– Только то, что все это – сговор, предпринятый моими недоброжелателями с целью очернить мое имя. Возможно, между мной и квадами в самом деле возникло некоторое недоразумение, но заверяю вас, оно было следствием трагической путаницы, но не умысла. Как верный вассал его императорского величества я решительно отметаю все обвинения в мятеже.
Алафрид перебрал тонкими пальцами несколько пергаментных листков, лежащих на столе перед ним. Гримберту показалось, что сенешаль делает это без всякого смысла, просто для того, чтоб потянуть время.
– Отметаете, значит… Очень хорошо. Мятеж – очень серьезное обвинение, я не вправе выносить приговор на основании сомнительных показаний. Кроме того, связь во время штурма действительно сильно барахлила, что породило много недоразумений. Однако…
Гримберт вдруг ощутил, как тревожно качнулось сердце. Что-то переменилось в тоне сенешаля. И не в лучшую, черт возьми, сторону.
– …однако я располагаю доказательством того, что ваш поступок был злонамерен. Что вы тайком сговорились с одним из еретиков, лангобардом по имени Клеф, имея целью заговор против короны и христианской веры. Нет, я не обвиняю вас в ереси, в противном случае ваше дело разбирал бы суд Святого Престола. Я обвиняю вас в измене и мздоимстве. Этот Клеф щедро заплатил вам, маркграф, за ваше предательство. Двадцать тысяч венецианских цехинов, если не ошибаюсь. Это была плата за пролитую вами кровь невинных.
– Что?
Спешно возводимые планы разваливались, как глиняные дома под обстрелом тяжелых осадных орудий. Кирпичи лопались прямо в руках, оставляя кровоточащие порезы и хрустящую на зубах пыль. И каждый раз, когда ему казалось, что ему удалось восстановить равновесие, следовало новое попадание.
– Это не измышление, господин маркграф. Эти показания предоставлены суду надежным свидетелем, который лично подтвердил факт сговора.
Гримберту показалось, будто он наяву видит двадцать тысячи золотых кругляков, дробно подпрыгивающих на каменном полу. Каждый из них слепил его, точно прожектор. Господи, как же тяжело дышать… Как они вообще могут сидеть тут, в этом наполненном миазмами каменном мешке, стиснутые тяжелым бархатом, почему не откроют окна или дверь…
– Я… Никакого золота… Я… Кто этот человек? Назовите мне имя. Я вызову его на поединок, а если он откажется – перережу глотку, как грязной свинье!
Во взгляде Алафрида вдруг мелькнуло что-то вроде сочувствия. Будто к окулярам по ту сторону холодных глаз сенешаля на какой-то миг приник настоящий Алафрид. Дядюшка Алафрид, который любил беззлобно бранить его за шалости и то и дело отчитывал, напоминая о рыцарских добродетелях. Только длилось это всего миг.
– Гунтерих, ваш кутильер. Старший оруженосец.
В висках заскрежетало, словно в них вкручивали огромные ржавые болты. Гримберт обнаружил, что не может выдохнуть уже набранный в грудь воздух, тот оказался заперт в легких, разъедая их изнутри.
– Гу…
– Он выдал вас, господин маркграф. Раскрыл ваши черные замыслы императорскому суду. Конечно, в некотором смысле он поступил предосудительно, поскольку пошел против клятвы верности своему господину, но… Я думаю, все присутствующие здесь согласятся, что в данной ситуации это едва ли можно считать грехом. Благородный Гунтерих поступил так из желания содействовать справедливости, как и полагается доброму христианину.
Лаубер улыбался. Гримберт видел это отчетливо, вплоть до мельчайшей морщинки на породистом лице графа Женевы.
Лаубер. Сердце сделало еще несколько неуверенных ударов и затихло, впрыснув в кровь жгучий черный яд. Мыслей не было – пропали, растворились, зазвенели хрустальными осколками по каменному полу.
Лаубер. Человек, выигрывающий в шахматы у папского камерария. Самодовольный, самоуверенный, хладнокровный.
Тринадцать лет.
Самый большой хитрец обманул самого себя. Паук, запутавшийся в собственной паутине.
Лаубер. Он улыбался.
Гримберт бросился на него по-звериному, всем телом, не отдавая себе отчета, что делает. Почувствовал лишь, как превращаются в стальные крючья пальцы.
Разорвать горло. Голыми руками. Впиться. Рвать, чувствуя на губах его кровь.
Схватить и…
Он успел сделать два или три шага. Потом что-то с силой снаряда ударило его в правый бок, и тело, казавшееся гибким и сильным, вдруг скомкалось прямо в воздухе, рухнуло, мешком тряпья врезавшись в мраморные плиты пола. Гримберт попытался подняться, но второй стражник уже был рядом – пнул стальным сабатоном[60] по руке, заставляя его упасть лицом в пол. Во рту разливалась кровь, густая и сладкая – как миндальный крем на тех пирогах, что мастерски готовил его повар в Турине.
Приор Герард вскочил со своего места. От гнева разлагающаяся кожа на его лбу побагровела и пошла кровоточащими пузырями.
– Это не просто мятеж, маркграф! Повернув оружие против своих и заключив договор с лангобардами, вы сами впали в ересь! Вы совершили преступление не только против рыцарской чести и своего сюзерена, но против Господа нашего и Святого Престола! Господин сенешаль, соблаговолите отдать этого мерзавца в мое распоряжение. Его ждет церковный суд!
Алафрид некоторое время молчал, глядя на пергаментный листок. Судя по тому, что глаза у него не двигались, как двигаются обычно у читающего, сейчас он был поглощен больше собственными мыслями, чем написанным.
– Нет, – спокойно и веско произнес он. – Маркграф Туринский в первую очередь виновен перед его величеством, а значит, будет нести ответственность перед светским судом. Сейчас его судьба в моих руках.
Гримберт больше не делал попытки подняться. Боль от пинка стальным сапогом терзала его внутренности, как голодный пес терзает утробу дохлой коровы, с хрустом вырывая из нее куски рубца. Крик мог бы приглушить боль, но Гримберт знал, что не закричит, даже если его будут резать на части.
Только не перед лицом Лаубера.
«Слава богу, – подумал он, пытаясь сосредоточиться на чем угодно, кроме боли в боку. – Слава богу, Алафрид все еще на моей стороне. Он все понял, этот мудрый старик. Понял, что это клевета, и не отдаст меня на растерзание Святому Престолу. Ох, он хитер, этот господин сенешаль, куда более хитер, чем хочет казаться. Кроме того, он дорожит памятью своего друга, погибшего под Женевой тринадцать лет назад».
Все образуется, тихо запела какая-то жилка в выворачивающемся наизнанку от боли животе. Алафрид не оставит его в беде. Он выглядит суровым, но лишь для того, чтобы не вызвать подозрений у заговорщиков. Он уже понял, что происходит – давно понял. Он изобразит всамделишный суд, чтобы никому в голову не закрались подозрения. Объявит расследование, может, даже вызовет из Аахена специальных дознавателей. Нарочно потянет время, развязывая ему, Гримберту, руки. Это хорошо. Ему нужны будут свободные руки – и время.
В этот раз – никаких сложных планов. Гримберт мысленно оскалился. Он был слишком милосерден и поплатился за это. Лаубер перехитрил его. Клеф обманул. Гунтерих предал, нарушив клятву верности. Герард, Теодорик и Леодегарий – оклеветали. Нет, теперь его оружием будут не слова…
Алафрид медленно поднялся со своего места, возвышаясь над всеми сидящими. Его лицо было столь торжественно, что смолк даже шепот в углах зала.
– Что ж, обстоятельства ясны, и я не вижу необходимости затягивать дело. Именем его величества императора Империи франков Конрада Четвертого я признаю Гримберта, графа Туринского, в преступлении против трона и рыцарской чести, а именно – в нарушении вассальной клятвы, попытке мятежа и сговоре с врагом.
Гримберту показалось, что он слышит утробный лязг – это экстрактор из холодной стали схватил сердце и вышвырнул его наружу, как пустую снарядную гильзу. То, что осталось лежать на полу, больше не было его телом, лишь грудой дрожащей от боли и мучительно стонущей плоти.
– Войдя в сговор с врагами его величества, граф Туринский совершил самое тяжкое преступление из всех, что возможны для дворянина и рыцаря. Предал своего сюзерена.
Алафрид говорил звучно и торжественно, как священник, читающий воскресную проповедь. Его голос то звенел медью, оглушая собравшихся в зале, то делался негромким и вкрадчивым, почти мягким. От этих переходов нутро Гримберта то сжималось до размеров грецкого ореха, то растекалось вязким илистым комом.
– Во все времена подобное преступление каралось единственным способом. Смертью. Однако, будучи верным его величеству и императорскому правосудию, я все же не могу не заметить то, что означенное преступление было совершено маркграфом Гримбертом не столько из ненависти к престолу, сколько из алчности и гордыни. Господь учит нас прощать ближним их грехи, ибо только тот, кто прощен, сможет раскаяться и осознать свершенное, открыв для себя врата Небесного Царствия. Разве не сказал Иоанн Златоуст, что покаяние восстанавливает падшую душу, делая ее из отчужденной – дружественной Богу? Маркграф Гримберт едва не погубил свою душу страшным грехом, но, быть может, небеса еще не отвратились от него. Может, обретя возможность поразмыслить о содеянном, он найдет в себе силы перебороть скверну, переродиться заново и вновь стать любящим сыном Христовым?
Гримберт больше не слышал звона кольчужных чешуек на стражниках, ворчания Теодорика, сердитого сопения Герарда и перешептывания среди собравшихся баронов. Теперь он слышал только Алафрида, словно звук его голоса сделался единственным сущим, что осталось в этом мире, в котором Господь даже и не думал создавать земную твердь, навеки оставив его наполненным жидкой тьмой.
Алафрид сделал паузу, короткую, как последнее мгновенье перед выстрелом, и произнес:
– Волей императора я приговариваю маркграфа Туринского к лишению всех его титулов, всего имущества и всех прав, дарованных ему по милости престола, а также звания рыцаря, которое он обесчестил своим преступлением. Данной мне властью я ввергаю его в опалу ради спасения его души, что же до его имущества, оно, как и земля маркграфства, временно переходит в распоряжение императора, дабы тот нашел ей подходящего владетеля.