Однако христиан всё сильнее теснили, прижимая всё ближе к догорающим позади шатрам, а там и воде. Ингвар дважды стоял в первом ряду, затем менялся с другими, пониже края кольчуги кровоточила перетянутая тряпкой рана, а руки уже тряслись от усталости. Он видел, как пал Ерванд Кюрикян, пронзённый копьём. Он видел, как унесли назад Саркиса, живого, но без чувств. Тому в голову пришёлся тяжёлый удар обухом топора, после которого молодой человек свалился наземь и едва не был затоптан своими же. Видел красноглазого и взмыленного Вараздата, тот простоял в первом ряду четыре сшибки к ряду, и ноги его подкашивались, воинам из его отряда насилу удалось оттащить безумца, потому что пятого раза он бы не пережил.
Северянин бился коротким мечом, государевым подарком, украшенная рукоять была теперь залита кровью, а лезвие дымилось после каждого верного удара. Самого царя Ингвар не видел, тот стоял в первых рядах вместе со всеми и не хотел ни на миг уходить в тыл, его охрипший голос разносился над строем, возвещая, что он жив и что он всё ещё царь на своей земле. Среди прочих в строю с оружием стояли не меньше двух десятков севанаванкских монахов, примечая их чёрные рясы, Ингвар сразу вспоминал тер-Андраника, которого не видел ни разу с самого утреннего ухода последнего. На волнения не оставалось ни времени, ни сил, однако северянин всё озирался, как только выдавался случай. Священника не было. Всматривался Ингвар и в ряды противника, надеясь вновь увидеть там Мансура, бесстрастное лицо наиба придало бы варягу сил биться во сто крат злее. Но не было на поле боя и его.
Сшибка за сшибкой ряды воинов накатывались друг на друга; блеск клинка, и мальчишка с испуганными глазами и пушком над верхней губой, державший строй рядом с Ингваром, рухнул с распоротым горлом. В этот же миг северянина сбил с ног тяжёлый удар чужого щита, и арабы, перескакивая через Ингвара, ринулись дальше. Закрывшись щитом и уворачиваясь от смертоносных лезвий, Ингвар сумел встать, увидел мельком горстку своих, кинулся к ним, прорубая себе дорогу мечом, и занял место в круговой обороне. Здесь они встали намертво. Северянин снова слышал голос Ашота Ерката, собирающего вокруг себя людей уже у самого входа в лагерь, слышал молитвенное бормотание монахов, отмахивающихся от врагов здоровенными секирами, слышал стоны раненых, лязг стали, плач и скрежет зубов. Покуда всё это не заглушил раскатившийся над полем битвы клич:
– Абас пришёл!
Сначала это были несколько голосов, потом им стали вторить сотни и тысячи:
– Абас пришёл!
Ингвар вновь не увидел, как ударила конница. Не увидел он, как воспряли духом и ударили с новой силой окружавшие Ашота Ерката воины. Не увидел, как уходил от берегов Севана с остатками своей когда-то несметной рати Нсыр. Не увидел, как посреди поля победы и изувеченных тел встретились и обнялись для брата – старший и младший, царь и царевич. Не увидел, как злая арабская стрела, пущенная напоследок, пробила сердце его друга Азата, шедшего в схватку по правую руку от Абаса Багратуни. Всего этого Ингвар не увидел, а лишь узнал после. Сейчас же, до конца сражения, он смотрел лишь на кровавое острие меча да край своего изрубленного щита. Осознав, что всё кончено, Ингвар бросил щит на землю и шатаясь, подволакивая ногу, пошёл назад, через лагерь к берегу. Там он, не останавливаясь и не раздеваясь, зашёл в воду по самую грудь, чувствуя, как ледяная вода остужает распаренное тело; жадно пил, чувствуя, как сводит его зубы, пил и отмывал лицо, стирая копоть, кровь и грязь, чувствуя, что он всё ещё жив.
«Жаль, что я не могу теперь креститься ещё раз», – сказал он сам себе.
Затем он вышел на траву, лёг и лежал так, покуда не перестало бешено колотиться его сердце, а телу не вернулись хоть какие-то силы. Он лежал и смотрел в небо, как когда-то в Гугарке, но теперь он не мог уснуть, не мог уснуть от осознания, что он вновь спасён и на этот раз по-настоящему.
День ещё не кончился, он всё длился и длился, и Ингвар не знал, сколько он так пролежал. Его никто не трогал и никто не окликал. В конце концов северянин встал и побрёл в разорённый лагерь. Ингвар ходил меж мёртвых тел, словно призрак, он вглядывался в безжизненные лица, но не видел знакомых. Кроме одного. Лица безухого Мансура – тот лежал широко раскинув ноги, с мечом в руке и с рассечённой грудью. Ингвар присел у его тела. «Мертвее мёртвого», – подумал варяг. Что ж, стало быть, не всем тайнам нужны отгадки, не в этом ведь смысл.
Здесь его и окликнул князь Саак Хайказун:
– Северянин! Не знал бы, что ты крестился на днях, подумал бы, что боги твои в битвах лучше хранят!
Ингвар устало поднялся на ноги и махнул рукой князю. «Рече безумен в сердце своём», – вспомнил он.
– Идём, – посерьёзнев, сказал князь Саак. – Тер-Андраник ранен тяжело, при смерти, говорить с тобой хочет.
– Куда? – резко спросил северянин, делая шаг к Сааку.
– На остров его перевезли, он сам так захотел, идём, довезут монахи.
Ингвар, не говоря больше ни слова, пошёл за князем, весть о ранении тер-Андраника перекрыла все прочие мысли, он хотел видеть священника как можно скорее. У берега ждали несколько лодок, в одну из них северянин влез, бухнулся на пол рядом с бровастым монахом в чешуйчатом нагруднике поверх рясы, а тому, который сидел на лавке для гребцов, сказал от сердца:
– Греби, отче, греби уже.
«Греби! Греби! Греби! Греби!» – отдалось в памяти.
Монах молча взмахнул вёслами, и лодка скользнула по волнам навстречу острову. Мерное покачивание убаюкивало, Ингвар опустил руку за борт, зачерпнул воды и умылся для бодрости. Тер-Андраник при смерти. Северянин верил и не верил в это, так же, как уже много дней верил и не верил одновременно в смерть отца. От отца остался молот Тора, от тер-Андраника – крест, и оба они теперь станут прошлым. До какого-то мига тебе кажется, что мир, каким ты его видишь вокруг себя, вечен, так продолжается, покуда те, кто помог тебе этот мир понять, не отойдут в мир иной. Вот тогда-то и осознаёшь, с какой невообразимой скоростью всё летит к своему концу.
– Брат, а ты откуда? – вопрос сидящего рядом бровастого монаха вывел Ингвара из оцепенения.
Северянин ничего не ответил, у него не было сил для прочих разговоров, кроме одного. Однако затем он кое-что вспомнил и тогда сам вдруг обратился к монаху с вопросом:
– А ты же местный? Знаешь, поди, отца Нерсеса?
– Да уж знаю… брюзга ещё тот.
Ингвару большего было не надо, не пускаясь в обсуждение характера искомого книгочея, он сразу продолжил:
– А можешь передать ему? – он вновь извлёк из-за пазухи кожаный мешочек, раскрыл и протянул монаху свёрнутую страницу из книги.
– Пускай переведёт, скажи, век за него Бога молить буду тогда. Пускай хоть на дощечке чирканёт слова и мне передаст… скорей только.
Монах с задумчивым видом почёсывал скрытый под густой бородой подбородок.
– Ну не знаю, если пустит меня к себе. Выходит редко…
– Ты постарайся, – с жаром вскричал Ингвар. – Пусть хоть на дощечке передаст, важно это!
Монах принял страницу с сомнением, но отказывать не стал. Тут лодка скребнула днищем о песок и пристала к берегу. Ингвар выскочил, замочив сапоги, коротко распрощался с монахом и побежал к монастырю. Чтобы попасть к подножию стен, требовалось одолеть подъём в несколько десятков ступеней. Как предварительно разузнал северянин, тер-Андраника положили в шатре с обратной стороны монастыря, вне стен, но в виду всего озера. Поднявшись и обогнув монастырь, Ингвар увидел несколько шатров и сновавших меж ними людей. Подле одного на земле, уткнувшись лицом в колени, сидел Айк, а рядом на угловатом валуне – Саркис почти в том же положении. Заметив друга, Саркис махнул рукой, Ингвар шагнул к шатру и на входе едва не столкнулся с Ашотом Еркатом, тот молча обнял северянина и вышел прочь, Ингвару показалось, что царь прячет слёзы.
Тер-Андраник лежал посреди шатра на замаранном кровью ложе, бледный, слабый, умирающий. Ингвар подошёл к нему и опустился на колени рядом.
– Как же так, отче… – растерянно произнёс он.
– Я тебе подарок припас, – сказал тер-Андраник, силясь придать голосу обычное звучание и глазами указал в угол шатра.
Ингвар оглянулся и увидел там свой топор.
– Не слишком-то христианский подарок, – улыбнулся он.
– Иногда… – тер-Андраник говорил, останавливаясь, чтобы отдышаться. – Иногда самым верным и самым христианским решением будет расколоть грешнику голову топором.
– Ты, вижу, так и сделал.
– Я сделал это, чтобы ни себя, ни Бога не обманывать. Но то мой путь, мои ошибки и мои решения. Твой – другим будет. Хоть и не знаю каким. Мы всю жизнь вынуждены разгадывать загадку, на которую обречены с рождения. Но штука в том, что для того, чтобы её разгадать, нам нужен опыт каждого дня нашей жизни. Кто знает, какие мысли прорезывают сознание умирающего в последний миг…
– Но я много раз бывал на пороге смерти, – перебил его Ингвар. – И в последний миг я не знал и не видел ничего, достойного внимания! А ты… ты же сейчас на пороге.
Севанский ветер трепал и надувал завесы шатра, тер-Андраник взял северянина за руку.
– Ты жив, сынок, ты всё ещё жив. Эти мгновения не были для тебя последними. И у меня ещё есть пара мгновений до конца… Я же говорю о поистине последнем миге, о котором знает только Бог. Моя разгадка рядом, я чувствую её, но увы, я не могу открыть для тебя напоследок какой-то удивительной истины. Моя истина имеет значение лишь для меня, а для любого другого она будет бесполезна. Свои ответы каждый должен добыть сам.
– Без тебя не было бы никаких ответов, – дрожащим голосом сказал Ингвар. – Без тебя я бы никогда не дошёл. Это правда. Мой путь ко Христу ничем бы не кончился… никогда.
– Путь от язычества к христианству и так никогда не заканчивается. Каждый идёт им через всю свою жизнь, даже если был крещён в младенчестве. Бог всё же знает толк в доброй шутке, если послал тебе на этом пути самого плохого священника из возможных, – тер-Андраник слабо улыбнулся.