– Возможно, в этом и есть ваша главная ошибка. Мой отец говорил, что вера в наших богов даёт воину уверенность и вносит в его разум ясность и простоту. Ведь всё в руках богов и только. От вашего Бога всё только сложнее становится.
– Наша главная ошибка в том, что, помня о стремлении к истине, мы часто забываем о любви. Тогда как Тот, о природе которого мы спорим, заповедовал нам в первую очередь любить друг друга. Борьба за истину никогда не должна становиться выше любви, нам следует меньше спорить и больше надеяться на Бога. Рано или поздно он сам рассудит, в чьих словах о Нём больше истины. Можно ведь жить, не превращая свою верность догматам в орудие ненависти ко всем остальным…
Ингвар долго молчал, затем, выбрав с блюда грушу посочнее, сказал задумчиво:
– И это говорит человек, который большую часть своей жизни проводит в кругу закованных в железо вооруженных людей…
– К сожалению, это так, – вздохнул тер-Андраник. – Я чувствую в этом лицемерие, но не стоит смешивать божественное откровение с теми занятиями, в коих мы вынуждены коротать наш земной век. Даже будучи таким, каков есть, я стараюсь делать свою жизнь достойной звания христианина. Хотя и плохо получается. Пожалуй, продолжим чтение.
– Отменная, кстати, груша! – заметил Ингвар.
Тер-Андраник молча перелистнул страницу и вновь принялся читать, но внимание Ингвара теперь рассеивалось, и ему никак не получалось сосредоточиться. Они сделали небольшую передышку; когда же вновь вернулись к уроку, священник снял с полки другие книги. «Теперь время армянского», – сказал он и рассмеялся, глядя на озадаченное лицо варяга. На самом деле, тот не возражал, ему нравился армянский язык, да и вообще он находил удовольствие в этом постепенном открытии новых для себя миров. Ведь каждый язык – это точно новое разноцветное стекло, через которое можно смотреть на всё, что происходит вокруг. Так они прозанимались много часов, пропустили даже обед и закончили, лишь когда солнце приобрело густой закатный оттенок.
Во дворе, куда Ингвар вышел, чтобы оправиться от пыльного воздуха библиотеки, он встретил Саркиса. Завидев северянина, тот смеясь произнёс:
– Я думал, отец не отпустит тебя до воскресной обедни! Ты, поди, устал?
– Умираю с голоду, – проговорил северянин. – Но было интересно. С тех пор, как я узнал, что такое буквы, я мечтал научиться их разбирать.
– Прекрасно, когда мечты сбываются. А я вот завтра собираюсь поупражняться в борьбе – прекрасный способ не раскиснуть на отдыхе. Присоединишься?
Саркис поигрывал мышцами, его день явно прошел скучнее, чем у северянина, и он готов был побороться хоть сейчас.
– Я бы с удовольствием… – начал Ингвар, раздумывая, – в родных краях меня считали хорошим борцом, да только вот мои ребра, кажется, ещё не слишком готовы к таким развлечениям.
– Начнём осторожно, а там ты втянешься, твоим ребрам точно не будет лучше, если ты всё время будешь сидеть в духоте за книгами!
Ингвар ощупал бока и повертел плечами, разминая спину.
– Пожалуй, ты прав, – решился он, – тряхну костями, мне полезно.
Затем юноши обсудили успехи первого дня Ингваровой учёбы, Саркис вспомнил, как отец учил в детстве и его. «В том возрасте чаще вгоняло меня в тоску, да и отец не отличался умением работать с теми, кто ещё по малолетству не выучился понимать древних эллинских мудрецов, однако впитанное тогда принесло свои плоды после…» Тут Ингвар приметил, что Саркис пристально смотрит ему через голову, на ворота, к которым северянин стоял спиной. Обернувшись, Ингвар увидел двух всадников и в одном из них узнал вчерашнего бдительного здоровяка, а во втором – Ануш.
– Она любит конные прогулки, однако, – улыбнулся Саркис.
– Да, но что рядом с ней делает этот тролль?
– Кто?
– Ну, великан, громила…
– Он её охраняет, как несложно догадаться.
Девушка и её спутник тем временем спешились и передали лошадей конюху.
– И ни у кого не вызывает смущения, что незамужняя девица путешествует вдвоём с мужчиной? – по-прежнему недоумённо вопрошал Ингвар.
– О, в этом случае – нет. Ваган – её дядя, брат матери.
– Так он знатен? По нему не скажешь.
– И снова мимо! Ануш – дочь одного из богатейших наших купцов, однако знатностью рода их семейство не отличается, – Саркис унаследовал от отца раздражающую привычку говорить полузагадками. – Ваган был простым воином в дружине царя Смбата, потом сопровождал караваны своего зятя. Жена и дети Вагана умерли от страшной горячки, тогда же, когда и мать Ануш, с тех пор у него и близких кроме неё не осталось… Он привязался к племяннице, пока она ещё была ребенком, и его зять решил доверить вдовцу охрану дочери. С тех пор он везде ездит с ней, хотя, как мы видели вчера, ей удаётся и сбежать иногда.
– Вот так история! – северянин смотрел на Вагана и Ануш, точно сопоставляя услышанное и увиденное. – И давно он её вечный спутник?
– Ну, сколько я себя помню. По делам отца мы с детских лет знакомы, и вот с тех самых пор я помню и Вагана, хотя он несколько раз уходил в походы, когда того требовал долг. На самом деле, он больше охраняет Ануш от назойливых женихов, чем от внешних опасностей, ибо необходимость в первом куда заметнее.
– Это, должно быть, очень радует её отца? – обстоятельство, удивившее сначала, теперь уже не казалась Ингвару таким сумасшедшим.
– Никогда его об этом не спрашивал, – хмыкнул Саркис. – Но думаю, он считает это большой удачей, ему не хочется запирать дочь под замок, и такой преданный и бескорыстный страж пришёлся весьма кстати. Отец Ануш любит её, но, к сожалению, не может проводить с дочерью довольно времени – наверное, поэтому и такой богатый, – последние слова были сказаны с издёвкой.
Ингвар проводил пару взглядом; дядя и племянница, проследовав через двор, скрылись в дверях дома. Подходил к концу всего лишь второй день его пребывания в гостях у тер-Андраника, но обилие событий и впечатлений вновь отдалили всё, что было прежде, как будто в другую жизнь. Северянин стоял вблизи ворот, радуясь вечернему солнцу, и ощущал, как каждая частица его тела отдыхает. Ощущал, как срастаются его кости, как постепенно падает с плеч груз потерь, понесённых за последний месяц. Зайдя в стойло, он попросил оседлать для себя коня. Когда просьбу выполнили, он выехал за ворота и с наслаждением проскакал несколько вёрст верхом по окрестностям.
После ужина в большом зале с камином собрались домочадцы тер-Андраника вместе с немногочисленными гостями, оставшимися после вчерашнего пира и приехавшими уже сегодня. В зале не было такой толпы, как накануне, поэтому тер-Андраник чувствовал себя куда веселее и раскованнее. Внимание собравшихся занимали два торговца воском из Гаваррни, ехавшие в Двин; айриванкский монах-паломник, попросившийся на постой, да возвращавшийся из Вагаршапата в Еразгаворс государев гонец – они делились новостями и слухами. На побережье, говорили, стало неспокойно, но то далеко и потому неважно; а в Татевском монастыре стены храма апостолов Петроса и Погоса стали расписывать дивной красоты фресками, хотя работе ещё и конца-края не видно; царь же готовился к свадьбе, и шептались, поздравления с помолвкой ему прислали даже востикан Юсуф и Ашот Деспот. Тер-Андраник, услышав это, покачал головой, и среди собравшихся пробежал гул, дескать, поздравления поздравлениями, но доверять таковым волкам всё равно не стоит. Когда с новостями покончили, старый князь Давид Вахевуни, тоже поспевший к тер-Андранику только сегодня к вечеру, принялся рассказывать истории: о былых днях, о военных проходах – в основном давнишних, о прежнем государе Смбате и о его отце, государе Ашоте… Мало-помалу беседа разошлась, зазвучали и другие истории: о святых мучениках и подвижниках, далёких землях и обитающих там чудных созданиях… Говорили мужчины, а женщины, предоставив тем наслаждаться своими познаниями и складными речами, общались между собой. Когда некоторая торжественность, присущая началу встреч, прошла, гости стали больше слоняться по залу и уютно беседовать уже вполголоса один на один или втроём.
Ингвар вызывал неизменное любопытство, но присутствующие уже привычно поделились на два лагеря: на тех, кто искал беседы с варягом – расспрашивал о его родных землях, вере, знакомстве с царём, пути в их края; и тех, кто предпочитал холодное равнодушие, проявляемое с таким усердием, что его неискренность сразу становилась очевидной. Ингвара это не трогало, ещё во времена поездки в Царьград он понял: местные всегда будут видеть в нём язычника и дикаря, не ведающего законов истинной веры, но при этом – человека из иного мира, которого нельзя оставить без внимания. В итоге принадлежащих ко второму лагерю оказалось больше, и северянина попросили во всеуслышание рассказать что-нибудь о его народе. Юноша послушался, но он говорил по-гречески и понимали не все; образованные люди громко поражались варвару, говорящему на языке ромеев, а один эчмиадзинский священник и вовсе принялся на все лады расхваливать его выговор. Закончил северянин, по просьбам гостей, песней. Он спел старинную походную песню, которую узнал от родни отца и которую не раз запевал прежде, орудуя тяжёлым веслом на борту ладьи. Звучный голос северянина разносился под сводами зала, а гости одобрительно шумели, вслед за Ингваром петь начали и другие; всё это особенно пришлось по душе тер-Андранику, и он распорядился позвать музыкантов.
После пения настроение собравшихся совсем поднялось; все повставали со своих мест, и Ингвар невольно оказался рядом с частью зала, в которой сидели женщины. Тут ему бросилось в глаза, что среди веселья гостей хозяйка дома остаётся печальной. Она отвечала на вопросы, порой улыбалась, была любезна с гостями, словом, делала всё, что приличествует её положению; взгляд же её по-прежнему дышал грустью, и никакие разговоры, и песни не могли её развеселить. Юноша догадывался о причинах этой печали. Саркис и тер-Андраник вечно недоговаривали, однако их недомолвки свидетельствовали и без того красноречиво… Отчего же ещё грустить женщине? Истины юноша не знал, лишь догадывался… Через несколько мгновений его вывел из этой задумчивости неожиданный вопрос: