Упивающаяся профессиональной деятельностью, общением с теми, кто нам дорог, и полным отсутствием нападений, покушений или насилия, я почти забыла о своих предчувствиях, а когда они вновь овладели мной, то начала задаваться вопросом, не мог ли Эмерсон всё-таки оказаться прав. (Раньше такого никогда не было, но всегда что-то случается впервые.)
Первое «отвлечение», по едкому замечанию Эмерсона, произошло, когда мы вернулись на дахабию вечером третьего дня. Махмуд, наш стюард, ждал нас.
– Посылки из Каира пришли, Ситт.
– Отлично, – сказала я. – Очевидно, сапоги и одежда, которую ты заказал, Уолтер. Как раз вовремя, твоя обувь и дня не продержится.
– Джентльмен в салоне, Ситт, – продолжал Махмуд.
– Какой джентльмен?
– Джентльмен, который принёс посылки. – Улыбка Махмуда исчезла. – Он сказал, что он друг, Ситт. Надеюсь, я не поступил неправильно.
– Питри или Квибелл, наверно, – проворчал Эмерсон. – Или Сейс, или Вандергельт, или какой-нибудь другой любознательный египтолог. Проклятье, я знал, что они рано или поздно появятся, докучая расспросами и пытаясь влезть в МОИ раскопки.
Он направился в салон, и, конечно, мы поспешили вслед, любопытствуя, кем может быть наш гость. У меня имелись свои мысли на этот счёт, и я поторопилась догнать Эмерсона. Я не совсем преуспела, но оказалась поблизости, когда он вошёл в комнату. Слишком близко. Его рёв почти оглушил меня.
– О’Коннелл! Проклятье!!! Что, чёрт вас возьми, вы здесь забыли?
Увидев меня, Кевин, отступивший вначале за стол, понял, что может безопасно двинуться вперёд. Его национальность чётко обозначалась на лице: глаза голубые, как озёра Ирландии, лицо веснушчатое, как у ржанки, волосы светлые, как край заходящего солнца.
– Неужели, профессор, вы думали, что «Дейли Йелл» пропустит такую историю? И кого они должны послать, кроме своего ведущего репортёра, а? Добрый день, миссис Эмерсон, дорогая моя. Я вижу, вы цветёте, как и всегда.
Я протиснулась мимо Эмерсона, застывшего от негодования в дверях. Если бы Кевин О’Коннелл не являлся «ведущим» репортёром самой сенсационной газеты Лондона, его, безусловно, можно было бы считать авторитетом в области археологии и деятельности семьи Эмерсонов. Наши прошлые встречи далеко не всегда приносили удовольствие, но дерзкий молодой журналист приходил мне на помощь достаточно часто, чтобы у меня сохранились к нему относительно добрые чувства. А вот чувства Эмерсона были совсем не добрыми. У него имелись веские причины ненавидеть Кевина в частности и журналистов в целом. Сообщения в прессе о деятельности моего мужа сделали его не то чтобы печально, но весьма широко известным читающей публике. (И нужно признать, что порывистый характер Эмерсона и опрометчивые заявления доставляли читателям незаурядное развлечение.)
– Добрый вечер, Кевин, – поздоровалась я. – Почему так долго? Я ждала вас вчера.
– Bedad[155], я на двадцать четыре часа опережаю «Миррор»[156], – возразил Кевин. И на два дня – «Таймс». Ах, но сколько же друзей передо мной? Мистер и миссис Уолтер Эмерсон! Я надеялся догнать вас, но вы оказались слишком быстры для меня. Мастер Рамзес – в какого ладного красавца вы выросли! А мисс Нефрет – конечно, это вы, поистине наслаждение для глаз!
Эвелина подошла к нему.
– Мистер О’Коннелл, не так ли? Я рада возможности поблагодарить вас за прекрасное письмо, написанное нам после… после потери ребёнка. Ваши выражения сочувствия были крайне учтивы и трогательны.
Лицо Кевина приобрело розовый оттенок, жутко контрастировавший с рыжими волосами. Избегая моего ошеломлённого взгляда, он шаркал ногами и бормотал что-то неразборчивое.
– Хм-м, – промычал Эмерсон уже помягче. – Ну ладно, ладно, присаживайтесь, О’Коннелл. Но не думайте...
– О нет, сэр, я никогда не думаю. – Кевин, оправившись от смущения по поводу того, что у него обнаружились инстинкты джентльмена, подарил Эмерсону нахальную усмешку. – Я не собирался нарушать ваше уединение, но абсолютно случайно наткнулся на миссис Уилсон в Каире, и когда она сказала мне, что у неё есть несколько посылок для вас, я предложил доставить их, поскольку всё равно уезжал тем же вечером; и, очутившись здесь, естественно, не мог удалиться без…
– Да, безусловно, – перебила я. – Спасибо, Кевин. Мы должны покинуть вас на некоторое время, но оставайтесь на ужин, если у вас нет других приглашений. Нет? Я почему-то так и думала. Усаживайтесь. Я пришлю Махмуда с закусками.
Я хотела вернуться к Кевину как можно быстрее, поэтому вместо купания удовлетворилась быстрым ополаскиванием в тазу и сменой одежды. Стоя за мной у умывальника, Эмерсон ворчал:
– Тебе не нужно было приглашать его, Амелия. Мы не можем свободно разговаривать с клятым журналистом.
– Сэр Эдвард и мисс Мармадьюк присоединятся к нам, и мы не сможем говорить свободно в их присутствии. Настало время решить, как бороться с прессой, Эмерсон. Ты не мог не знать, что публичное упоминание о королевской гробнице вызовет значительный интерес.
Голый до пояса и капающий, Эмерсон потянулся за полотенцем.
– Я уже общался с представителями прессы. И хочу продолжать в том же духе.
– Ты не можешь запугать английские и европейские газеты, как поступил с тем юным бедняжкой в Каире.
– Я и пальцем его не тронул, Пибоди.
– Ты ревел на него, Эмерсон.
– В жизни не слышал, чтобы существовал какой-либо закон, запрещающий… э-э… громко говорить. – Эмерсон уронил полотенце на пол и критически осмотрел меня. – Пибоди, ты предлагаешь появиться на публике в неглиже? Это одеяние...
– Это моё новое чайное платье[157], Эмерсон. А ты не собираешься переодеться на ужин? Сэр Эдвард будет в вечернем костюме.
– Нет, не будет. Я сказал ему, что больше никогда не хочу видеть его в этом наряде. – Эмерсон потянулся за чистой рубашкой. – Я должен предупредить его и мисс Мармадьюк, чтобы они ни словом не обмолвились о нашей работе. Это касается и тебя, Амелия. Говорить буду я. А теперь – марш в салон и присмотри за О’Коннеллом. Он, наверное, обыскивает мой стол.
Эмерсон явно впал в одно из своих властных расположений духа. Я всегда позволяю ему наслаждаться ими, если не чувствую, что его пора поставить на место, но сейчас в этом не было необходимости. Поэтому я покорно ответила: «Да, дорогой» – и была вознаграждена довольной улыбкой.
Кевин даже ради приличий не собирался притворяться, что не шпионил. Поднявшись, когда я вошла в салон, он принялся болтать:
– Какой захватывающий наряд, миссис Э. Вы, как всегда, само очарование. Это ваш последний перевод с египетского? Если позволите высказать мнение, то в нём не хватает обаяния ваших предыдущих работ. Какой смысл в пруде гиппопотамов?
– Вам придётся ждать публикации этой истории, – ответила я.
Кевин покачал головой и, подарив мне ухмылку лепрекона[158], протянул с нарочито преувеличенным акцентом:
– Ох, при-идё-ётся? Как человек, который знает вас и восхищался вами в течение многих лет, я не преминул отметить, что некоторые из ваших предыдущих переводов имели особое отношение к тому, чем вы занимались в то же самое время. Ваши высокоразвитые инстинкты в обнаружении преступлений кажутся почти сверхъестественными. Чем вы сейчас занимаетесь, миссис Э.? И при чём тут гиппопотамы?
– Послушайте, Кевин, не считаете ли вы, что я уступлю вопиющей лести и неискренним попыткам что-то разузнать? Мне нечего вам сказать, и в Египте больше не существует гиппопотамов.
Поднаторев в притворстве, я не выказала ни малейшего намёка на беспокойство, которое вызвал его, казалось бы, случайный вопрос. То, что он сказал, было правдой. По меньшей мере в двух случаях сказания, которые я тогда переводила, до умопомрачения соответствовали происходившим событиям[159]. Неужели история повторяется? И если да, то в чём, чёрт возьми, смысл гиппопотамов?
Я проводила Кевина на верхнюю палубу. Вскоре к нам присоединились другие, за исключением Эмерсона, притаившегося внизу с намерением перехватить сэра Эдварда и мисс Мармадьюк. К тому времени, когда они появились, уже спустилась тьма. Памятуя приказ, сэр Эдвард облачился в замечательно скроенный твидовый костюм и форменный галстук[160]. Волосы Гертруды растрепались – очевидно, она забыла на реке прикрыть их шарфом, как я советовала – и она продолжала их теребить. Мисс Мармадьюк выглядела гораздо более встревоженной, чем обычно. Интересно, что сказал ей Эмерсон.
Вид женщины поверг О’Коннелла к её ногам, гибернианская[161] лесть потоком лилась с его губ. Наблюдая за тем, как он провожает Гертруду к стулу, я надеялась, что он не собирается воображать, будто она его привлекает. Ей не хватало того очарования, которое заставляет мужчин терять голову, но Кевину нравится быть постоянно влюблённым в кого-то. Наверно, потому, что он ирландец.
Помня предостережение Эмерсона, мы старались избегать упоминания о гробнице. Однако в этом не было смысла, так именно на ней сосредоточился основной интерес всех присутствующих. Сэр Эдвард упомянул об этом первым – или, возможно, виновницей стала Нефрет. У неё не было возможности испробовать на нём свои хитрости, поскольку он старался избегать её. Но вечером, когда О’Коннелл рассыпался в комплиментах мисс Мармадьюк, Эмерсон спорил с Уолтером о Берлинском словаре[162], а Рамзес занимал Эвелину, сэр Эдвард, очевидно, решил, что можно безопасно присоединиться к Нефрет на диване. Когда в общей беседе возникло временное затишье я услышала вопрос девушки:
– Вы считаете, что ваша новая камера справится с этой задачей?