Ингвар кивнул, всматриваясь вдаль окаменевшим взглядом. Затем он сделал глоток из чаши – этот краткий разговор заставил горло пересохнуть. Северянин почуял в нём то же противоречие, что в Псалтири и христианских речах о милосердии.
– После таких слов и в бой идти приятнее, – сказал он наконец.
– Мой отец знал обо всём этом, потому и бился до конца…
– Наши отцы погибли достойно.
Вновь повисла тишина; переходить теперь к каким-то пустяковым вещам казалось не с руки. Ашот Еркат дружески хлопнул Ингвара по плечу.
– Пора возвращаться в лагерь.
На обратном пути царь был весел, шутил, разговаривал с воинами и даже пел песни. Развеселился и Ингвар, среди ратных людей ему дышалось легче, нежели чем на мирных пирах. Да и Ануш здесь вспоминалась меньше; когда он только прибыл и узнал, что девушка гостила в лагере, он долго надеялся, что вот-вот тер-Андраник передаст ему от неё хоть что-нибудь – письмо или хотя бы прощальный дар. Но не дождался. Поэтому он запретил себе думать о ней и твёрдо решил жить дальше, оставив эту историю позади.
Глава VIII
Лязгали шестерёнки петробол, как будто кто-то водил остриём копья по каменной кладке; потом команда «р-раз», и камень, перекатываясь, летел темечком в городскую стену, кожаная петля, в которой он прежде покоился, прощально махала ему вслед. Всюду стучали топоры, гвозди впивались в дерево, строились осадные башни, лестницы и черепахи для штурма, укрытия покрывались досками, дублёными шкурами, листами железа. Царский инженер Авет метался между работниками и за два дня успел растерять остатки голоса, что старался возместить, неистово размахивая руками.
Ашот Еркат замкнул кольцо вокруг Двина, и город оказался в осаде. Городские стены на наиболее слабых участках защитники завесили сетями и матерчатыми полотнищами – чтобы смягчить удары камней. Но оставались и открытые места, в том числе те, где кладка пострадала от землетрясений, туда снаряды летели вдвое чаще. Как рассказывали беженцы и схваченные на подступах к городу вражеские воины, многие оставили Ашота Деспота и предпочли бежать из города до начала осады, но многие и остались. Сейчас за крепостными зубцами стояли армяне, арабы, курды, встречались даже евреи, впрочем, большая часть всех их соплеменников предпочитала оставаться в своих домах. Горожане знали, что смена одного Ашота Багратуни на другого не привнесёт разительных перемен в их жизни. Более других это понимали евреи, им не было никакого дела до распрей между христианами и мусульманами, поэтому, пока в город летели камни, они молились за свою торговлю. Арабы же с курдами справедливо полагали, что коронованный Юсуфом Ашот Деспот будет в случае победы более благосклонен к последователям пророка, чем молодой «Хадид» (араб. «железный»), прославившийся своими победами над мусульманами. Армяне Двина в большинстве своём тоже хотели мира, но десятилетиями они видели, как на городских площадях казнят христиан, а над стенами вывешивают их головы, и Ашот Еркат среди многих был почитаем как долгожданный отмститель. По городу стали расползаться осторожные шепотки сплетен, а люди бросали друг на друга подозрительные волчьи взгляды.
Расталкивая воинов, ожидающих назначенного на следующий день штурма и изобретающих себе покамест занятие, по лагерной грязи к царскому шатру шёл Абас Багратуни. Он застал брата одного, сидящего, опустив голову на стол, с начертанным замыслом осады, – сказывалась проведённая без сна ночь.
– Надо поговорить, – сказал Абас, без приглашения проходя внутрь.
– Говори, брат, – ответил Ашот, он таращил на гостя свои воспалённо-красные глаза, что выглядело довольно жутко.
– Дурные вести из Сюника: Юсуф разбил князя Васака и движется из Сисакана дальше.
Ашот вздохнул, потёр пальцами виски и произнёс:
– Серьёзно ему досталось? Почему гонец ко мне не пришёл?
– Это не его гонец, я посылал своего человека, чтобы он там ухо востро держал, вот сегодня и прискакал утром. Говорит, что Сюниды сохранили войско и отступают в Хачен, объединиться с Сааком Севадой.
– Ясно. Значит, трястись от страха пока рановато, – устало глядя точно сквозь брата, проговорил Ашот Еркат.
– Ты всегда так говоришь, но когда ты наконец поймёшь всю опасность, будет уже поздно, – Абас же глядел тревожно, исподлобья.
Д-д-дух – раздавались глухие стуки камней, бьющихся о городские стены.
– Трястись от страха?
– Нет, принимать меры.
– И каких же мер ты ждёшь от меня, братец?
Абас как будто замялся, но потом сказал уверенным голосом, с расстановкой:
– Мы должны отправиться в Хачен.
– Ты в своём уме, Абас? – вскинулся Ашот Еркат. – Мы разбили дядюшку, если дадим ему сейчас опомниться, то победа будет напрасной!
– Если арабы победят на юге и на востоке, то все прежние победы будут напрасными, – по-прежнему спокойно ответил Абас.
– Разбить арабов, избавившись от узурпатора и внутренних неурядиц, будет куда проще. Нам надо всего лишь сделать это быстро.
– В этом-то я как раз и сомневаюсь. Задержимся хоть на неделю и не успеем оглянуться, как арабы прорвутся через наших союзников и отбросят нас назад. И тогда в нас вцепятся и ширваншах, и эмир Малазджирда, будь уверен, не говоря уже о Гагике Арцруни. Если же мы отправимся на восток, то не только легко отбросим Юсуфа назад, но и избавимся от тени, пробежавшей между тобой и твоим тестем, восстановим союзы…
– Нам не создать ни одного прочного союза, покуда у нас за спиной узурпатор.
Абас вздохнул и покачал головой.
– Тогда не снимай осаду, оставь шесть тысяч здесь, а с десятью выступай в Хачен! Или оставайся здесь с десятью, а меня отправь к родичам на восток с остальными! – вскричал царевич с запалом.
– Завтра мы пойдём на приступ, – непреклонно проговорил Ашот. – И завтра мы возьмём город, потом же немедля отправимся на восток.
– А если не возьмём? Если штурм не удастся?
– Тогда мы снимем осаду и отправимся на Юсуфа, обещаю тебе.
Абас обрадовано обнял брата.
– Ты упрямый, как ишак, но это хотя бы что-то!
– Сам ты ишак… абхазский, – усмехнулся в ответ царь.
– Я не абхазский, – серьёзно ответил Абас.
– А какой ты?
– Скорее айраратский.
– Так айраратский ишак ещё хуже! – рассмеялся Ашот Еркат так задорно, что и Абас не смог удержаться.
Эта краткая вспышка веселья пронеслась меж ними, как отзвук детских дней, когда они играли вдвоём под стенами Еразгаворса и с завистью провожали глазами всадников их отца, царя Смбата, разлетавшихся во все концы страны… Через мгновение оба вновь стали серьёзны и толща военных забот вновь взгромоздилась на их плечи.
– Я не хочу снова платить жизнями своих людей такую цену, – сказал Абас, направляясь к выходу.
– Я не допущу, чтобы повторилось так, как на Ахуряне.
Абас коротко кивнул.
– И поспи, брат, в битву нельзя идти с такими глазищами.
Абас скрылся за пологом шатра, скрипнуло кресло, Ашот вновь склонился над столом.
* * *
По обе стороны крепостных стен служили литургии и молебны, воины-христиане причащались и выстаивали на ногах многочасовые службы – близость смертельной опасности делала несущественной усталость плоти. Ингвар чувствовал разливающийся по лагерю сладковатый запах ладана и с задумчивым видом точил топор.
– То есть вы сегодня ели вашего Бога? – спросил он у друзей, когда в сумерках они присели у костра.
– А ты хоть что-нибудь можешь пропустить мимо ушей без своих дотошных вопросов? – недовольно покосился на него Азат.
Вараздат промолчал, в богословских беседах он был почтительным слушателем, но не участником. Тер-Андраник служил службы и принимал исповедь, как и все священники в лагере, даже давний знакомый Ингвара тер-Погос прибыл из Вагаршапата с той же миссией. Ввиду отсутствия отца труд разъяснителя догматов и Писания взял на себя Саркис.
– Да, если тебе хочется говорить об этом именно такими словами.
– Звучит жутковато. Зачем Он так с вами? Говорит про милосердие, но заставляет пить кровь…
– Ты, ей-богу, научился играться словами не хуже монастырского писаря, – снова встрял Азат.
– А что тут немилосердного? Людям несвойственно пить кровь и есть плоть, и Он даёт её нам под видом хлеба и вина, очень даже милосердно… – Саркис говорил спокойно, подражая отцу.
– Но зачем?
– А затем, что это единственный путь свободной встречи с Ним, однако с которого ты можешь в любой момент свернуть, если передумаешь! Это возможность прикоснуться к тому, каким человек был в божественном замысле… Знаешь, я могу много рассуждать и объяснять, что тут к чему, но, пожалуй, это будет бессмысленно. Потому что Причастие – это тайна и дар. Когда тобой будет двигать нечто большее, чем праздное любопытство, Бог откроет тебе это и без меня. Один ромейский мудрец говорил, что есть вещи, о которых бессмысленно говорить с язычниками, так что вернёмся к этому вопросу, когда на твоей шее будет висеть крест.
– Вот так отповедь! – присвистнул Азат. – Ну, как тебе такое, северянин?
Ингвар усмехнулся и накинул на плечи плащ, к вечеру становилось зябко.
– Этому искусству он явно учился у своего отца, отповедям, я имею в виду. Что ж, предоставим христианам хранить их тайны.
Тон Саркиса его немного задел, и словно в отместку он добавил:
– Самой главной вашей тайной, должно быть, является то, что за словами о милосердии вы прячете Бога, который на деле зол и жесток, отсюда и такое различие между вашими словами и вашей жизнью.
От таких слов даже лежащий на кожаной подстилке Вараздат выплюнул изо рта травинку и жадно уставился на спорящих. Саркис вспыхнул и раскраснелся, до выдержки тер-Андраника ему было ещё далеко, но он всё-таки сумел себя обуздать и произнёс:
– И из чего человек с топором пришёл к таким выводам?
– Человек с топором читал ваше Писание, половина его книг полнится кровью похлеще, чем саги наших скальдов.