– О чём была песня, которую ты пел?
Обернувшись, Ингвар увидел Ануш. Он видел её вблизи второй раз и теперь вновь убедился в её тонкой красоте. Причём тонкость выражалась скорее не в облике девушки, а в том чувстве, что возникло у Ингвара, когда она оказалась рядом. Это была красота, которую хотелось оберегать и которой не хотелось ни с кем делиться. Юноша попытался унять все нахлынувшие мысли, ведь он должен был дать ответ. Зная, что в таких случаях стремление сказать нечто особенное приводит лишь к изречению глупости, северянин ответил коротко:
– О море. Она о цвете его волн и чайках, которые провожают наши корабли в поход.
– В этом была красота… Я никогда не видела моря, только читала о нём, и этого совсем не достаточно. Ты решил спеть именно об этом… Почему?
Тут Ингвар заметил, что его собеседница не одинока, в шаге от неё стояла дочь тер-Андраника Ани и смотрела на подругу с плохо скрываемой тревогой. А ближе к двери, на другом конце зала, к стене прислонился Ваган. Он, не отрываясь, смотрел на молодых людей, и взгляд его не предвещал ничего хорошего. Подобное внимание к их разговору спутало мысли северянина и, отвечая, он начал неправильно подбирать слова, чего не случалось даже в арабском плену.
– Просто… Я скучаю по воде… Ну, тут, конечно, тоже есть вода, но море… Оно просто… Солёное оно, что ли… Ну дело-то не в том!
Ануш рассмеялась, а Ингвар мысленно проклял свою глупость. Знать, что в этом зале они едва могут обменяться несколькими фразами и пороть такую чушь… Чтобы как-то закончить мысль, он добавил:
– Ты поймёшь, если сама увидишь.
Ануш снова улыбнулась, но на этот раз грустно.
– Вряд ли такое случится, мы живём слишком далеко от всех морей.
Ингвар хотел ответить, что не так уж далеко, раз ему удалось проделать этот путь, но он не успел. Седа подошла к дочери, что-то сказала ей на ухо и знаком показала, что им нужно идти. Та взяла под руку Ануш, и девушке ничего не оставалось, как попрощаться и последовать за хозяйкой.
Ингвар проводил её взглядом до дверей и там же встретился глазами с Ваганом. Тот по-прежнему стоял, прислонившись к стене, и было непонятно, кто из них кого подпирает. Страж не последовал за своей племянницей, остался в зале в обществе кубка вина. Он ни с кем не говорил, и Ингвар в этот вечер постоянно чувствовал на себе его тяжёлый взгляд.
Нежданный разговор остался для северянина яркой вспышкой в памяти, после того, как он прервался и девушка ушла, вечер как будто потускнел. Беседы вскоре перестали приносить удовольствие, и варяг вышел из зала. По пути в свою комнату он много думал об Ануш. В том, что она ему интересна, сомнений у юноши не было. Только он никак не мог понять, в какой же момент это случилось. Почему он не замечал за собой этого интереса, а потом обомлел и потерял способность связно говорить, увидев её за своей спиной. Может быть, это началось с первой встречи, но тогда он был слишком взволнован своим новым местом обитания и знакомствами… Может быть, в тот миг, когда он поймал её долгий взгляд на пиру. А может быть, он поймал тот взгляд, потому что искал его. Так или иначе, сегодня, несмотря на всю свою глупость и неловкость, он бы предпочёл выставить себя дураком ещё с сотню раз, лишь бы продолжить тот разговор. Что толку выяснять, когда всё началось, главное, что теперь это вдруг заняло все его мысли.
Ложась в постель, Ингвар мысленно приказал себе: «Остановись! Нельзя столько думать об этом, нельзя создавать в голове образ после нескольких взглядов и одного разговора». Но мысли не слушались, в сознании юноша повторял сказанные ей слова и рисовал её лицо. Заснул он с мыслью, что нужно во что бы то ни стало найти способ поговорить с Ануш вновь.
Но способ не представился ни на следующий день, ни на второй, ни даже на третий. Ануш всегда была в обществе дяди или женщин, или всех вместе взятых. Несколько раз он вновь ловил её взгляд, но как толковать его, понятия не имел. Ждать удобного момента не хватало терпения, однако ничего лучше он придумать не мог. Поэтому Ингвар рассудил так: ему просто дано время присмотреться к себе и убедиться, что его внезапное чувство – не морок и не вызвано лишь образом, который он сам придумал. Он много размышлял, перебирал прошедшие события и в итоге пришёл к выводу: для настоящего понимания своих чувств разговор всё же необходим.
А жизнь тем временем шла своим чередом. Каждое утро северянин выходил вместе с Саркисом упражняться в борьбе. В этом с ними участвовали и несколько местных парней, после того, как Ингвар пару раз опрокинул их на лопатки, они живо приняли северянина за своего. Рёбра юноши постепенно заживали, а сам он чувствовал, что с каждым днём становится сильнее и крепче. Жители деревни всё ещё часто смотрели на варяга с подозрением и сплетничали про странного священника, пригревшего у своего очага язычника, однако и язычника, и священника, казалось, это мало беспокоило. Домашние тер-Андраника к Ингвару привыкли, мужчины частенько с ним заговаривали и спрашивали, как он находит их край; женщины из служанок улыбались ему и здоровались по утрам. Из женщин более высокого происхождения чаще других юноша видел хозяйку с грустным взглядом.
Занятия с тер-Андраником давали свои плоды, и северянин вскоре уже сам по слогам разбирал греческие писания. Армянский давался тяжелее, но поддержать разговор Ингвар уже мог. Они по-прежнему много читали. Самое большое впечатление на северянина произвел «Анабасис» древнего греческого мыслителя и военачальника Ксенофонта. История воинов-наёмников, заброшенных в сердце чужой им персидской державы, за тысячи фарсахов от родной Эллады, тронула северянина. Он почувствовал нечто общее с этими отчаянными людьми, не сдавшимися в трудный час и употребившими все силы для возвращения на родину. Одновременно «Анабасис» вновь заставил его задуматься, а отчего же он сам не стремится, подобно греческим гоплитам, вернуться домой. Почему тоска по родным краям не заставляет его сорваться с места и вернуться через горы, реки и моря к крутым берегам Волхова. «Видать мой черёд ещё не пришёл», ведь афинянин Ксенофонт ощутил знамение свыше: его боги дали ему знак, что настал его час брать на себя руководство войском… Ингвара же мысль о божественных знаках всё больше удручала. После той ночи на постоялом дворе, когда унаследованный им от родителей духовный образ мира пошатнулся, юноша всё чаще видел в мире череду событий, никем не управляемых. Ему все сложнее было вернуться к мысли о неслучайности всего сущего и нитях судьбы, витки которых ведомы лишь богам. Мир представал перед ним сгустком событий и движений, не имеющих никакого порядка и последовательности. Боги представали даже не жестокими и своевольными, а скорее просто безразличными.
В беседах с тер-Андраником Ингвар этого вопроса не касался. Ему не хотелось, чтобы священник вспомнил о битве в Гугарке и о том, как северянин спасся в самой гуще сражения. Ингвар с течением времени утвердился в уверенности, что событие, опрометчиво названное им чудом, по сути, не было чем-то сверхъестественным. Просто накануне опасной битвы он посчитал возможность спасения чудом со страху.
Тер-Андраник об этом и не упоминал, более того, он редко выступал в роли проповедника. Священник рассказывал юноше об основах христианства и читал с ним Библию, однако никогда не навязывал своих суждений. Библию он считал «лучшим учебником», но кроме нее Ингвар познакомился с трудами Платона, Аристотеля, Гомера и Софокла. Были и другие греческие имена, которые северянин не запомнил из-за их похожести друг на друга. Не забывал тер-Андраник и про своих соотечественников, когда он рассказывал про армянских философов, Ингвар с удивлением заметил, что в их трудах библейские мысли тесно сплетаются с идеями древних греков, образуя единое целое, совершенно притом новое по своей сути. Священник несказанно обрадовался этому наблюдению юноши и похвалил его за пытливость ума.
– Справедливости ради, тебе стоит знать, что это не только армянская черта – сплетать Библию и философию древних, так делали многие христианские мыслители и прежде, – будто немного нехотя подытожил священник.
Из всего услышанного тогда северянину более другого запомнились слова Давида Анахта: «Философия – есть уподобление Богу». Не то чтобы он её понял, но сама мысль о возвышающей природе знания пришлась ему по душе, это как будто дало оправдание его давнему стремлению познавать новое и тяготившему его решению повременить с возвращением к своим. Под руководством тер-Андраника юноша выцарапал фразу на глиняной дощечке и сунул в карман.
Интересно только, какому богу это уподобление?
Постепенно непонятное ранее христианское учение обретало в уме северянина логику. Но и только. Идеи милосердия, прощения и обретения в себе через это божественных черт казались ему любопытными, но не более, чем платоновский миф о пещере или стоическое учение о жизни в согласии с природой. Ему казалось непонятным, зачем вкладывать в интересную идею больше, чем в ней содержится. Он увидел в христианстве логику и смысл, но не ощущал в нём ничего божественного и уж точно не питал любви к многочисленным христианским ограничениям. Слишком много новых мыслей обрушилось на него сразу.
* * *
Тер-Андраника редко видели за стенами библиотеки, и так вышло, что Ингвар стал его самым частым собеседником. Их продолжительные занятия дали северянину возможность ждать от священника откровенных ответов и на более личные вопросы. Истории Тер-Андраника о молодости, об учёбе в монастыре, о женитьбе и семейной жизни точно приоткрывали Ингвару дверь в совсем другую судьбу, а заодно и в душу его наставника. Ведь не даром говорят, что каждый человек есть история его жизни.
– Послушай, давно не решался тебя спросить, – Ингвар измучился чтением и искал повод отложить пыльный том Ксенофонта. – Почему твоя жена – самый грустный человек в этом доме? Взглянешь ей в глаза, и кажется, что тебя прямо-таки захлестнёт тоской.