Она не верила своим ушам.
– То есть ты считаешь, что я циничная и безнравственная? – переспросила она, надеясь, что не так поняла его. Сейчас он все объяснит, и окажется, что все не так ужасно.
– Ну а какая же? – рассмеялся Ситников. – Конечно, именно такая. Ты же согласилась выйти замуж за Гришу, чтобы войти в семью и остаться со мной.
– Но это ты придумал, ты, а не я!
– Придумал я, а согласилась ты, – спокойно возразил он. – И со всем остальным ты тоже согласилась. Я обещал тебе много денег, я обещал, что Гриша станет еще богаче, и я это выполнил. Ты прекрасно знала, как я собирался это сделать, и ты не только не возражала, ты же и помогала мне. Ты познакомилась с Юркой Забелиным, ты флиртовала с ним, давая понять, что готова пойти на большее, ты довела его до белого каления, демонстрируя коленки и декольте, и в результате он снял квартиру, чтобы тебя трахать. Это что, образец высокой нравственности?
– Подожди, Слава, подожди, – она потрясла головой, чтобы сосредоточиться. – При чем тут квартира? Я не знаю ни про какую квартиру, я там не была.
– Ну разумеется, ты не была. До этого не дошло.
– Ты велел мне познакомиться с Забелиным и вскружить ему голову, ты говорил, что когда он в таком состоянии, тебе будет легче с ним договориться, но ты же не объяснял мне, о чем вы будете договариваться, ты только сказал, что это нужно, чтобы у Гриши было больше денег. Я тебе поверила, я ни о чем не спрашивала, а ты теперь говоришь про какую-то квартиру! Слава, что происходит?
Ситников рассвирепел внезапно, и Олеся даже не успела понять, какие из ее слов настолько вывели его из равновесия.
– Какая тебе разница, что происходит? Откуда вдруг такой интерес? До сегодняшнего дня тебя все устраивало, ты не задавала никаких вопросов и делала то, что я велел. Так что вдруг изменилось? Это беременность на тебя так плохо влияет? Тогда тем более надо ее прерывать, пока ты окончательно не превратилась в мочалку, целыми днями читающую мораль всем подряд.
Он утратил обычную свою сдержанность, быстрыми шагами ходил взад и вперед по комнате, смотрел на Олесю с нескрываемой яростью, но от его слов на нее веяло могильным холодом.
– Ты завтра же… нет, в понедельник, ты в понедельник прямо с утра пойдешь к врачу и договоришься об операции. Деньги я дам. И ни про какого ребенка я даже слышать не хочу. Прекрати корчить из себя мадонну с младенцем, я никогда в жизни не поверю, что ты хочешь стать матерью и испортить все то, что я с таким трудом наладил. Ты хоть понимаешь, что ты предаешь меня? Ты предаешь меня! Я пошел на то, чтобы разделить тебя с сыном, чтобы не расставаться с тобой, я много на что пошел, чтобы сделать его богатым, чтобы ты ни в чем не нуждалась, чтобы у тебя все было, и я рассчитывал на твою поддержку, на твое понимание, а ты? Ты что делаешь? Пытаешься подсунуть мне Гришиного ребенка? Или еще чьего-то?
– Слава! Опомнись! Что ты говоришь?
– А что я говорю? Ты – такая же, как я, мы одной крови, и это значит, что если ты готова спать с двумя мужиками одновременно, то почему бы и не с четырьмя? С пятью? Откуда я знаю, чей это ребенок на самом деле? Может, и не Гришкин, но и не мой. Вспомни, с какой легкостью ты тогда, в Германии, бросила своего дружка и улеглась в мою постель. Что с тех пор изменилось? Ты осталась такой же, и значит, вполне можешь сделать это еще раз.
– Но я же любила тебя! Я люблю тебя, Слава…
– Перестань. О какой любви ты говоришь? Мы были знакомы несколько часов. Просто у меня было больше денег и я пил меньше пива, чем твой любовничек. Со мной было легче и приятнее, вот и вся твоя любовь.
Олеся почувствовала, что у нее слабеют ноги, и она оперлась о дверной косяк, чтобы не упасть. Она получила то, что заслужила. Ей хотелось быть такой, какой Ситников хотел ее видеть, она стремилась соответствовать его представлениям о женщине, с которой ему будет хорошо, и она ломала себя, сдерживала, притворялась, стискивала зубы и соответствовала. Только бы не разочаровать его, не потерять, быть с ним. И вот результат. Он верит в нее, придуманную, и не верит в настоящую, в ту, которая хочет родить ему ребенка. И никогда не поверит. Она не такая же, как он, и они не одной крови, но как только он это поймет, он бросит ее. Настоящая Олеся ему не нужна, она ему не интересна и неудобна. Но она так хочет этого ребенка… Господи, как она его хочет, как она любит его, крохотного, пока еще невесомого! Но Слава не разрешает его рожать. И она не посмеет ослушаться, потому что он подчинил ее себе полностью и бесповоротно. У нее осталось ничего своего, ни души, ни ума, ни характера, он все сломал и переделал под себя, и у нее нет сил перечить ему, настаивать на своем, чего-то добиваться. Он ее поработил. Вот оно, это слово, единственное правильное. Поработил. Она даже не заметила, как это произошло, ей все казалось, что она добровольно и сознательно что-то делает и говорит, потому что хочет доставить ему удовольствие, но это ее собственный выбор, ее собственное решение. И только сейчас, осознав невозможность ослушаться, Олеся поняла, что давно уже ничего не решает и не выбирает. Она просто послушно выполняет его волю. И свое материнство, такое радостное, такое желанное, ей не отстоять и не защитить.
Почему-то одновременно в голову пришли две мысли. Первая – о бунте рабов, бессмысленном и беспощадном. И вторая, о пистолете, который Слава хранил дома и который она много раз видела.
Он еще продолжал что-то говорить, яростно и негодующе, мерял шагами комнату, бросал ей в лицо упреки и обвинения, а она уже стояла с пистолетом в руках. Предохранитель снят, палец на спусковом крючке…
– Ну этого еще не хватало! Мелодрамы тут будешь устраивать? Положи оружие на место, не валяй дурака…
Его голос куда-то пропал, и Олеся подумала, что внезапно оглохла.
И снова две мысли, одновременно заполнившие ее голову, которая почему-то казалась Олесе в тот момент огромной и пустой:
«Только так я смогу от него избавиться. Только так. Иначе я не смогу ему противостоять, и он заставит меня избавиться от ребенка. Мне нужно выбирать: ребенок или Слава. Я выбираю ребенка.»
«Нет, я не смогу этого сделать. Я не смогу. Не смогу…»
– Я не смогу, – громко произнесла она вслух и нажала на спусковой крючок.
Потом она долго, кажется – целую вечность стояла неподвижно, словно окаменев, сжимая пистолет. Из оцепенения ее вывел звонок в дверь – соседи услышали выстрел. Началась суета, крики, кто-то ринулся к телефону вызывать «скорую».
– Что случилось, Олеся? – заботливо спрашивала пожилая соседка. – Как это у вас вышло?
Олеся судорожно пыталась что-то придумать, и первое, что пришло ей в голову, было неосторожное обращение с оружием, но тут соседка добавила:
– А я слышу из вашей квартиры громкие голоса, ну, думаю, ссорятся. Как же так, деточка? Вы с Вячеславом Антоновичем так дружно жили, одна радость была на вас смотреть, такая семья хорошая. А тут вдруг кричите, скандалите…
Соседка слышала их громкую ссору, и у Олеси хватило самообладания, чтобы сообразить, что неосторожное обращение с оружием здесь не пройдет. Нужно срочно придумать что-то такое, что объясняло бы громкие голоса и смягчило ее вину.
– Он пытался меня изнасиловать.
– Господи! – ахнула соседка, прижимая ладонь ко рту, и Олеся совершенно не к месту обратила внимание на крупный перстень с жемчугом у нее на пальце. – Какой ужас! Так надо в милицию звонить… Где у тебя телефон, я сейчас позвоню.
– Не надо. Я сама.
Она вся заледенела внутри и почти ничего не чувствовала. У нее достало сил, чтобы набрать номер и сказать:
– Я только что застрелила человека.
И назвать адрес и свое имя.
И только потом наступило горячее от судорог и мокрое от слез беспамятство. Олеся кричала и билась в истерике до тех пор, пока приехавший врач не сделал ей укол какого-то сильного транквилизатора. Через двадцать минут после ее звонка в квартире появилась милиция, еще через какое-то время подействовал укол, и она вернулась к действительности. Ей казалось, что прошло всего две-три минуты, оказалось – почти час, но этот час она так и не восстановила в памяти…
При всей своей самоуверенности следователь Вилков Александр Иванович возможности свои все-таки переоценил, в воскресенье ничего добиться не смог и принялся за решения вопроса в понедельник с самого утра. В чиновничьем мире дела быстро не делаются, и следственный комитет в этом смысле исключением не был. Вилков доложил руководству о предполагаемой связи покушения на Ситникова с имеющимся у него в производстве делом об убийствах Забелина и Брайко, руководство приняло информацию к сведению и сказало, что примет меры, а Шурик вернулся к неотложным делам, в числе которых был допрос Дмитрия Найденова, партнера Ксении Брайко по рейдерскому бизнесу.
– Труп Брайко был обнаружен на Волоколамском шоссе. Вы знаете, как она там оказалась?
Найденов следователю не понравился с первой же минуты. Александр Иванович очень точно чувствовал тех людей, которые измеряют ценность любого человека теми деньгами, которые он может заработать. Найденов мог заработать много, следователь Вилков – мало (если, конечно, не брать взятки), посему во взгляде Дмитрия Александр Иванович читал нескрываемое превосходство и явное неудовольствие от того, что его вызвали, да мало что вызвали – еще и вопросы задают.
– Я уже говорил сто раз: ей предложили новый проект, и заказчик повез ее посмотреть объект будущей работы.
Ишь ты, проект… Ну до чего ж эти новые бизнесмены быстро набрались красивых слов: проект, программа, маркетинговые стратегии, позиционирование. От всего этого Шурика Вилкова буквально мутило. Но то Шурика, а Александр Иванович дело свое знал четко и все необходимое выполнял неукоснительно.
– Пожалуйста, поконкретнее: кто заказчик, что за проект, что за объект, как называется, где находится.
– Проект обычный, как всегда. Нужно оценить перспективы поглощения одного предприятия другим и выработать оптимальную стратегию. Предприятие находится где-то по Волоколамке, как называется – не знаю, Ксения должна была съездить и все выяснить.