лечо. Я тоже. Она не занималась: книги на столе были закрыты и сложены в аккуратную стопку, а верхнюю книгу покрывал тонкий слой мелкой песчаной пыли, которая в этой местности быстро скапливается на всех плоских поверхностях. Кроме того, она также не отдыхала на кровати. Покрывало осталось несмятым, подушки – взбитыми.
Гертруда промямлила:
– Надеюсь, вы не посчитаете, миссис Эмерсон, что я пренебрегаю своими обязанностями. Я хотела посмотреть, что могу сделать для Рамзеса, но Нефрет не пустила меня в свою комнату, и когда я спросила, не хочет ли она позаниматься, она ответила, что занята.
– Всё в порядке, Гертруда. – Интересно, что ещё ей заявила Нефрет? – В ваши обязанности не входит ухаживать за больными, и сейчас не время беспокоиться об уроках.
Однако я решила, что мне лучше вывести Нефрет из комнаты Рамзеса, потому что он никогда не успокоится, если ему прикажет она. Мои предчувствия оказались точными, а появление – удачным: Рамзес, сжав губы и вытаращив глаза, сопротивлялся попыткам Нефрет «уложить его». Я уложила его и забрала с собой Нефрет. Увидев, что Гертруда выполнила мои приказы и оказалась на верхней палубе с книгой в руке и невидящим взглядом, устремлённым на горизонт, мы удалились в салон.
Я ожидала, что Нефрет будет жаловаться на упрямство Рамзеса и отсутствие признательности, но у неё на уме было нечто более серьёзное:
– Я не хотела расспрашивать тебя перед Рамзесом, тётя Амелия, это могло расстроить его; но не расскажешь ли, что произошло сегодня утром в доме жестокого хозяина Давида?
– Как ты узнала, где мы были?
На её губах заиграла волнующая лёгкая улыбка.
– Я хорошо знаю профессора, тётя Амелия, и уже видела подобное выражение в глазах других мужчин. Когда-то вы сказали, что у меня больше опыта в подобных вопросах, чем у моих английских ровесниц.
– О, – замялась я. – Ну, Нефрет, профессор не похож на других людей, он намного превосходит их, и он не будет... Он не стал... О Боже! Ладно, я расскажу тебе обо всём. И нет никаких причин, по которым Рамзес не должен знать; его не так-то легко расстроить.
Когда я закончила, она задумчиво кивнула.
– Да, возможно. Мужчина стоял у кровати, когда я впервые увидела его, и, возможно, меня разбудил какой-то слабый звук – то ли он споткнулся, то ли наткнулся на что-то. Он не трогал меня, пока я не подала голос. Можно увидеть статуэтку Тетишери, которую вы нашли?
Резкая смена темы на мгновение лишила меня дара речи.
– Да, конечно. Но ты не хочешь больше говорить о… о том, что случилось?
– Какой в этом смысл? Фактов, которые мы знаем, немного, и их можно интерпретировать несколькими различными способами. Если вы с профессором считаете, что старик говорил правду...
– Во всяком случае, об этом, – пробормотала я. – Его ужас казался подлинным – и, уверяю тебя, вполне обоснованным. А вот в остальном я не уверена.
Затем я пошла за Тетишери, оставленной Эмерсоном в нашей комнате. Разговор убедил меня, что Нефрет не скрывает страхов по поводу фактов, о которых вынуждена говорить. Я внимательна, и пристально наблюдала за девушкой, когда она говорила об этом неприятном приключении; ни дрожи, ни изменения голоса или цвета лица. Я верю в подсознание, но только до определённого момента.
Поскольку у меня не было возможности присмотреться к статуе, мы вместе осмотрели её и сравнили с фотографиями в Британском музее. Они оказались идентичными. Именно Нефрет указала, что даже разрыв в иероглифической надписи на основании абсолютно точно скопирован.
Я оставила её изучающей – с моего позволения – мой перевод «Пруда гиппопотамов» и приступила к своим обязанностям. Домашние мероприятия – заказ еды, проверка запасов, мытьё лошадей – заняли несколько часов; когда, чуть ли не к вечернему чаепитию, я вернулась в комнату Рамзеса, то обнаружила, как и ожидала, что Нефрет вернулась к тому, что считала своим долгом. Однако атмосфера была на удивление сердечной. Селим свернулся калачиком и крепко спал. Бастет лежала у подножия кровати, а Рамзес, опираясь на подушки, будто молодой султан, держал статуэтку Тетишери. Фотографии оригинала лежали рядом с кроватью, и все трое явно сравнивали их.
– Я рассказала Рамзесу и Давиду, – быстро промолвила Нефрет. – Ты сказала, что не возражаешь.
Я не упоминала про Давида. Однако для возражений не имелось ни единой разумной причины. По жесту Рамзеса парень принёс мне стул, и я уселась.
– Это твоя работа, Давид? – спросила я.
– Нет, мэм.
Рамзес и/или Нефрет, должно быть, учили его манерам так же, как английскому – и Бог знает чему ещё. В данном случае запаса английских слов явно не хватило; после нескольких неудач он бросил попытки и взволнованно перешёл на красочный арабский:
– Я не могу так хорошо работать, Ситт – пока нет. Её сделал Хамед задолго до того, как ему повредили руки. Он был мастером, лучшего нигде не найти. Он не мог показать мне, но мог объяснить, что делать, и исправить меня, когда я ошибался.
– Думаю, с помощью палки, – сухо заметила я.
– Так учат. – Через мгновение он добавил совершенно другим голосом: – Я думал, что это так.
– И всё же, – вмешался Рамзес, который молчал дольше, чем я ожидала, – вы нашли её, если рассказ Нефрет о событиях точен.
– Уверена, что так и есть, – быстро сказала я.
– Конечно, – подхватил Рамзес почти так же быстро. – Я не хотел предполагать что-либо, кроме неизбежных и неосознанных неточностей, которые появляются, когда история переходит от одного рассказчика к другому. Как я уже упоминал, её нашли в тайнике вместе с другими подлинными древностями. Почему ты считаешь, что она не такая?
Он смотрел на Давида, а не на меня. Я собиралась перевести или, по крайней мере, предоставить более понятную версию комментария Рамзеса, когда Нефрет нетерпеливо вмешалась:
– Рамзес, не глупи. Оригинал находится в Британском музее, так что это должна быть копия.
– Тогда Хамед изготовил её более десяти лет назад, – сказал Рамзес. – Мистер Бадж купил другую статуэтку в 1890 году, если я правильно помню.
Давид понял – первое предложение, по крайней мере. Он нетерпеливо кивнул:
– Много лет, да. Он не может работать много лет. Когда я пришёл к нему, его руки уже были повреждены. Но он был мастером, он научил меня.
Обучение Хамеда не могло бы иметь такого успеха, если бы мальчик с самого начала не обладал исключительным талантом. Изготовление и продажа подделок – наиболее распространённое занятие жителей Луксора и близлежащих деревень. Должно быть, Хамед однажды наткнулся на мальчика, когда тот пытался изобразить подделку, и осознал его неразвитые способности.
А кто лучше Хамеда мог такое увидеть? Он был мастером-самоучкой, недобросовестным, но мастером; лишить его способности заниматься своим ремеслом – вот наиболее жестокое наказание, которое способен придумать любой садист. Достаточно было изуродовать руки.
Эмерсон вернулся раньше, чем я ожидала. Я знала, чем вызвано это отклонение от его обычных привычек, и когда он ворвался в комнату Рамзеса, прямо в мятой рабочей одежде и пыльных ботинках, то мгновенно выразил свои чувства характерным образом:
– Зачем, к дьяволу, вы все тут собрались? Рамзес должен отдыхать. Это похоже на… на оргию!
Давид оказался единственным, кто отступил перед пылающим синим взглядом Эмерсона и нахмуренными бровями. Селим восхищённо уставился на вошедшего, а я спокойно ответила:
– Переоденься, дорогой, и мы вместе пойдём пить чай. Доктор сказал, что сегодня вечером Рамзес может ненадолго встать с постели, если будет осторожен.
С некоторым смущением Эмерсон взял печенье с тарелки, предложенной Нефрет, и позволил мне вывести его из комнаты.
– Итак? – настоятельно спросила я.
– Что – итак? – Эмерсон закрыл дверь и двинулся ко мне.
– Ты ужасно пахнешь летучими мышами, милый, – уклонилась я от его объятий.
– Я? Да, наверно. Извини, Пибоди. Сама знаешь, к запаху привыкают. – Стоя перед умывальником, он начал исправлять возникшие трудности, и когда он приступил к омовению, я ответила на вопросы о визите врача и сообщила, что рассказал Давид о статуе Тетишери.
– Не слишком-то много это добавило к тому, что мы уже знаем, – проворчал Эмерсон. – Я хотел бы задать этому молодому человеку несколько вопросов. Помнишь статую, которую мы нашли вчера в прихожей – богиню-гиппопотама?
– Трудно забыть. Ты узнал, как она туда попала?
– У меня есть теория или две, но не было возможности исследовать ни одну из них. Чертовски непродуктивно... Где, к дьяволу, мои чистые рубашки?
Они лежали там, где и всегда – в верхнем ящике бюро. Я достала одну и, когда он повернулся, чтобы взять её, у меня перехватило дыхание.
– Непродуктивно, вот как? Что произошло?
– Очень мало. Я же говорил... Ах, это... – Он посмотрел на темнеющий синяк на груди. – Мне жаль разочаровывать тебя, милая Пибоди, но никто не пытался меня убить; просто случайность, во многом из-за моей неуклюжести. Видишь ли, я стоял на верёвочной лестнице, бил молотом по скале чуть ниже входа...
– Эмерсон, во имя Неба! Зачем заниматься такой ерундой?
– Совсем не ерундой. – Он оттолкнул мою руку и закончил застёгивать рубашку. – Как тебе известно, вход очень узкий; кроме личных неудобств, мы не можем пронести через эту трещину ни один крупногабаритный предмет, даже корзину. Его требовалось расширить, и это вполне очевидно легло на мои плечи. Проклятая кувалда отскочила назад под неожиданным углом, вот и всё.
И исчез за дверью, прежде чем я успела ответить. Я последовала за ним в комнату Рамзеса.
– Почему бы не принести чай сюда? – спросил он. – Рамзес, кажется, удобно устроился.
– Слишком удобно, – ответила я, с тревогой изучая сцену, выглядевшую похожей на оргию больше, чем когда-либо. Нефрет сидела на краю кровати, Селим проснулся и жадно смотрел на печенье, которое законы Рамадана не позволяли ему есть, а голова Бастет утонула в миске с куриным супом. Анубис сидел на окне, наблюдая за Бастет и облизывая усы.