– Как? – воскликнула я.
– Он пытался, как говорится, затеряться в толпе. Попытка была неудачной, поскольку я не терял бдительности. Я считал возможным, что его послал шпионить за нами Абд эль Хамед. – Рамзес закончил омовение – более или менее качественное – скромно поправил халат и уселся по-арабски на корточки у края кровати. – После того, как я погасил лампу, мы с Бастет заняли позицию у окна. Ночь была тиха, воздух свеж и прохладен; мои чувства обострились до предела, так как меня вынудили отправиться на отдых задолго до того времени, к которому я привык. И могу ли я отметить, касаясь этого вопросу...
– Нет, не можешь, – бросила я, не поднимая глаз.
– Да, мама. Как я уже сказал, я сидел у окна, и, хотя мой разум был занят философскими вопросами, которые я хотел бы развить, если бы поверил, что мне позволят это сделать, они ничуть не помешали моей сосредоточенности. Именно Бастет предупредила меня о появлении злоумышленника, как я и ожидал, поскольку её чувства острее, чем у любого человека. Приглушённое рычание и вставшая дыбом шерсть вдоль позвоночника насторожили меня. Вскоре я был вознаграждён, увидев, как над фальшбортом появилась голова. За головой последовало тело, когда человек поднялся на палубу, и тогда я узнал Давида, и, хотя я ожидал, что это будет он, я не был настолько опрометчив, чтобы прыгнуть…
– Рамзес, – прервала я.
– Да, мама. Давид – я узнал его по очертаниям и по тому, как он двигался – подкрался к каютам. Я оставался неподвижным, так как боялся, что поспешные действия могут позволить ему ускользнуть от меня. Ожидая момента, когда он окажется в пределах досягаемости, я несколько удивился, увидев, как появляется другая голова и другое, более громоздкое, тело перебирается через планшир. Столкнувшись, как казалось, с двумя противниками, я обдумывал свои действия, когда второй человек прыгнул вперёд, и лунный свет блеснул на предмете в его поднятой руке. Я спас жизнь Давиду, – произнёс Рамзес без ложной скромности, – потому что мой предостерегающий крик позволил ему отпрянуть в сторону, так что нож скользнул по спине, а не вошёл в сердце. Я ожидал, что нападавший убежит, услышав мой голос, но он наклонился над Давидом, упавшим на палубу, и ударил снова. Поэтому я выпрыгнул из окна и схватился с этим типом.
– Боже мой, Рамзес! – воскликнула я. – Это было смело, но очень глупо.
Рамзес пришёл к выводу, что было бы целесообразно пересмотреть своё заявление.
– Э-э… выражение «схватился» не совсем точно, мама. Парню удалось нанести один удар – по моему носу, как ты видишь – прежде чем я... э-э... ударил его ногой.
– Куда? – невинно поинтересовалась Нефрет.
– Перестань дразнить его, Нефрет, – приказала я. – Отличная работа, Рамзес. Обычно я порицаю любое отклонение от правил цивилизованного боя, если таковое случается, но когда один из противников – крупный мужчина с ножом, готовый убивать, а другой меньше…
– Прошу прощения, мама, – покраснел Рамзес. – Ты хочешь, чтобы я продолжил свой рассказ?
– Не сейчас, – вмешался Эмерсон. – Мальчик не спит, Амелия.
Когда я повернулась к Давиду, то увидела, что его глаза открыты.
– Я собираюсь очистить и зашить рану на твоей голове, – сказала я на своём лучшем арабском языке. – Будет больно.
– Нет, – процедил мальчик сквозь стиснутые зубы. – Мне не нужна твоя помощь, Ситт. Отпусти меня.
– Почему ты пришёл к нам, Давид? – спросил Эмерсон.
– Мой дорогой, ты не должен допрашивать его сейчас; ему больно и он нуждается…
– Я не намерен ссориться ни с твоей медицинской этикой, ни с твоими альтруистическими намерениями, – ответил Эмерсон, так же, как и я, перейдя на английский. – Можешь закормить его лекарствами, перевязать и прошить его в своё удовольствие, но сначала важно выяснить причину, по которой он подвергся нападению, и принять необходимые меры, чтобы предотвратить причинение дальнейшего вреда ему – или одному из нас. Ну что, Давид? Ты слышал мой вопрос.
Последнее предложение снова прозвучало на родном языке Давида, но я заподозрила, увидев сжатые губы мальчика, что он понял хотя бы часть предыдущей беседы. Абдулла, конечно, понял её целиком.
Эмерсон не повторил вопрос; он стоял в ожидании, неколебимый, как судья. Затем Рамзес приподнялся на колени, и глаза Давида обратились к нему. На мгновение у меня появилось странное впечатление, что я вижу, как мой сын отражается в зеркале, которое показывало его не таким, каким он был на самом деле, а таким, каким он мог бы стать, подвергаясь жестокому обращению и испытаниям бедности. Его глаза и глаза Давида были почти идентичны по цвету и расстановке, с той же бахромой густых тёмных ресниц.
Ни один не проронил ни слова. Через мгновение Рамзес вновь уселся на корточки, и Давид посмотрел на Эмерсона.
– После того, как ты ушёл, Абд эль Хамед попытался меня избить, – пробормотал он. – Я вырвал палку из его рук и убежал.
– Он и раньше избивал тебя, – сказал Эмерсон.
– Да. Я и раньше сбегал.
– Но до этого ты всегда возвращался, – констатировал Эмерсон.
– Ему больше некуда было идти! – воскликнула Нефрет. – К чему продолжать, профессор? Очевидно, что он...
– Нет, моя дорогая, совсем не очевидно, – последовал ласковый, но твёрдый ответ. – Он мог вернуться в семью своей матери. Разве это не правда, Абдулла?
Абдулла кивнул, но его лицо осталось настолько мрачным, что лишь тот, кто знал его так же хорошо, как я, ощутил бы более нежные чувства, которые ему было стыдно проявить. Я понимала, почему Давид, знавший семью своей матери только по горьким речам своего отца, не хотел искать убежища в этой семье. И всё, с чем столкнулся мальчик за минувший день – нежная забота Нефрет, интерес и предложение помощи со стороны Эмерсона, даже вульгарная, мальчишеская драка с Рамзесом – не одно событие, но сочетание всего происшедшего, возможно, повлияло на его решение, пусть даже сам Давид и не осознавал этого.
– Хм-м, – фыркнул Эмерсон, знавший Абдуллу не хуже меня. – Итак, ты решил принять моё предложение о помощи. Почему ты ждал до ночи?
– Я не пришёл просить о помощи, – надменно произнёс Давид. – Я думал о том, что ты сказал – весь день, когда я прятался в холмах, я думал об этом, и я думал, что снова увижу инглизи и снова поговорю с ними, а затем, возможно... Но было бы глупостью приходить открыто при дневном свете; я знал, что Абд эль Хамед будет искать меня, пытаясь поймать и вернуть обратно. Но не предполагал, что он пойдёт на такие меры...
– Ты не знаешь, почему он предпочёл бы увидеть тебя мёртвым, чем дать тебе сбежать?
– Не знаю. Может, и не Абд эль Хамед. Я не знаю, ни кто это был, ни почему...
Его голос стал хриплым и слабым. Я твёрдо вмешалась:
– Достаточно, Эмерсон. Я собираюсь зашить этот разрез, а потом мальчик должен отдохнуть. Держи его. Рамзес, сядь ему на ноги.
Но прежде чем большие коричневые руки Эмерсона успели сомкнуться на костлявых плечах мальчика, его оттолкнули, и Абдулла занял его место.
Набравшись значительного опыта с Эмерсоном, я довольно аккуратно справилась с зашиванием раны. Давид не издал ни единого стона и не шелохнулся; находясь перед глазами своего деда, он бы не вскрикнул, даже если бы ему ампутировали ногу. К тому времени, как я закончила, он был в полуобморочном состоянии, а лоб Абдуллы обильно покрылся потом.
Мне не терпелось потрудиться над мальчиком с мылом и щёткой, но я решила избавить его от лишних усилий, пока он не отдохнёт. Несколько капель лауданума[111] (Давид был слишком слаб, чтобы сопротивляться) уверили меня в полноценности ожидаемого отдыха. Затем я приказала другим отправляться к себе.
– Но это и есть моя каюта, – возразил Рамзес.
– Верно. Можешь устроиться на диване в салоне.
– Если ты согласишься с моим предложением, мама, я предпочёл бы спать здесь, на полу. Таким образом…
– Тебе не нужно указывать на преимущества этого предложения, – резко прервала я (поскольку во вступительном предложении мне послышался оттенок сарказма). – Удачная мысль. В моём шкафу есть лишние одеяла. Разбуди меня, если будут какие-то изменения.
– Да, мама.
Я подождала, пока Нефрет ушла, а Эмерсон удалился вместе с Абдуллой, и только потом спросила:
– Тебе было больно, Рамзес? Будь откровенен, прошу. Если отрицание не соответствует действительности, то это глупость, а не отвага.
– Мне не было больно. Спасибо за вопрос.
– Рамзес…
– Да, мама?
Он напрягся, когда я обняла его, но не от боли, и через мгновение неуклюже обнял меня в ответ.
– Спокойной ночи, Рамзес.
– Спокойной ночи, мама.
Эмерсон ждал в коридоре.
– Что сказал Абдулла? – спросила я.
– Ничего. Он до умопомрачения переживает за мальчика, но слишком горд, чтобы признать это. Чёртов упрямый старый дурак; он ведёт себя скорее, как англичанин, чем египтянин! Арабы обычно не так сдержанно выражают свои эмоции. Если бы ранее он проявил бо́льшую привязанность к мальчику, Давид мог бы пойти к нему, а не сюда. Я готов принять объяснения Давида до определённого момента, но они не могут объяснить жестокость нападения на него. И я прошу тебя, Пибоди, не начинай выдумывать теории! У меня нет настроения выслушивать их, и я хочу поближе взглянуть на этот фрагмент настенной росписи. Дауд отнёс его в нашу комнату.
– Надеюсь, Дауд не вернулся в Гурнех? Я хочу, чтобы он...
– Ты считаешь меня полным идиотом? Он на палубе, за окном Рамзеса. Знаешь, Пибоди, сегодня вечером Рамзес показал себя молодцом, согласна? Надеюсь, ты сказала ему об этом.
– Мне не нужно было говорить ему об этом. Я только взгляну на Гертруду и присоединюсь к тебе.
Гертруда спала или притворялась спящей. Я направилась в нашу комнату.
– Она спит.
– Или притворяется спящей.
– Ах, – улыбнулась я, расстёгивая жакет. – Значит, и тебе в голову пришла такая возможность?
– Конечно. Сейчас я готов заподозрить всех и во всём. Что она делала на палубе в обмороке?