное явление для новичков, поэтому, за исключением тех ежедневных посещений, когда я передавала лекарства и осведомлялась о её состоянии, я уважила её просьбу – оставить её в покое. Я надеялась, что не ошиблась, наняв такую слабую женщину и, к тому же, похоже, испытывающую недостаток той ясности ума, которую я от неё ожидала. Я была готова смириться со слабыми неприятными запахами, исходившими из её комнаты – причиной являлась не болезнь, а травы или благовония, которые, как я предполагала, имели отношение к медицине – но постоянное упоминание молитвы и медитации как средств восстановления здоровья заставило меня предупредить её, чтобы она не повторяла эти фразы при Эмерсоне. Он верит, что Бог помогает тем, кто помогает себе – или, осмелюсь предположить, верил бы, если бы верил хоть в какого-то бога.
Будь то молитва, благовония, мои лекарства, или просто целительное действие времени, но мисс Мармадьюк вернулась в мир, явив нашим взорам значительное улучшение как внешности, так и поведения. В тот вечер за ужином я немало удивилась, увидев её в платье цвета листвы, которое польстило желтоватому цвету её лица и продемонстрировало фигуру более стройную, чем я ожидала. Впервые с тех пор, как я встретила её, она выглядела такой же молодой, как утверждала – слегка за двадцать, если придерживаться точности.