– Вот почему я стараюсь не показываться при дворе чаще, чем того требуют приличия, – улыбнулся Гримберт. – Только едва ли это положительно сказывается на моей репутации. Наверняка при дворе уверены, что я денно и нощно рыщу по выжженной равнине в своем доспехе, делая перерыв только для того, чтоб повыть на луну да наскоро закусить печенью поверженного врага. Так ведь?
Алафрид рассмеялся, негромко, положив ладонь на грудь, точно его старые ребра могли треснуть от этого смеха.
– Ох, прекрати, пожалуйста! В моем возрасте смех уже не обладает такими целебными свойствами, как в юности!
– Уверен, Папа Римский до сих пор жалеет, что облагодетельствовал нас семенами христианства, которым никогда не дать пристойного урожая на нашей выжженной почве. Для Аахена мы всегда останемся дикарями. «Вильдграфами», рыцарями-варварами, вкусившими плоды христианства, но обреченными до конца дней оставаться в душе дикими язычниками.
Господин императорский сенешаль скривился. А может, это лишь был непроизвольный нервный спазм, прошедший по его мимическим мышцам, внутри которых медленно протекало сдерживаемое сложными препаратами разложение.
– Не говори ерунды, мой мальчик, – мягко возразил он. – Император ценит всех своих слуг, тем паче тех, которые платят кровью за сохранность наших границ. Видит Господь, маркграфы Туринские заплатили империи куда больше многих тех сановных паразитов, что осаждают императора в Аахене.
– Но все же недостаточно, чтоб считать себя равными им. Как-то раз отец сказал мне, что всякий раз, когда он оказывается в Аахене, на него смотрят так, будто на его гамбезоне кишат блохи. А на голове у него не маркграфская корона, а чей-то пустой череп.
В этот раз Алафрид улыбнулся, и Гримберт отчетливо видел это.
– Твой отец был мужественным человеком, – негромко произнес он. – И, к сожалению, одним из самых закоренелых «вильдграфов», которых мне только доводилось знать. До конца жизни так и не выучился грамоте, все болезни лечил лошадиными дозами венецианского омнопона[37] и был уверен, что заспиртованный надпочечник святого Роха[38], что он держал у себя на шее, лучший оберег от чумы. Каждый раз, когда мы с ним заходили в императорскую залу, дожидаясь высочайшей аудиенции, я краснел от смущения, чувствуя себя так, будто в гульфике у меня груда жареных каштанов. А уж когда он однажды на балу завел во весь голос «Прелестниц из Вероны», я охотно провалился бы под пол, даже если бы там меня ждала Геенна Огненная… А еще в одном только кончике его ногтя было больше рыцарской чести, чем у всех приживальщиков его величества, включая меня самого.
Гримберт, уже открывший было рот, чтоб отпустить едкое замечание, едва не прикусил язык.
– Но…
– Я видел, как он разнес бронекапсулу фламандского рыцаря с пятидесяти метров, подпустив его вплотную и не обращая внимания на каскады огня и стали, хлещущие по нему в упор. Я видел, как он в одиночку преследовал четырех фригийцев, каждый из которых был равен ему по боевой массе, так легко, будто охотился на зайцев, и при этом еще вопил как оглашенный. Как он раздавил всмятку лангобарда, готового подорвать себя вместе с зарядом пороха. Как с парой оруженосцев разнес батарею крупнокалиберных серпантин, гвоздящих по ним прямой наводкой, при этом израсходовав подчистую боезапас. Да, твой отец был воплощенным «вильдграфом», но тебе он такой судьбы не хотел. Поэтому дал образование и воспитал так, как это пристало не варвару из восточных провинций, но молодому аристократу, способному, без ложной скромности, занять любую должность при дворе.
«Отповедь хороша, – мысленно оценил Гримберт. – Старик, как и прежде, не лезет за словом в карман, мало того, умеет проникать взглядом сквозь многие пласты брони. Может, рассудок у него уже не тот, что прежде, но и в старческий маразм он впадет нескоро. И это значит, что надо держаться настороже».
– Как обстоят дела в империи? – небрежно спросил он, надеясь, что тон его голоса не выдаст напряжения. – Все так уж плохо?
Алафрид усмехнулся.
– А когда в ней было хорошо? В империи много проблем, она вечно агонизирует, истекает кровью и скулит, как шлюха, которую пырнули ножом в подворотне. Последний крестовый поход обернулся кровавым фарсом, и скоро уже невозможно будет делать вид, будто мы этого не замечаем. Две сотни лучших рыцарей герцога Саксонского полегли под Иерусалимом, а те, что остались, скоро станут кормом для сарацинской орды. В Византии уже знают об этом и, без сомнения, затевают очередную интригу, чтобы прибрать к рукам наши южные колонии. Уверен, через несколько месяцев полыхнет и в Бретони, тамошние князьки только и ждут возможности всадить нам вилы в спину.
– Грустно слышать, дядюшка.
Алафрид тяжело повел плечами. Движение получилось медлительным, старческим, отозвалось треском суставов.
– И это все, не считая чертовых еретиков, которые портят нам кровь, отравляя ее дьявольским ядом, всех этих альбигойцев, катаров, трисцилидов, селевкиан, аскитов… Святой Престол сбивается с ног, пытаясь отыскать все источники скверны, но куда там! Некоторые нарывы удается вскрыть ланцетом, выпустив ядовитый гной, но многие язвы сокрыты внутри тела и, увы, зачастую незаметны до того момента, пока не станет поздно.
А заканчивается все обыкновенно гангреной.
– Я надеялся, по крайней мере, Инквизиция еще справляется со своей работой.
Алафрид вздохнул. Это был тяжелый и скорбный вздох, вздох усталости, от которой не помогут ни лучшие зелья императорских эскулапов, ни сон на самых мягких перинах.
– Инквизиция сама давно погрязла в придворных интригах. Иногда мне кажется, что господа в красных сутанах, ведущие свою бесконечную «рачью войну», не уделяют врагам веры и сотой доли тех сил, которые они обрушивают друг на друга. А ересь между тем не дремлет. Сила ереси не в том, что она обещает своим адептам вечную жизнь или способность превращать свинец в благородное золото. Дьявол давно не ловит души на самую простую наживку. Ересь обещает знания. Доступ к технологиям, которые Святой Престол вынужден оградить от общего использования для блага всех христиан, знаниям старых эпох, древним научным трудам, которые ныне прокляты и забыты…
– Чернь всегда будет такой, – не удержавшись, перебил его Гримберт. – В ее природе рваться к знаниям, не разбирая, для чего они служат и кому предназначены, как в природе голодной свиньи рваться к помоям. Не удивлюсь, если лет через пять какой-нибудь вчерашний крестьянин, привыкший охотиться не с аркебузой на фазана, а с лучиной на блоху, обзаведется пулеметом!
Алафрид кисло улыбнулся.
– Если бы только чернь, дорогой мой… Если бы только чернь! Я стараюсь не совать носа в дела церковные, но иногда папский камерарий[39] рассказывает мне особо интересные случаи, о которых доносят ему кардиналы. Вообрази, пожалуйста, в прошлом месяце Инквизиция едва не отправила под церковный суд юного выскочку, штудировавшего запретные труды по генетике. И кем, как ты думаешь, он оказался? Младшим отпрыском графа Бонуа, императорского егермейстера![40] Вообрази себе, в какой сложной ситуации оказался его величество. Отпрыск императорского сановника – и вдруг еретик, изучающий запретные труды! Шумихи было бы… – Императорский сенешаль на миг прикрыл глаза. – Сущая чертовщина.
Гримберт пожал плечами.
– Ты хочешь сказать, что и наемные убийцы в Аахене обленились?
– Что? Черт, нет. Но и они не годились для этого дела, слишком… тонкие обстоятельства. Впрочем, в итоге дело разрешилось вполне удачно. Его величество отправил наглеца в крестовый поход, чтобы очистить душу от скверны ереси, и там он умер где-то под Дамиеттой от дизентерии.
– Смерть с чистой душой и с грязными портками. – Гримберт сдержанно кивнул. – Не самый плохой финал, надо думать.
Алафрид провел пальцами по дряблым векам, массируя глазные яблоки. Словно пытался стереть все то, что им пришлось видеть за многие десятки лет службы империи.
– Если бы все истории кончались так же хорошо, я бы имел на дюжину сердечных рубцов меньше, чем сейчас, – пожаловался он. – Может, из Турина императорский двор и видится средоточием небожителей, покровителей искусств, негоциантов, благородных сановников и вельмож, но вблизи… Вблизи он больше похож на смесь борделя, лепрозория и змеиной ямы.
– Вот как?
– Представь себе. Господин придворный камердинер, чья епархия заканчивается на гардеробе императора, пользуясь своим личным влиянием на него, все шире расправляет лапы, забираясь в дела ведомств, которые не имеют к нему никакого отношения. Он уже подмял под себя многие сборы и пошлины, если его не отдернуть, он, пожалуй, вообразит себя по меньшей мере коннетаблем и отправится покорять Византию. Надеюсь, из его лощеной шкуры выйдет хороший камзол… Или господин де Варе, третий помощник казначея. Его развратность такова, что далеко выходит не только за пределы христианских принципов, но и здравого смысла. Из одних только развращенных им за последний год пажей можно было бы сколотить полнокровный полк легкой пехоты! С другой стороны… Черт возьми, иной раз проще терпеть при дворе развратника, чем проходимца. Граф Коллальто, занимающий какую-то никчемную должность при секретариате канцлера, повадился запускать руки в императорскую казну, да с таким аппетитом, что последняя ревизия обнаружила убытки по меньшей мере в двадцать тысяч флоринов. И сделать с ним ничего нельзя – дочка его кузины состоит одной из императорских фавориток!
– Вот, значит, какими делами тебе приходится заниматься, – пробормотал Гримберт. – Сочувствую тебе, дядюшка.
Алафрид усмехнулся и вдруг подмигнул ему, демонстрируя, что императорский сенешаль не нуждается в чужой жалости.
– Когда-то мир сотрясался от шага наших рыцарей. Сейчас… Сейчас он сотрясается от смеха, наблюдая за тем, как мы ворочаемся, подобно Лаокоону, одолеваемые собственной гордыней, спесью и жадностью. Черт побери, если до меня в конце концов не дотянутся кинжалы наемных убийц, я сам приму яд, чтобы не видеть, как низко пала империя франков, которой мы служили. Ладно, довольно. Давай поговорим о чем-нибудь другом, чтоб я не решил, будто тебя действительно интересует мое здоровье и ты явился сюда для того, чтоб его обсудить.