Тер-Андраник смутился и долго задумчиво смотрел по сторонам, затем же ответил:
– Возможно, из-за того, что ей достался такой муж, как я… Устроит тебя такой ответ?
Ингвар понимающе кивнул:
– Моя мать тоже часто бывала печальной. Ей было жаль, что отец всё время проводит в походах или в делах своих земель. Но это женская доля, она всё понимала и не жаловалась никогда… И отец её любил. А ты любишь свою жену? Ведь ты никогда не рассказывал о ней прежде.
– Но ведь и ты не рассказывал о своей матери, – вновь медленно, растягивая слова, сказал тер-Андраник. – Знаешь, мне кажется, у всякого мужчины в душе есть нечто сокровенное, эдакий раскалённый слиток золота – его всегда хочется скрыть от всех, но иногда его жар настолько нестерпим, что мы ищем, с кем бы этим поделиться. Ищем беседы, которая немного остудит огонь и сделает нам легче. Как правило, это сокровенное связано с женщинами. Чаще с жёнами. Но иногда и с матерями, особенно если у последних в жизни было много боли.
Ингвар молча водил пальцем по строкам, сказанное было правдой. Он редко позволял себе такие мысли, но глубоко внутри и он чувствовал вину перед матерью за то, что она так часто бывала брошена одна. Конечно же, она не бедствовала, да и участь её была не хуже участи других жён воинов, но мысли об её одиночестве саднили в груди юноши, действительно, словно настоящий кусок раскалённого металла.
– Я люблю мою мать, – ответил он тихо и коротко.
– Вот и я люблю мою жену. Но ничего не могу с собой поделать. Это страшная закономерность: женщина часто влюбляется в огонь мужчины, тот, что светит у него внутри, тот, что заставляет действовать и двигаться вперёд, а потом она всю жизнь тратит на то, чтобы этот огонь погасить. Я любил её тогда, много лет назад, когда мы только встретились, люблю и сейчас. В наши юные годы она была как свет яркого весеннего утра, могла заставить улыбнуться даже самого угрюмого и занудного человека. Правда, если она вдруг грустила, никакие подарки и разговоры не могли развеять её чёрную тоску. Теперь многое изменилось… Это моя вина, это из-за меня она чувствовала, да и чувствует себя брошенной. Но самое жестокое с моей стороны – то, что я знаю: будь у меня возможность прожить мою молодость иначе, я бы ей не воспользовался…
– А как же те слова, которые мы читали? «Прилепится человек к жене своей» или про то, что двое становятся одним? Разве не ответственность христианина, чтобы его жена улыбалась?
– Ты быстро учишься, но иногда всё не так легко, – тер-Андраник развёл руками. – Возможно, я плохой христианин. А возможно, просто не во власти каждого христианина заставить улыбаться своих жен.
– Как у вас удобно: сказал «я плохой христианин», и всё, никаких вопросов больше! – в голосе северянина звучала издёвка.
– Остаются вопросы, которые ты задаёшь себе.
– А толку-то? В целом ведь всё никак не меняется.
Тер-Андраник не ответил, ему не хотелось оправдываться, он знал, что в таком случае стал бы выглядеть окончательно жалко. В комнате повисла тишина, северянин молча смотрел в окно и вдруг вскочил, быстро распрощался с наставником и бросился к выходу. Священник остался в одиночестве, наедине с горькими размышлениями. То, что этот язычник уже в который раз говорит ему правду в лицо, обличая несоответствие его жизни христианскому идеалу, казалось не случайным. В этом тер-Андраник видел ростки божественного провидения.
А Ингвар летел вниз по лестнице. Он увидел, как из ворот выехала гнедая кобыла Ануш со всадницей в седле. Девушка ехала одна, видно, дядя не уследил, поэтому северянин понял: случай упускать нельзя. По дороге он оставил без внимания несколько приветствий, но, добравшись до стойл, остановился и решил выждать хотя бы чуть-чуть, не желая вызывать подозрений. На долгое ожидание его не хватило, и вскоре коня уже седлали. Когда с этим было покончено, юноша вскочил верхом и помчался к окраине деревни. Он знал, что конные прогулки Ануш обычно совершает в долине, среди виноградников и садов цирана.
Ингвар узнал Ануш издали, и хотя он множество раз представлял себе их новую встречу, все продуманные ранее слова вдруг показались ему смешными и неуместными. Поэтому он просто старался догнать девушку, не загадывая, что делать и о чём говорить после. И вот, цель достигнута, их скакуны замерли шагах в двадцати друг от друга, а взгляды встретились.
– Я поступил неправильно! – охрипшим голосом крикнул Ингвар.
– Да уж, преследовать меня одну в безлюдной местности, действительно… довольно странно… – ответила Ануш.
– Нет, я поступил неправильно, когда позволил прервать наш разговор… А прогуливаться верхом одной – это уже не моя глупость!
Девушка поправила прядь волос, выбившуюся из-под головного убора.
– Мне уже пора возвращаться.
Ингвар не поверил этим словам, уж слишком походя они были брошены.
– Ты спрашивала, почему я пел про море? Так вот, потому что море – это путь домой, потому что море – как живой человек, то доброе и тёплое, то гневное и суровое. Море – это то, без чего мой народ не может, хотя мы и живём иногда вдали от него. Поэтому в тот вечер мне захотелось спеть именно о нём! – северянин собрал воедино всё красноречие, на которое был способен в этот миг.
Ануш слегка тронула лошадь, и та поднесла её ближе к Ингвару.
– Да, в тот вечер мне стало интересно… Мне доводилось видеть чужестранцев в доме отца, но ты отличаешься от всех. Чувствуешь музыку… И сам можешь наполнять звуки чувством, хотя ты и из варварских земель.
– Вы слишком много внимания уделяете тому, кто из каких земель. Петь с душой умеют во всех землях, где я бывал.
– Похоже говорит мой отец, – девушка осеклась, но затем продолжила. – Он тоже много путешествует. Наверное, нам, живущим на месте, стоит чаще прислушиваться к тем, кто видел мир…
Беседа, которую Ингвар так ждал и боялся одновременно, завязалась сама собой, и вскоре необходимость подбирать слова и напряжённо думать о сказанном пропала. Беседа полилась легко, о множестве вещей, северянин почувствовал, что раньше и не представлял себе даже возможности так непринуждённо болтать с едва знакомой девушкой. Ингвар рассказывал о Царьграде, о том, каково это – неделями находиться в море, рассказывал всеразличные истории, приключившиеся с ним в пору службы у Ставроса. Разговор их переходил с мысли на мысль, но о многом северянин и умолчал: о родине и грусти по ней, о богах и своих сомнениях, не рассказал он и о кровавом поте сражений и тех тяжёлых днях, что выпали ему до встречи с тер-Андраником. Хотя даже теперь, в первый их разговор, его и тянуло многим с ней поделиться, юноша чувствовал так много света в душе у этой девушки, что он не хотел своими мрачными раздумьями уменьшить его и на йоту. Слыша её смех, Ингвару хотелось думать о светлом и говорить о светлом, а мрачные мысли тогда становились не более чем тенями, исчезающими при полуденном солнце.
Когда они приблизились к деревне, Ануш посерьёзнела и сказала:
– Дальше я должна ехать одна, будет глупо вернуться в деревню вместе.
Ингвар кивнул, сама мысль дать Ануш возвращаться одной, да и скрывать их прогулку, была ему неприятна, тем не менее он понимал, что, настаивая, он лишь окажет девушке медвежью услугу.
– Ну, прощай, – сказала Ануш, улыбнувшись. Вечерело, и снега на вершине Масиса приобрели нежно розовый оттенок. Девушка обернулась к горе и добавила:
– Ты счастливый человек, Ингвар, сын Хельга.
– Сегодня – уж точно…
– Не только сегодня. Ты видел море, а теперь вот видишь Масис – это даётся далеко не всем. Радуйся своему счастью.
– Обещай мне повторить эту прогулку ещё раз! – порывисто сказал юноша, он чувствовал, что, если не ударит верно в завершение встречи, всё будет бессмысленно.
– И вновь неправильный поступок, – Ануш сказала это почти игриво, Ингвар внутри себя ликовал. – Требовать от меня таких обещаний – это очень грубо.
– Я же варвар, не забывай, это даёт мне некоторые послабления по части грубостей.
Ануш рассмеялась:
– Каким бы грубым варваром ты ни был, для меня это не может стать причиной оставлять мои конные прогулки…
Затем Ануш повернула лошадь и поскакала к деревне. Ингвар смотрел ей вслед, пока она не скрылась из вида, а затем хлестнул коня и полетел по долине в сторону Масиса. Он был в восторге, и ему требовалось выплеснуть куда-то эту силу, а для такого нет ничего лучше оглушительно быстрой езды. Почувствовав, что лошадь начинает уставать, северянин пустил её шагом и остановился. Теперь у него не осталось сомнений: он был влюблён в эту девушку. Конечно же, он влюблялся и прежде, но подобного не чувствовал никогда. Раньше любой его интерес к девушке легко уничтожался внешними неудобствами. Как только он понимал, что близится поход или же что девица горда и расположения её придётся долго добиваться, в его сознании сразу же возникал вопрос «А оно того стоит?» И всегда ответ был однозначен: «Нет!» Теперь же всё оказалось иначе, он чувствовал непреодолимую тягу встретиться с Ануш вновь, говорить с ней, коснуться её волос (хотя об этом он и мечтать не смел). Все существующие меж этим сложности представлялись мелкими и незначительными, пропасть, которая пролегала между ними, казалась ему не шире локтя.
Ослепительный диск солнца плавно оседал за вершины двуглавой горы. Ингвар любовался этим зрелищем. «Ну что, Великан, – думал он, обращаясь к Горе, – даже если она твоя любимая дочь, я всё равно её заберу». Закатные лучи в этот миг окрасили небо за вершинами в нежно-розовый цвет. Северянин счёл это добрым знаком и поскакал назад. Когда он достиг ворот дома священника, на долину уже опустилась ночь. Во дворе его встретил Саркис:
– Ты сегодня припозднился, мой северный друг, почему не взял меня с собой?
Ингвар не ответил, он попросту не услышал вопроса, будучи погружен в свои мысли. Лишь на третий оклик он вздрогнул и спросил в ответ:
– Куда не взял?
– В долину. Какой-то ты чудной весь, ладно, ступай спать, завтра утром увидимся.