Ингвар пожал плечами:
– Приблизительно.
Историю ему рассказывали в Царьграде, и смысл он понял. Ной – единственный человек, уцелевший после того, как христианский Бог смыл с лица земли всех грешников огромным дождём. Что ж, глядя на эту Гору, можно в полной мере поверить христианам, если где и до́лжно закончиться такому небывалому событию, то только в таком удивительном месте.
– Знаешь, – голос Саркиса вновь стал привычно-спокойным, утратив нарочито благоговейные ноты, – я до конца не понимаю, почему нам нельзя подниматься на вершину Масиса, но нутром чую, что это верно. На него хочется смотреть со стороны, а не топтать ногами.
Объяснение вполне устроило северянина, они тронули коней и вскоре уже летели галопом по цветущей долине. От быстрой езды потоки воздуха хлестали по лицу и заставляли глаза слезиться, но есть в молниеносной скачке что-то такое, что снимает усталость и наполняет грудь силой. Ингвар не думал ни о чём. Вернее, в его голове роилось великое множество мыслей, но юноша даже не пытался собрать их воедино и направить. Он просто наслаждался ветром, красками окружающего мира и глухим стуком копыт. Саркис держался в седле увереннее и вскоре начал отрываться от друга. Заметив это, северянин рассмеялся и с азартом пустил коня быстрее. Состязались они отнюдь не ради первенства, их гнало вперёд стремление как можно ярче и сильнее почувствовать миг, выпить его без остатка. Такие мгновения позволяют стряхнуть хотя бы на время весь груз житейских забот и увидеть мир в его первозданной красоте.
Так они внеслись на край высокого скалистого обрыва, едва успев придержать скакунов. На дне ущелья щебетал поток, это была река Храздан. Щадя после такой скачки коней, юноши двинулись вдоль берега шагом. Раскрасневшиеся и довольные, они долгое время ехали молча, пока Саркис не нарушил молчание:
– Вот теперь, наконец, я чувствую, что дома…
Ингвар не сказал ни слова, ему слишком хорошо сейчас молчалось, чтобы портить всё разговорами. Вскоре на пути молодых людей попался пологий спуск, и они, не сговариваясь, отправились к воде. Там, спешившись, они дали коням вволю напиться, а затем умылись сами.
– Спасибо, что согласился приехать к нам, – вновь первым заговорил Саркис.
– Ты меня благодаришь? Это я должен радоваться, что впустили!
– Пустяки! Но сдаётся мне, наш дом нуждался в твоём присутствии куда сильнее, чем на первый показаться могло…
– Почему?
– Думаю, скоро ты и сам заметишь… Отцу и матери давно пора встряхнуться. И ещё… чего бы обидного тебе не довелось услышать в ближайшие недели – не принимай близко к сердцу.
Ингвар совсем запутался:
– Объясни, – попросил он.
– Понимаешь, в войске люди видали многое и ко многим вещам относятся проще, чем здесь. Местные же все безусловно люди незлые, но некоторые вещи остаются за гранью их взгляда на мир.
– Ааа, кажется, я начинаю понимать, – северянин догадался, что дело кроется в висящем у него на шее молоточке Тора. – Твой отец перед выездом от царя заверил, что тут беспокоиться не о чём.
– В этом он точно прав! – рассмеялся Саркис. – Такие вещи никак не стоят твоего беспокойства! Я просто решил: лучше сказать тебе заранее, чтобы потом это не превратилось в неприятную неожиданность.
– Забудь, – махнул рукой Ингвар. – Я немного повидал мир, христиан, да и неприятностей тоже. Меня не удивишь – чего я только не слыхал о себе!
– Тем лучше! Однако нам пора ехать, а то опоздаем к ужину – тот ещё пир будет.
Юноши взяли коней под уздцы и повели их наверх, когда подъём закончился и можно было сесть в седло, Ингвар обернулся ещё раз к реке. Вода маняще перескакивала с камня на камень, под рубахой от крепкой жары выступил пот, и очень хотелось остаться тут выкупаться. Но пир так пир.
– А кто будет на пиру? – спросил он у Саркиса.
– Да кого только не будет, отец позовёт всех, хочет разом отмучиться.
На самом деле Ингвара интересовало, будут ли допущены на пир девушки, у Саркиса сестра – он должен был знать, но задать вопрос напрямую северянин не решился. Вот так вот спрашивать у человека, которого знаешь совсем недавно, о сестре – верный способ закончить эту едва начавшуюся дружбу.
Они скакали между душистыми садами и виноградниками, временами выезжая на отрезки сухой и белесой, как волосы северной детворы, травы. Через лёгкое чувство отдыха в голову Ингвара пробирались мысли-сомнения, и посыл их оставался прежним: «А должен ли я быть здесь?» События, случившиеся после встречи с Ашотом Еркатом, убедили северянина, что происходящее ему по нраву – долгожданное исполнение давних желаний. Однако только он разобрался с этим, на смену пришёл вопрос «А должен ли я таким желаниям следовать?» Ведь дом его далеко, и, возможно, его долг перед боевыми товарищами и павшим отцом – вернуться к своим, продолжить сражаться с ними рядом, рассказать им всё, что он узнал. Может ли он ставить себялюбивые желания выше помощи родичам? Такие мысли варяг подавлял, приводя множество разумных доводов: его одинокий топор ничего существенно не изменит, а значит, не грех сделать то, чего ему так хотелось самому, – остаться. В прошлом отец уже отнял у него похожую возможность, а Ингвар как послушный сын подчинился… В конце концов это его путь, а не других! Подобные мысли создавали пренеприятное чувство иголки, которая вонзается в кожу где-то под одеждой и которую никак не удаётся обнаружить. Устав мучить себя, Ингвар решил считать отсутствие сомнений в собственных желаниях уже большим достижением, дальше – глядишь, и от чувства вины удастся избавиться.
Когда они добрались до дома, солнце уже стало клониться к закату, хотя сумерки ещё не начались. У самых ворот им навстречу пронеслась гнедая кобыла, случай не самый обыденный для небольшой деревушки, и молодые люди обернулись, пытаясь разглядеть всадника. К их удивлению, это оказался не всадник, а всадница – Ануш, с которой они встречались утром.
– Это в порядке вещей? – спросил Ингвар с сомнением в голосе.
– Необычно, – пожал плечами Саркис. – Но в долине нынче безопасно, поэтому, наверное, и закрывают глаза, что она одна.
В доме священника царила суета. Тер-Андраник не любил гостей, но понимал: по случаю возвращения после столь долгого отсутствия устроить пир для ближайших соседей просто необходимо. Чтобы отсеять хотя бы часть гостей, он решил не откладывать дело и устроить всё сегодня же. Теперь перед домом дымились тониры, на заднем дворе резали скот и повсюду сновали мальчишки, помогающие с приготовлениями. Во всеобщей сумятице Ингвара с Саркисом никто не заметил; они отдали скакунов конюху и пошли в дом.
– Ну, теперь у нас даже есть немного времени, чтобы перевести дух, – сказал Саркис.
Ингвар поднялся к себе в комнату, умылся и проспал до ужина. Утренняя история повторилась вновь: его разбудили стуком в дверь и пригласили к трапезе. В большом зале за расставленными и устланными столами сидело множество гостей, во главе восседал тер-Андраник. Для замужних женщин и юных девушек столы были поставлены поодаль, как позднее узнал Ингвар, на пирах в чертогах наиболее обособленных горных родов женщин в зал могли и вовсе не пустить. Во дворе раздавали угощение остальным жителям деревни. Тер-Андраник, не забывая и о своих служебных делах, главным поводом для праздника сделал знаменательную победу царя над неверными вассалами. Люди, от которых не укрылось, что жизнь в долине за последние годы стала не в пример спокойнее (хотя случалось всякое), повод восприняли с воодушевлением – молодому царю доверяли, как всегда доверяют победителям.
Ингвара посадили ближе к голове стола, представив почётным гостем, участником той самой «знаменательной победы». Рядом по своему желанию сел и Саркис. Перед началом трапезы громогласно спели молитвы, на северянина стали посматривать с подозрением, заметив, что он не крестится. Впрочем, когда подали печёного поросёнка, о том быстро забыли. Поглощение беспрестанно подаваемых яств регулярно прерывалось поднятием кубков, Ингвар отродясь не любил тостов, но на пирах с сородичами они, по крайней мере, заканчивались. Здесь же говорили много и витиевато, а поскольку армянский варяга был далёк от совершенства, подобные перерывы в еде становились особенно утомительными. Коротая время, юноша рассматривал соседей. Напротив сидели несколько крепких мужчин, как он узнал, воинов дружины одного из местных нахарраров, рядом с ними безучастно пережёвывал мясо худой молчаливый юноша по имени Ваграм – сын наместника Амберда. Также в зале оказалось полно священников; некоторые – аж из самого Эчмиадзина, что оказались здесь проездом, но кроме них пригласили и настоятелей церквей из окрестных деревень. В крайней близости от себя Ингвар насчитал пятерых служителей христианского Бога, а один из них сидел прямо по правую руку от юноши. Саркис не давал окружающим скучать, а северянину попадать в неловкое положение. Сын священника беспрестанно поддерживал разговор с каждым из сидящих вокруг, шутил и иногда обращался к Ингвару, создавая ложную видимость вовлечённости последнего во всеобщую беседу.
Общение пирующих прервалось из-за неожиданного сумбура среди музыкантов. Вскоре выяснилось, что сумбур был вовсе не так уж и неожидан, просто среди играющих появился певец – молодой мужчина с сухим обветренным лицом. Он, выразительно размахивая руками, но не повышая голоса, ругался с музыкантами, кажется, предметом ссоры стал вопрос, кто же будет аккомпанировать его пению. В результате им пришлось смириться, что певец решил оставить только человека с небольшой дудочкой. Саркис, тоже с полуусмешкой наблюдавший за перепалкой, увидев исход событий, оживлённо сообщил Ингвару:
– Циранапох. Послушай, тебе должно понравиться.
Ингвар не понял, и Саркис продолжил:
– То, на чём он будет сейчас играть, называется циранапох. Тот, кто никогда не слышал, как поет одинокий циранапох, считай, что и жил зря.
Затем он взял с блюда небольшой жёлто-рыжий плод, разломил надвое и протянул его северянину.