– Боюсь, – проговорил Саркис, вставая, – мой разум будет чересчур уж холодным, что в таком деле никак не годится.
– Я хочу жениться на ней, поэтому чем холоднее будет твой разум – тем лучше.
Саркис не торопясь молча пошёл в тень деревьев, и северянин следовал за ним, наконец сын священника произнёс:
– Скажу честно, задача не из лёгких. Пожалуй, самый дельный тут совет: стань, дружище, христианином.
– Легко сказать, – усмехнулся варяг.
– Да, сделать сложнее, а если уж становиться христианином совсем по-настоящему, то почти невозможно, тут немногие преуспевают. Но что невозможно человеку – возможно Богу, так что, может, выход и найдётся.
– А пока он не нашёлся, что делать? Я понимаю, что вам лишь бы крест на шею надеть человеку, но ведь даже и это всех трудностей не решит… – иногда варяга раздражало, что у христиан на всё одно лекарство.
– Всех не решит, это правда, но многие может. Ладно, раз уж такой путь тебя не устраивает, я, пожалуй, повторю совет сказанный вчера: просто будь осторожнее. Если разразится скандал и её отец сочтёт себя оскорбленным, то это едва ли поможет тебе заполучить свою красавицу. Научись ждать.
Остаток дня Ингвар провёл в размышлениях, несколько месяцев назад он уже задавал себе вопрос, возможна ли для него смена веры. Тогда его ответ казался однозначным. Что изменилось с тех пор? Многое. Тогда он не был знаком с Ануш. Как всё меняет появление женщины! Вещи, которые совсем недавно казались такими простыми и ясными, вдруг приобретают причудливую форму и поворачиваются неизведанными гранями. Всё запуталось, но молот Тора на шее по-прежнему остаётся подарком отца, и Ингвар никогда его не снимет. Юноша по-прежнему иногда обращался к отцу в мыслях, теперь, когда столь сильно пошатнулись его духовные убеждения, образ Хельга оставался для него единственной незыблемой величиной в мире.
Влюбленный молодой человек – это всегда клубок противоречий. Сладостное чувство блаженства в нём наистраннейшим образом сочетается с постоянной тревогой о будущем, а стремление наслаждаться мгновением – со страхом, что всё вот-вот закончится. И хотя Ингвар наслаждался каждым днём, назойливая мысль «скоро что-то должно пойти не так» не давала ему покоя.
Как часто бывает, эта мысль оказалась пророческой. Ануш вдруг перестала приходить на встречи. Ингвар ждал её в обычное время несколько дней, но её пегая кобыла так и не выехала за ворота дома. Тогда Ингвар решил, что если он будет в долине с утра и до вечера, то наверняка застанет девушку. Так остаток недели он выезжал из ворот после завтрака и возвращался лишь к ужину, пропуская и упражнения с Саркисом, и уроки с его отцом, чем немало обеспокоил обоих. Однако и это оказалось бесплодным – Ануш не приезжала. Северянин видел её в доме и во дворе. Она здоровалась с ним, словно ничего не произошло, но взгляд девушки свидетельствовал: у её отсутствия есть веские причины.
Во время одной из встреч во дворе Ануш украдкой передала северянину маленькую записочку. Это стало для Ингвара экзаменом к его занятиям с тер-Андраником – прежде варяг ничего не читал без помощи священника. Когда он сумел разобрать текст, это принесло ему небывалое удовлетворение, как если бы он одолел в поединке соперника, прежде казавшегося непобедимым. Он думал, что, наверное, то же чувствовал в детстве, когда научился крепко сидеть на лошади и впервые пустил её в галоп. Только вот содержание послания радости ему не доставило. Ануш писала, что дядя пригрозил: если она ещё раз выедет за пределы двора одна, то он немедленно заберёт её в дом к отцу, видать у него наконец и правда появились подозрения.
Подтверждение сказанному не заставило себя долго ждать. Варяг, хотя и понял, что его надежды на встречу тщетны, в условленное прежде время продолжал выезжать в долину. Конные прогулки, лишённые теперь бесед с Ануш, не доставляли былого удовольствия, однако помогали проветрить голову после долгих занятий с тер-Андраником. В одну из таких прогулок Ингвар, всё ещё обращавший с надеждой взгляд к деревне, заметил отделившуюся от околицы фигуру всадника. Ануш он бы узнал с любого расстояния, но тут и менее искушенный глаз даже издалека понял бы – в седле мужчина. Северянин сразу догадался кто это, конечно же, Ваган, кто ж ещё, и скачет он напрямик к нему.
– Погожий сегодня день, господин Ваган, – прокричал ему Ингвар по-армянски, когда они сблизились; юноша был рад пустить в дело свои недавно приобретённые знания.
– Господь милостив, позволяет солнцу греть и мерзких Ему язычников, – старый воин не разделял любезного настроя северянина.
– Ваш Господь, как мне удалость узнать, вообще с благоволением относится к язычникам и возлагает на них большие надежды, – не спустил ему Ингвар.
– Не богохульствуй, свинья! Не то мне придётся вырвать твой грубый язык с корнем. С его помощью ты многим можешь задурить голову, но меня в их числе нет. Знай, я слежу за тобой, и очень пристально.
Внутри себя Ингвар с долей язвительности подумал, что, вероятно, недостаточно пристально, вслух же произнёс:
– Не мне хулить Бога, в которого верят мои друзья, я лишь поделился с тобой тем, что читать в вашей Книге. А язык, позволь предупрежу: надумаешь вырвать, следи внимательно – откушу пальцы. – Северянин пытался строить простые предложения, но понимал, что даже в них он делает ошибки.
Ваган сплюнул в сторону Ингвара.
– Ты ходишь по краю очень глубокой пропасти, на дне которой тебя ожидает гряда острых камней. И самый опасный среди этих камней – я. Я не убью тебя за то, чего не видел сам и чего не знаю наверняка, – это недостойно воина и христианина. Но как только ты дашь повод, я позабочусь, чтобы ты об этом крепко пожалел.
Ингвар пожал плечами, помня совет Саркиса, он решил не лезть на рожон, но и на откровенную ложь юноша был не способен. Зная, что подозрения и угрозы Вагана взялись не на пустом месте, он не стал спорить.
– Как пожелаешь, – проронил он и погнал коня прочь.
* * *
Меж тем время царской свадьбы всё приближалось. Вскоре всем обитателям дома тер-Андраника предстояло отправиться в царский город Еразгаворс, где шла подготовка к бракосочетанию. Незадолго до отъезда девушки изъявили желание совершить паломничество в святой Эчмиадзин. Саркис, как только прослышал об этом, сразу предложил, чтобы они с Ингваром взяли на себя труд сопровождающих. Делал он это, разумеется, не ради себя, а ради друга, и он же первым принёс северянину радостную новость. Дорога в Эчмиадзин позволит Ингвару беспрепятственно наслаждаться обществом возлюбленной, причём совершенно законно. Да и самому северянину было любопытно посмотреть, как выглядит главная святыня местных христиан.
Вскоре, однако, поездка вдруг оказалась под угрозой, потому что Ваган высказал опасение, что молодёжь не успеет вернуться до выезда гостей на свадьбу. Времени действительно оставалось немного, и страж решил сыграть на этом. Такое паломничество, да ещё вместе с язычником (что было основной причиной), отнюдь не казалось ему благочестивым. Но усилия его оказались тщетны, чтобы не опоздать на бракосочетание, решили позволить всем паломникам выехать в Еразгаворс прямо из Эчмиадзина.
Так незаметно подошёл и последний день в гостях у тер-Андраника. Ингвар слегка грустил, но предвкушение будущей поездки рядом с Ануш затмевало грусть расставания. Он знал, что многих людей, к которым привык, увидит на свадьбе, но сам дом, ароматные сады долины и дремлющий под лёгкой пеленой тумана Масис – по этим вещам он будет очень скучать. Как бы ни сложилась его жизнь дальше, красота и сладость последних месяцев больше не повторится никогда. В эти месяцы юноша постигал знание древних рукописей и открывал для себя любовь к женщине – прежним он уже не будет. Садясь на коня ранним утром в день отъезда, Ингвар понял: теперь вся его жизнь будет разделена на «до» и «после» этого мирного, но волнительного приключения.
* * *
«Зря Ваган за ними увязался, зачем портить молодежи настроение своей мрачной рожей?» – подумал тер-Андраник, когда паломники отправились в путь. Оживало ранее утро, и хотя священник собирался после вернуться к себе и доспать – накануне он допоздна просидел за книгами – утренние напевы птичьего хора сделали невозможным возвращение к забытью. Масис, склоны которого ещё хранили отпечаток ночной тьмы, безоговорочно приковывал к себе внимание. Тер-Андраник любил смотреть на Гору, потому что к её виду нельзя было просто привыкнуть. Каждый, кто хоть раз в жизни её видел, оставался под её сенью на всю жизнь, по каким бы дорогам он не ходил и в каких бы краях не бывал.
Юноша-язычник, к которому священник успел привязаться, теперь тоже оказался под сенью двуглавой горы. Неизвестно, осознал ли это он сам, но тер-Андраник не сомневался: для парня последние несколько месяцев стали особенными. Чуднее казалось, что особенными эти месяцы стали и для самого тер-Андраника. Северянин впитывал основы христианского учения с поразительной быстротой, но как вызвать у него сердечный отклик, священник не знал. При этом язычник живо схватил видение мира, исповедуемое христианством, и стал для тер-Андраника постоянным обличителем. Юноша изрекал свои краткие филиппики неумышленно, а так, из любопытства. Его незамутненный повседневным христианским благочестием взгляд мгновенно распознавал поблажки и соглашения с совестью, подчас привычные в давно воцерковленном кругу.
«Никогда бы не подумал, что язычники так сильно нам нужны, – внутренне усмехнулся тер-Андраник. Без них наши слова очень быстро начинают расходиться с делом, а мы всегда находим оправдания, почему же это было необходимо. За долгие годы я привык разводить руками и говорить себе „я плохой священник“, настолько привык, что как будто смирился с этим…»
Поднявшись в свои покои, тер-Андраник написал несколько писем и приказал слуге отправить их до обеда. Всё время отпуска он не переставал работать: к нему приходили вести, он отправлял гонцов и соглядатаев и непрестанно писал царю о тех мерах, которые ему следовало принять, готовясь к великому празднеству. На границах было удивительно спокойно, чего священник не ожидал, никто не нарушал мирной жизни крестьян, в пределы армянских земель не вторгались грабители и налётчики, а некогда мятежные князья предавались развлечениям в своих замках. Значит, их усердные труды наконец принесли плоды, и в напряжённой череде воин с соседями и мятежниками появилась передышка, как раз для царской свадьбы. Однако приходили и настораживающие вести.