– Съешь.
Ингвар повиновался, плод был мягким и сладким, буквально таял на языке, лёгкие оттенки кислого приятно освежали.
– Вкусно, – подытожил он.
– Ещё бы, – ответил Саркис. – Это называется циран, и нигде, кроме наших краёв, ты его не найдёшь, а если и найдёшь, то вкус никогда не сравнится с нашим. Но лучше, чем есть его, это видеть весной цветы его дерева. Ты сочтёшь мои слова чересчур высокопарными, но как плоды цирана освежают язык, так его цветы освежают душу и наполняют её бодростью.
Ингвар восхищённо покачал головой:
– Воистину – это повод задержаться здесь до весны!
– Но есть ещё кое-что получше и его плодов, и цветов…
– Что же? Клянусь, если ты затянешь с ответом, то мне придётся ломиться за ним к твоему отцу.
Они посмотрели на тер-Андраника. Роль хозяина священник исполнял через силу, но справлялся неплохо. «Так ему и надо», – шепнул себе под нос Саркис, и юноши рассмеялись. Затем Саркис продолжил:
– Сейчас ты узнаешь душу этого дерева. Эти трубки делают из стволов цирана, и мелодии, которые они поют в умелых руках, прекраснее вкуса плодов и вида цветов. Слушай!
Музыкант заиграл. Сначала мелодия лилась однотонно, словно натянутая струна, потом резко заиграла переливами, струна превратилась в струйку дыма, завитками тянущуюся вверх и рассеивающуюся в вышине, выше потолка, ночных звёзд и иссиня-чёрного южного неба. Вдруг звучание снова поменялось, и дым сменился свежестью раннего утра, когда рассвет вот-вот настанет и роса уже холодит босые ступни. Ингвар увидел всё это настолько явственно, как будто мелодия чудодейственной силой вытащила его за пределы душных стен, подальше от шума пирующих. Звук циранапоха проникал в самое сердце, юноша даже не подозревал, что слова Саркиса будут настолько правдивы. Ингвар заворожённо следил за музыкантом, который мерно раскачивался в такт музыке, надутые щёки и закрытые глаза превращали его в магическую фигуру, проводника в мир теней и образов, своей яркостью превосходящих окружающую реальность. Затем вступил голос певца, высокий, чистый и насыщенный – прежде северянин слышал много певцов, но этот не был похож ни на одного из них. Нет, дело не в том, что он пел лучше или хуже, просто его голос и манера пения были совершенно иными, чем у северян или же у ромеев. Протяжный голос певца сливался с голосом инструмента, и песня эта навсегда осталась одновременно незаживающей раной и цветущим садом в сердце Ингвара. Он понимал лишь отдельные слова: о снегах на вершинах гор, зеленеющих кронах деревьев, одиноких пастухах со стадами в предгорьях. Песня была совсем иной, но для Ингвара она почему-то стала продолжением песни, слышанной в детстве от матери, песни, которую он, не помня себя, пел во время последнего сражения…
Когда музыка смолкла, возвращение в настоящий мир стало подобно падению с лошади. Речь людей вокруг казалась каркающей и царапала слух. Ингвар сидел как человек, которого только что разбудили, но всем своим существом пребывающий в прекрасном сне. Потом пелись и другие песни, исполнили даже одну совсем свежую о победе царя Ашота в Гугарке, но такой прекрасной, как первая, больше не звучало. Саркис с улыбкой смотрел на Ингвара, он радовался, что его друг оказался достоин, верно понял и почувствовал необъяснимое…
Он не был единственным, кто следил за Ингваром. Из дальнего конца зала за откликом северянина следили умные карие глаза. Вынырнув из музыкального потока, юноша встретил этот женский взгляд, совсем не такой, как у той, из харчевни… В нём не было никакой игры и пустого любопытства, это был удивлённый и даже немного восхищённый взгляд. Ингвар не знал, за что он получил такую награду. «Не каждому дано услышать душу цирана и почувствовать её», – произнёс сидящий рядом Саркис, но варяг не связал эти слова с увиденным им во взгляде Ануш. Позже он искал её глаза вновь, но более она не посмотрела в его сторону ни разу. Тогда северянин решил, что ему просто показалось, в конце концов, знатоком женских взглядов он не был.
Из задумчивого оцепенения его вывел вопрос сидящего рядом священника:
– Твоя родина лежит севернее Константинополя?
– Намного севернее, – улыбнулся Ингвар.
– Я всегда мечтал побывать в краях подальше отсюда, но никогда в жизни толком не уезжал за пределы видимости Масиса…
– Многие сочли бы это счастьем!
Священник слегка наклонил голову, отдавая должное учтивости северянина, и ответил затем:
– Да, но если хочешь видеть новое, то приходится чем-то жертвовать… В ваших краях Христа славят по ромейскому обряду?
Ингвар смутился, священник говорил по-гречески, и он достаточно хорошо его понял, однако не вполне представлял, как следует отвечать на такой вопрос. Тут на помощь пришел Саркис:
– Наш северный друг не христианин, – просто и коротко пояснил он.
Вновь установилась тишина, вопрошавший казался обескураженным, видимо, он ещё никогда не сидел за одним столом с язычником. Когда дар речи вернулся к священнику, тот стёр со своего лица следы терзавших его внутренних противоречий и продолжил разговор.
– Значит, ты впервые делишь трапезу вместе с христианами?
– Отчего же? Нет, я довольно долго прожил в Константинополе и христиан видел немало.
– Ромеи не в счёт, – отмахнулся новый знакомый, – я говорил о настоящих христианах. Кстати, моё имя тер-Погос.
– А моё – Ингвар. Я не слыхал, чтобы христиане бывали настоящими и ненастоящими.
– Печально, но вот уже несколько сотен лет ромеи упорствуют в своём заблуждении во взглядах на природу нашего Господа Иисуса Христа. Меж нами нет единства, и мы не можем считать их веру истинной.
– Вот как… – протянул Ингвар. – Стало быть, ромеи веруют в другого Христа?
Тер-Погос рассмеялся:
– Ты язычник, твой бог – окровавленный меч, вряд ли ты сможешь понять что-то в этих материях.
Ингвар пожал плечами, а про себя подумал: «Может, оно и к лучшему». Дальше разговор скользнул в другое русло. Тер-Погос живо интересовался подробностями битвы с братьями Гнтуни, и северянин описал её во всех подробностях. Саркис дополнял его рассказ и не преминул отметить подвиги Ингвара, с его слов выходило, будто тот остановил атаку на лагерь чуть не в одиночку. Ингвар смущённо отнекивался, и, чтобы скрасить ложное, на его взгляд, впечатление, рассказал о подвиге Арама. Потом вспомнили и о Вараздате, священник был с ним знаком… Когда в разговоре всплыло имя Азата, тер-Погос выразил удивление, что юноши нет среди гостей, и многозначительно отметил, глядя на Саркиса, что многие ожидали его приезда. Саркис сказал лишь о делах юноши в царском войске и вновь переменил предмет беседы. Оказалось, что тер-Погос служит в святом Эчмиадзине и потому знает тер-Андраника и его семью очень давно. Его рассказ о красотах монастыря весьма впечатлил Ингвара, а после нескольких кубков вина тер-Погос заверил, что ожидает язычника в гости.
– Купола соборов под тенью Масиса! Особый дух! Особая благодать! Уверяю тебя, только увидишь – сам захочешь креститься…
В зале было весело, и каждый нашёл себе занятие и общение, однако священник и седовласый мирянин, сидевшие напротив юноши и его собеседников, смотрели на компанию осуждающе, в конце концов они с деланным возмущением вышли из-за стола. Ингвар заметил это, но Саркис сказал, хлопнув его по плечу:
– Я предупреждал тебя. Не обращай внимания.
В зале становилось душно, выпитое вино с непривычки ударило в голову, и Ингвар решил выйти на свежий воздух. Оставив священника и Саркиса вдвоём, он выскользнул из зала. Голова кружилась, а живот распирал неприятный груз переполненности. Как только он ступил за порог и вдохнул свежий вечерний воздух, самочувствие улучшилось. Этот безумно долгий день подходил к концу.
Чуть поодаль Ингвар заметил фигуру в плаще, человек сидел на ступенях и, казалось, не отрываясь, вглядывался в сумрак. Подойдя ближе, северянин узнал в нём певца. Сидящий почувствовал присутствие Ингвара и обернулся, прищурившись, он разглядывал пришельца, а затем обратился к нему на неизвестном языке. Варяг не понял ни слова, тогда певец заговорил на греческом:
– Я думал, ты из Франкии, и обратился к тебе на твоём языке, ты похож на одного из них. Но раз этот язык тебе не знаком, мне подумалось, может, подойдёт язык ромеев.
– Да, – кивнул северянин, – мне крупно повезло, что и здесь встречаются те, кто говорит на нём.
Ингвар к торжеству оделся на местный манер, но в нём без труда угадывался чужак. Певец продолжал с улыбкой разглядывать северянина и наконец заключил:
– Хоть ты и не из Франкии, тебя, кажется, забросило далековато от дома.
– Да, мой дом лежит далеко к северу отсюда. Греки называют те края Скифией, но им и не снилось, насколько дальше к северу живут мои сородичи.
– Я исходил пешком всю державу ромеев и земли к западу от неё, был даже в самом Риме. Думаю, мне встречались твои братья – купцы с весами в одной руке и с мечом в другой…
– Песня, которую ты пел в зале. Она поразительна… – прервал его Ингвар.
Певец снова улыбнулся:
– Спорить не стану. Я никогда не расстаюсь с циранапохом – частица дома со мной, ты-то уж должен понимать…
– Ты написал её в странствии?
Певец небрежным жестом указал на свои стоптанные сапоги и потёртый плащ. Словно говоря таким образом: «Я всегда в странствии», но вслух ответил:
– Именно! Музыка её довольно проста, её легко перенять, а слова я сочинял строчка за строчкой после дней пеших переходов и ночлегов под чужим небом. Мне нравилось новое, но я ужасно тосковал по родным краям. Прекрасные вещи очень часто рождаются в тоске.
– Быть может, это достойная плата за них… – Ингвар вслушался в идущие из-за ограды звуки южной ночи. – Я сейчас так далеко от родных мест, что и не знаю, существуют ли они вовсе.
– Тогда не бойся грусти, но раскрой глаза как можно шире и смотри вокруг как можно больше. Однажды и ты создашь что-то прекрасное.
– Пока такое сложно представить… – протянул Ингвар без особенного доверия.