И тут в один миг все рухнуло!
Вспомнив про то, как тыкала в Алинин живот вантузом, Марфа прыснула, подхватила поднос с кофе и пошла кормить голого мужчину, лежащего на ее ковре.
Оказалось, что мужчина уже не валяется на ковре, а почти одетый стоит напротив стены и смотрит на пустую раму от картины.
– Я подумываю сделать из нее что-то вроде инсталляции: напихать каких-нибудь веток, в центре повесить расписную тарелку…
– А куда ты дела картину?
– Как раз в воскресенье вечером подарила одному старичку, другу Анны Андреевны. Ее, кстати, его отец рисовал.
– Когда?
– Что «когда»? – не поняла Марфа.
– Давно рисовал или недавно?
– Не знаю. Иван Анатольевич сказал, что они еще детьми были, когда ходили на этот пруд смотреть на золотых рыбок.
– То есть очень давно?
– Ну да. А что?
Он не ответил, продолжая о чем-то напряженно думать.
– Твой Мышляев в курсе, что картины больше нет?
Федор повернулся, чтобы видеть ее лицо.
Марфа стойко выдержала его испытующий взгляд и паузу.
– Да, в курсе. Он тоже поинтересовался, куда она делась, и, по-моему, был немного удивлен, что на нее нашелся охотник.
– Он расспрашивал про старика?
– Ммм… да. А ты почему интересуешься?
– Как он среагировал, когда узнал, что эту картину нарисовал отец Пухова?
Марфа разлила кофе по чашкам:
– Да я, собственно, не смотрела на него в тот момент. А что, надо было?
Федор понял, что она насторожилась, и решил притормозить. В конце концов, еще ничего не ясно.
Он повернул ее к себе лицом, осторожно коснулся щеки.
– Еще болит?
Марфа потрогала порез под глазом:
– Почти нет.
Федор поправил непослушную прядку на лбу и строго сказал:
– Давай договоримся о главном: без меня из дома ни ногой. Поняла?
Марфа хотела было начать фордыбачить, а потом подумала и кивнула. В самом деле, чего зря выпендриваться?
В конце концов, сейчас Федор – единственный, кто может ее защитить.
У нее еще будет возможность доказать, что она самостоятельная и независимая женщина!
Пруд с золотыми рыбками
Три дня подряд он провожал ее на работу и встречал по вечерам. И каждый раз ждал повторения того, что случилось с ними тем утром. Но, ответив на поцелуй, Марфа отводила глаза и уходила к себе. Он ничего не спрашивал, потому что и так знал, что она ответит. Скажет, что ей нужно разобраться в себе. Так всегда говорят, когда стесняются отшить неугодного кавалера сразу. Что ж, он с самого начала знал, что долго такая птица на его ветке не усидит. Расправит крылья и вспорхнет. Да и ветка больно ненадежная. Надломленная.
Хотя… За все это время мил дружок Мышляев не появился на горизонте ни разу. Возможно, просто укатил в командировку. Или заболел. Он не стал уточнять у Марфы. Еще не хватало! Однако мысль о том, что рано или поздно распрекрасный Владимир нарисуется перед ним, приводила его в состояние, близкое к бешенству. Он даже не подозревал, что может испытывать такую сильную ревность. Говорят, это от неуверенности в себе. Должно быть, так и есть, но, если этот хлыщ только появится рядом с Марфой, тут же получит по своей холеной роже. И наплевать на все!
Иногда ему в голову приходила мысль, что исчезновение Владимира Владимировича с горизонта немного странно. Если допустить, что он имеет отношение к происходящему, то должен не терять Марецкую из виду.
Может, Марфа уже сказала ему о том, что в ее жизни появился другой человек? Нет, вряд ли. Иначе она не держалась бы так отстраненно.
Или тут другое? По какой-то причине любовница Мышляеву больше не нужна.
Вот только по какой?
Было еще кое-что. Он так и не позвонил Алине. Даже просто с извинениями. Она тоже не давала о себе знать, и Федор решил, что девушка исчезла из его жизни. Однако при мысли о ней в голове что-то тренькало. Совесть? Или предчувствие того, что Алина еще напомнит о себе?
Пару раз он замечал, что за ними с Марфой наблюдают какие-то личности. Близко не подходили, но явно отслеживали их перемещения и контакты. Значит, дело серьезнее, чем казалось поначалу. Марфе о своих подозрениях, равно как и о слежке, он не говорил. Просто старался все время быть рядом и с нетерпением ждал звонка Бронштейна. Федор допускал, что дело, возможно, вовсе не в картине, но что-то не давало ему переключиться на другие версии.
Бронштейн позвонил на четвертый день.
– Что-нибудь нашли? – нетерпеливо спросил Федор.
– Нашел, представь себе. Только не я, а племянник. Толковый паренек, скажу тебе.
– И что?
Бронштейн помолчал.
– Знаешь, Федя, приезжай-ка к универу. По телефону лучше долгих разговоров не вести.
– А разговор будет долгим?
– Весьма, – ответствовал Бронштейн и отключился.
Сначала Федор хотел поехать вместе с Марфой, но по пути в редакцию передумал. Просто позвонил и попросил дождаться его. Она обещала.
Бориса Яковлевича он нашел в университетском дворе одиноко сидящим на скамейке и сосредоточенно рассматривающим кроны деревьев.
Запыхавшись от волнения и непонятной тревоги, Федор сел рядом и посмотрел вопрошающе.
– Эта картину написал Черчилль, – просто сказал Бронштейн.
Федор настолько не поверил своим ушам, что переспросил:
– Какой Черчилль?
– Уинстон Спенсер Черчилль, премьер-министр Великобритании, – растолковал Борис Яковлевич, продолжая любоваться зеленью деревьев. – Помнишь, я говорил про латинские буквы на картине? W. S. C. – это в самом деле его подпись. Удивительно, но Черчилль всегда считал себя посредственным художником, поэтому свои картины подписывал нечасто, и то не своим именем. Например, Чарльз Морин. Однако тут был особый случай.
– Почему?
– Потому что эта картина предназначалась в подарок, а подарок непременно следовало подписать, и Черчилль это сделал.
– Расскажите, – попросил Федор, чувствуя, что Бронштейну известно гораздо больше.
– Ты, конечно, слышал, что британский премьер бывал в России.
– Во время войны. Кажется, приезжал договариваться о втором фронте.
– Ну да. Ни о чем они со Сталиным тогда не договорились, но сейчас это неважно. Черчилль прилетел в Москву в августе сорок второго года. Двенадцатого, кажется. Его поселили на госдаче номер два в Москве. Там было все шикарно. Настолько, что потомок герцогов Мальборо был неприятно поражен этой роскошью. Все-таки война, а тут пир горой. Ему отвели большую комнату. Рядом – такую же огромную ванную. И тут случился конфуз. Оказывается, премьер-министр не умел сам наполнять ванну. И раздеваться сам тоже не привык. А прислуги-то в советском государстве нет!
– Как это нет? Да Сталин и все руководство всю жизнь имели многочисленный штат прислуги, – поразился Федор.
– Но Черчиллю этого знать было необязательно. Он же в Страну Советов приехал. Советские люди не должны снимать панталоны с империалиста. Буржую тапки подавать!
– Так он сам управился?
– Немного помогли, однако. Объяснили, например, как пользоваться краном со смесителем.
– Да, знаю. У них в Англии странно все устроено. Особенно краны. Наливаешь воду в раковину и умываешься грязной водой.
– Точно. Кстати, Уинстону наша система понравилась. Он об этом в воспоминаниях написал.
– Не думал, что Черчилль такой… неженка. Он же воевал еще в Первую мировую, кажется. Или немного раньше. На фронте его тоже одевали-раздевали?
– Не забудь, что в сорок втором ему было уже шестьдесят восемь лет.
– Старый, больной, толстый, – кивнул Федор и покосился на Бронштейна. Не задел его?
Бронштейн улыбнулся и потрепал его по колену.
– Ну не без этого.
– Человек, который пришел, чтобы, скажем так, проконсультировать Черчилля, говорил с ним на превосходном английском языке, что немало удивило гостя. Его звали Андрей Карташов. Это был отец Анны Андреевны Виельгорской.
Федор посмотрел с удивлением:
– Почему же у нее другая фамилия?
– Они с матерью Анны не были расписаны. Он служил в компетентных органах, а она была из бывших.
– Боялся?
– Оба боялись. Она недолгое время служила в особняке на Пречистенке машинисткой. Там они и познакомились. Когда Ольга забеременела, они решили, что ей лучше вернуться в Ленинград. Считали, там безопаснее. В Москве уже начиналась новая волна чисток. Впрочем, все это случится позже, в самом конце сороковых. А в сорок втором у Андрея была другая семья. Он служил в Москве, а жену и малютку в начале войны отправил в Ленинград к родным.
Бронштейн закашлялся. Федор автоматически оглянулся в поисках воды, но Борис Яковлевич снова, как тогда, в кабинете, замахал рукой, достал таблетку и сунул под язык.
– Не суетись, Федя. Тут уже никакая вода не поможет, даже святая.
Он наконец откашлялся:
– Вернемся к Черчиллю и их встрече с Карташовым.
– Они что, успели пообщаться?
– Видимо, как-то успели, и это само по себе удивительно, ведь Черчилль пробыл в Москве недолго и находился под неусыпным надзором. Прослушка была тотальной. Однако факт остается фактом. Карташов как раз дежурил в тот день, и вдруг ему сообщили, что его жена и маленькая дочь Маша погибли во время бомбежки. Девочке всего два с половиной года было. Когда Карташова вызвали к гостю, он пришел весь черный от горя. Черчилль это заметил, но спрашивать ничего не стал. Однако, как оказалось, он попросил выяснить, в чем дело, своего переводчика. Тот выяснил. Уже вернувшись после встречи со Сталиным, Черчилль вышел на балкон покурить и увидел, что Карташов стоит внизу. Андрей и не заметил, как к нему подошел премьер-министр. Протянул сигару. Карташов в жизни таких не курил, но тут почему-то не отказался. И, представь, затянулся этой гадостью, и ему стало легче. Черчилль спросил, как звали его погибшую дочь, и был, как показалось Карташову, потрясен, услышав имя. Он тронул Андрея за рукав и сказал, что двадцать лет назад тоже потерял любимую дочь, которой было два с половиной года, и звали ее Мэриголд.