– Именно это я и хотел сказать, – прохрипел Эмерсон.
– Ты видел карту, отец? – спросил Рамзес.
– Какую карту? О, ты имеешь в виду бумагу, которую Салех собирался показать мне? Я не знал, что это была карта. Я просил – требовал, по сути – сообщить точные сведения. Он ответил: «Я так и думал, что вы скажете это». И затем вытащил бумагу из кармана.
– Вот именно, – кивнул Рамзес. – Так что, вероятно, это была карта или её словесный эквивалент.
– Или чистый лист бумаги, – проворчал Эмерсон. – Проклятье, Рамзес, ты ничуть не лучше всех остальных. Самое логичное объяснение состоит в том, что этот тип – сумасшедший. Он верит в собственную фантазию, что является реинкарнацией или потомком древнеегипетского жреца, но когда был вынужден представить доказательства, то забился в припадке вместо того, чтобы сказать правду мне или себе. Сейчас он находится в безопасности у себя дома, где бы этот дом ни располагался, и, без сомнения, твёрдо убеждён, что мы с ним подверглись нападению демонов или воображаемого врага. Люди подобного типа думают именно так.
– Вот как, Эмерсон! – воскликнула я. – Ты читал труды по психологии?
– Чушь, – фыркнул Эмерсон. – Ни к чему тратить время на такую ерунду. К сожалению, я был знаком с достаточным количеством сумасшедших, чтобы понять, как работает их разум. А теперь все слушайте меня. История этого типа – чистая выдумка, но если он поверит в неё, то способен снова обратиться к нам, и может быть опасен. Будьте начеку – по крайней мере, пока мы не покинем Каир.
– А когда это будет? – спросила я.
– Скоро. – Эмерсон улыбнулся мне. – У меня есть небольшой сюрприз для тебя, Пибоди, и я уверен, что он тебе понравится.
– Когда? – Я старалась сохранять твёрдость, потому что его поведение действительно сводило с ума; но трудно быть твёрдым с Эмерсоном, когда острые голубые глаза смягчаются, а резко очерченные губы расплываются в улыбке.
– Завтра. Я хочу начать пораньше, поэтому нам лучше пойти спать. Это был утомительный день.
– Особенно для тебя, мой дорогой Эмерсон, – подхватила я, пристально глядя на Рамзеса.
– Отец, безусловно, должен отдохнуть, – согласился молодой лицемер, который явно не собирался позволить отцу осуществить это намерение. – Один вопрос, если можно. Кольцо, которое вы упомянули...
– Отсутствует, – прервала я. – Рамзес…
– Ты забыла положить его в безопасное место?
– Я бросила его на стол, когда мистер Салех упал, больше заботясь о его состоянии, чем о безжизненном металле, – ответила я с максимально возможным сарказмом. – Когда я вернулась, его уже не было. Полагаю, Рамзес, что твой вопрос не подразумевает критику моего поведения?
– Конечно, нет, мама. Я знаю, что ты горько сожалеешь о том, что не смогла сохранить это примечательное доказательство, и ни за что в мире не стал бы добавлять…
– Отправляйся спать, Рамзес.
Нефрет покорно встала. Опустив глаза и сложив руки, она подошла к Эмерсону.
– Спокойной ночи, сэр.
Он взял золотую головку в руки и поцеловал Нефрет в лоб.
– Спокойной ночи, дорогая. Спокойной ночи.
– Спокойной ночи, тётя Амелия. – Она подошла ко мне, и я поцеловала её, как и Эмерсон.
Рамзес недавно решил, что уже слишком стар, чтобы целовать – родителей, во всяком случае. Пожалуй, иначе не выразишься. Он серьёзно пожал руку своему отцу – процесс, изрядно удививший Эмерсона.
– Спокойной ночи, отец. Спокойной ночи, мама.
– Спокойной ночи, Рамзес. Не оставляй свою куртку на стуле; возьми её с собой и обязательно повесь.
Нефрет уже исчезла и унесла с собой Бастет. Дверь её комнаты открывалась из гостиной, как и наша. Рамзес занимал комнату рядом с нашей, но без выхода в гостиную.
– Редкостное везение: у нас такие умные, послушные дети, – бездумно подытожил Эмерсон. – Я говорил тебе, Пибоди, что Нефрет не доставит тебе хлопот.
– Твоя наивность не перестаёт меня удивлять, Эмерсон. Я не знаю, что побудило Рамзеса выполнить приказ без возражений, хотя бы раз в жизни, но Нефрет пыталась избежать нравоучений. Мне придётся поговорить с этой юной леди. Сегодня вечером она вела себя крайне неуместно. Я поймала её выходящей из мавританского зала – ты знаешь, что это за место, Эмерсон! – и сильно подозреваю, что она находилась там наедине с мужчиной!
– Ты противоречишь себе, Пибоди. Если она находилась с мужчиной, то уже была не одна.
– Ты не принимаешь это всерьёз, Эмерсон.
– А ты относишься к этому слишком серьёзно, Пибоди. У тебя нет доказательств того, что что-то случилось. Если нужно, предостереги малютку, но разве предостережение не может подождать до утра? – Эмерсон зевнул и потянулся.
И тогда я удостоверилась, что пуговицы на старых рубашках Эмерсона пришиты двойными нитками, так как на новых рубашках они всегда отскакивали, когда он спешно раздевался или, вздыхая, расширял впечатляющую грудь. Сейчас на нём была старая рубашка; пуговицы легко выскользнули из петель, и когда он вытянул руки, моему взору предстала покрытая ровным загаром изрядная часть торса, которая вполне могла бы послужить моделью для художника.
– Послушай, Эмерсон, тебе должно быть стыдно, – протянула я. – Если ты думаешь, что можешь отвлечь меня от материнских обязательств таким грубым, неуклюжим способом...
– Неуклюжим? Моя дорогая Пибоди, ты сама не знаешь, что говоришь. Смотри, если я сделаю так... или так...
Оставив Анубиса в гостиной, мы удалились к себе.
Воздух был прохладным и свежим, когда на следующее утро мы покидали отель. Я всегда рано вставала, и моё любопытство по поводу сюрприза, обещанного Эмерсоном, явилось дополнительным стимулом для того, чтобы пораньше оказаться на ногах. Но не верь, Читатель, что любопытство или некие знаки внимания со стороны Эмерсона заставили меня пренебречь своим материнским долгом.
Я вошла в комнату Нефрет сразу же после пробуждения. Во сне она являла собой картину девичьей невинности, локоны рыжевато-золотых волос обрамляли лицо, губы сладко изогнулись. Имя, данное девушке отцом, исключительно подходило ей, поскольку на древнеегипетском языке означало «Прекрасная».
Я стояла и смотрела на неё, запутавшись в мыслях и предчувствиях. Я первой готова признать, что мои материнские инстинкты недостаточно развиты – однако хочу добавить в свою защиту, что воспитание Рамзеса любую женщину полностью выбило бы из колеи. Исполнив этот долг и миновав, как надеялась, самый опасный период жизни, я вдруг обнаружила, что материнство навязано мне повторно. Уверена, что меня нельзя упрекнуть в преувеличении, когда я утверждаю, что ни одна мать не сталкивалась с таким уникальным испытанием, как Нефрет. Только её быстрый интеллект и желание угодить позволили ей приспособиться к образу жизни, столь отличному от того, к которому она привыкла.
Хотя и не без возражений. Её уверенность и вера в нас неуклонно росли, но одновременно с этим усиливалась критика условностей цивилизации. Зачем ей напяливать на себя тяжёлые, неудобные одежды? Почему ей не следует без присутствия сопровождающего открыто и свободно говорить с молодыми людьми? Почему она должна опускать глаза, краснеть и молчать в компании, когда её мнение не менее интересно, чем мнения других?
Да, эти правила были абсурдными. Но, признавая этот факт, мне приходилось настаивать, чтобы она следовала им. Юная и неопытная, в те годы, когда определённые физиологические изменения придают женщине восприимчивость к уговорам мужского пола, она была призом в честной игре для мужчин, подобных сэру Эдварду Вашингтону, и состояние, которое она унаследует, достигнув совершеннолетия, заставит женихов толпами роиться вокруг, подобно пчёлам. Мы были её единственными защитниками – и достаточно эффективными, можете мне поверить, ибо очень немногие мужчины, даже полностью обезумев от любви, рискнули бы вызвать гнев Эмерсона, посягнув на его подопечную. Я размышляла, и уже не в первый раз, о том, чтобы удочерить её по всем правилам. Можем ли мы осуществить это? Хотелось бы ей этого? Она, несомненно, любила нас, но, возможно, такая близость не пришлась бы ей по душе.
Вздохнув, я отбросила размышления и перешла к насущным потребностям, разбудив Нефрет ласковым прикосновением.
Она отвечала на мои вопросы без притворства и молча выслушала нравоучение, но сохраняла недовольное выражение лица, пока Эмерсон помогал ей сесть в коляску.
Эмерсон не видел надутых губ. Он бы не заметил их (мужчины такие, какие они есть), даже если бы его ничего не отвлекало. Череда звуков, напоминавших крики гигантского гуся, предвещала появление чудовищного устройства, перед которым разбегалась толпа нищих, торговцев, туристов и ослов. Автомобили пока что были редкостью в Каире, и эта машина двигалась с изрядной скоростью – добрых пятнадцать миль в час, если я не ошибалась. Сам автомобиль был ярко-красным, а шофёра, чьё лицо сияло гордостью и удовольствием, украшала не менее блестящая малиновая куртка.
– «Стэнли Стимер»[45], – выдохнул Эмерсон. – Пибоди, что бы ты подумала о…
Наклоняясь вперёд, я ткнула кучера своим зонтиком:
– Вперёд, будьте любезны.
Однако экипаж не мог сдвинуться с места, так как автомобиль преградил путь. Вместо того чтобы, как обычно, возражать против задержки, Эмерсон наклонился вперёд, изучая автомобиль жадными глазами. До сих пор мне удавалось сопротивляться его предложениям купить одну из этих ужасных железяк, но я боялась, что теряю позиции.
Впрочем, другие отличались меньшей терпимостью, чем Эмерсон. Пассажиры экипажа позади нас возвысили голоса в громкой жалобе, и несколько женщин, ожидавших прибытия своих колясок, закрыли носовыми платками лица и отступили назад, когда транспортное средство с диким грохотом выпустило клуб зловонного дыма.
Владелец автомобиля, о чём свидетельствовали длинное пальто и кепка с козырьком, вышел из отеля. Все глаза повернулись к нему: некоторые – с гневным упрёком, некоторые (женские) – с изучающим интересом. Улыбаясь, он предложил свою руку (и, очевидно, свои извинения) даме, запутавшейся при отступлении в собственных длинных чёрных юбках. Передав даму её кавалеру, он медленно спустился по ступенькам и занял место за рулём.