Он избегал обвиняющего взгляда Рамзеса при этих словах. Он отказался позволить Давиду войти во второй туннель, утверждая, что мальчик, во-первых, не обучен и, во-вторых, ещё не полностью восстановился после побоев. Но я знала – как и Рамзес – что Эмерсон по-прежнему не вполне доверяет Давиду. Похоже, он согласился с настойчивыми заявлениями Рамзеса, что Давид не мог быть тем, кто напал на Нефрет, но вопрос о том, почему некто решился на такие меры, чтобы обвинить мальчика, всё-таки оставался без ответа. Вполне возможно, что случившееся организовали именно с этой целью, а некоторые люди слишком ослеплены предубеждением против чужака и туземца, чтобы трезво оценить доказательства.
– Ну, моё любопытство дошло до предела, – сказал Уолтер. – Я готов приступить к работе, как только скажешь.
Он встал. Эмерсон изучил его с дружелюбной насмешкой:
– В такой одежде?
Младший и не такой крепкий, как брат, Уолтер вёл в основном сидячий образ жизни, поскольку осел в поместье, создав семью и сосредоточившись на изучении египетского языка. Сутулые плечи и относительная бледность лица заставляли его казаться старше реального возраста, а норфолкская куртка[145], хоть и измявшаяся за время путешествия, была более уместной для прогулки по английским лугам, чем для археологических раскопок.
– Да, тебе, безусловно, следует переодеться, – согласилась Эвелина. – Я поручила Джорджу упаковать твои сапоги для верховой езды, но, боюсь, в гардеробе не нашлось ничего подходящего для физической работы.
Думаю, она не хотела уязвить мужа, но её спокойный голос и угасание улыбки Уолтера убедили меня, что отношения между ними не улучшились. Придётся заняться этим вопросом, и я была уверена, что принятые меры будут способствовать сближению, на которое я надеялась.
Эвелина преисполнилась решимости сопровождать нас и заявила, что не намерена задерживать кого-либо, переодеваясь; её дорожный наряд был модным, но практичным твидовым костюмом с юбками до щиколоток и плотной обувью. Она также отказалась от коляски.
– К сожалению, мы уже не те, что в Амарне; поэтому с самого начала необходимо тренироваться, иначе никогда не достигнем цели.
– Значит, ты хочешь остаться? – Эмерсон, чью руку она приняла, вопросительно посмотрел на неё.
Она улыбнулась ему почти по-старому.
– Ты ничего не сказал о рисунках в гробнице, но я хорошо тебя знаю, Рэдклифф; ты пытаешься разжечь моё любопытство. Картины так хороши, как ты надеялся?
– Они уникальны, милая моя Эвелина, и произведут революцию в истории египетского искусства. До сих пор не нашли ни одной декорированной королевской гробницы, подобной нашей; и если ты спросишь меня, то я скажу…
Удовлетворённо улыбнувшись, я отступила и присоединилась к Рамзесу, который шагал в одиночестве, позади Нефрет с Уолтером.
– Рамзес, хорошо ли ты себя чувствуешь?
Рамзес вынырнул из глубины – судя по выражению лица – мрачных мыслей.
– Очень мило с твоей стороны спросить меня об этом, мама. Я воспринимаю этот вопрос как выражение дружеской привязанности, а не как просьбу о предоставлении сведений, поскольку ты должна знать ответ, ибо настаивала на ежедневной проверке раны, хотя в течение по крайней мере последних двух дней не было необходимости в подобном специфическом вторжении в мою...
– Ради всего святого, Рамзес! Я до сих пор под впечатлением от твоих попыток исправить ненужные обилие и формальность речевых оборотов.
– Да, – согласился Рамзес. – И я признателен за напоминание. Я говорю, что тётя Эвелина выглядит лучше, согласна?
С физической стороны особых улучшений не наблюдалось; изменения были гораздо эфемернее. Очевидно, любовь Рамзеса к тёте одарила его неожиданной проницательностью. Я согласилась, и он продолжил, предлагая: поскольку он полностью выздоровел, я должна убедить отца позволить ему исследовать второй туннель и загадки, которые лежат за его пределами. (Я цитирую.)
Наше прибытие на паром положило конец спору. Я устроилась рядом с Эвелиной, так как мне до сих пор не представлялось возможности спокойно поболтать с ней.
– Мне не хватает слов, – искренне начала я, – когда я пытаюсь выразить своё удовольствие от встречи с тобой – особенно от встречи с тобой здесь, моя дорогая Эвелина. Смею ли я надеяться, что ты останешься до конца сезона и что ты действительно наслаждаешься сошедшим на тебя умиротворением?
Ветер слегка окрасил ей лицо и разметал локоны. Теперь среди золота проглядывали серебряные нити, но волосы сияли, как никогда.
– Мы останемся, пока нужны вам с Рэдклиффом, Амелия. Лишь получив его письмо, я полностью осознала, что я – не единственная, кто понёс потерю, и что другие перенесли её с большими смелостью и верой. Простишь ли ты меня за такое дурное поведение?
– Моя дорогая девочка! – Мы обнялись. Отпустив её, я увидела слёзы на глазах, но улыбка была всё той же – прежней и милой.
– У меня хватило времени в нашем долгом путешествии, – продолжила она, – чтобы обдумать собственную слабость и сравнить её с силой духа других. Я вспомнила бесчисленное количество раз, когда ты сталкивалась с опасностью для любимых – те долгие дни прошлой зимой, когда ты считала, что Рэдклифф мёртв[146], или, что ещё хуже, случаи, подобные нынешним, когда ты тревожилась за жизнь Рамзеса…
– Ну, что касается Рамзеса, то к этому привыкаешь, – ответила я, чувствуя, что пришло время поднять настроение. – Я не претендую на мужество в отношении Рамзеса. Паралич и бесчувствие – вот более точное описание.
– Я слишком хорошо тебя знаю, чтобы быть обманутой твоей скромностью, дорогая Амелия.
– Хм-м. Кажется, что это слово не так уж применимо ко мне. Но лучше забыть горести прошлого в радостях настоящего. Смотри, Эвелина. Твой взгляд художника должен оценить красоту пейзажа – золото скал, изумрудно-зелёный цвет полей. А вот, прямо впереди и справа – узнаёшь знакомые очертания?
– Милая старая «Филы»! – Эвелина захлопала в ладоши. – Но теперь её зовут «Амелия». Рэдклифф говорил нам, что намерен купить её для тебя; в своём эгоистичном горе я не смогла ответить, хотя он, без сомнения, надеялся на иное, но какие счастливые воспоминания навевает её вид! Она была небольшой – всего четыре каюты, насколько я помню. Ты упоминала, что наняла гувернантку для детей...
Я расхохоталась.
– Моя милая Эвелина, не будь такой коварной. Я думала, что вам будет удобнее в отеле, чем в тесных помещениях на борту, но я бы выселила десять гувернанток для тебя с Уолтером, если вы предпочитаете дахабию. Мы отправим мисс Мармадьюк в отель.
Я приняла благодарность и возражения со скромной улыбкой. В действительности я заранее заказала комнату для Гертруды в «Луксоре» и предложила ей начать укладываться.
Когда мы высадились, Селим уже ждал с лошадьми, и я поняла, что Эмерсон с самого начала собирался сразу же вернуться к раскопкам. К тому времени, когда мы прибыли на место, температура начала повышаться, и я с некоторым беспокойством заметила покрасневшее лицо Уолтера и неловкость, с которой он спешился. Следовало убедиться, что он не переусердствовал, иначе захворает и несколько дней будет страдать от последствий солнечного удара.
Я тактично подтолкнула его с Эвелиной к складным стульям и столам, которые поставила под тент из парусной ткани. Эмерсон разворчался по поводу «бессмысленной траты времени», но ненужные неудобства являются формой мученичества, к которому я отношусь без малейшей симпатии. В расчёт требовалось принимать и эффективность. Другой тени не имелось, а солнце находилось в зените, и было очень трудно читать заметки Эмерсона, когда он использовал камень или спину кого-нибудь из рабочих в качестве письменного стола.
Гертруда сидела за столом, ломая голову над последними заметками. (Почерк Эмерсона, даже когда он не использует камень в качестве письменного стола, трудно расшифровать.) Обе кошки растянулись на солнце поблизости, демонстративно игнорируя Гертруду. Нет существа, более способного проявить деликатную грубость, чем кошка, и Бастет старалась изо всех сил грубить Гертруде, несмотря на попытки дамы подкупить её клочками пищи и неуместными комплиментами. Я предупредила Гертруду, чтобы она не называла Бастет «милой киской» и «лапочкой», но она продолжала использовать эти прозвища, к глубокому отвращению Бастет. Правда, никто, даже Гертруда, не стал бы называть «милой киской» Анубиса.
Я представила Гертруду, и кошки в очередной раз подчеркнули оскорбление, подойдя поприветствовать Уолтера и Эвелину.
– Они явно выглядят лучше, – заметила Эвелина, поглаживая Бастет, пока кошка тёрлась о её лодыжки, а Анубис одобрил Уолтера, царапая его ботинки.
– Она позволяет Анубису подойти к ней на пять футов и не плюётся, – ответила я. – Своего рода прогресс, можно сказать.
Наши рабочие, хоть и были трудолюбивы, но не стали возражать против небольшого перерыва. Они собрались вокруг. Я представила каждого по имени, и Эвелина улыбнулась им со своей обычной добротой. Уолтер помнил кое-кого постарше, хотя и не видел их много лет. Особенную радость он проявил при встрече Абдуллой, тряся его руку и обращаясь к нему по-арабски.
– Мне понадобится время, чтобы восстановить прежнюю беглость, – добавил он со смехом. – Я слишком долго изучал мёртвые языки, Абдулла.
– Хорошо, что ты вернулся, – серьёзно ответил Абдулла. – И ситт, твоя жена.
Он удалился, когда появился Рамзес, тянувший за собой неохотно плетущегося Давида. Нельзя сказать, что Давид был в дружеских отношениях со своим дедом; мальчик намного лучше ладил с остальными, особенно с дружелюбным, добродушным кузеном Даудом. Но я знала, что ему не причинит вреда орлиный присмотр Абдуллы.
Его внешний вид заметно улучшился с тех пор, как он пришёл к нам. Большинство ран и порезов зажили. Я подстригла ему волосы и убедила его мыться чаще, чем он считал необходимым. Однако в целом изменения были относительными, и он по-прежнему выглядел довольно трогательно, поскольку лицо Эвелины смягчилось материнской жалостью. Однако она была достаточно мудра, чтобы воздержаться от демонстрации своей жалости. А вместо этого сказала: