ерянин достаточно узнал о здешних событиях и нравах, настала и его очередь рассказывать. Всё с той же страстью Варужан интересовался подробностями распри в доме Багратуни и слухами об арабских победах на юге. Новости были не самые приятные, но старик взволнованным не выглядел.
– Опять нахарары грызутся, – прицокнул он языком и добавил: – Что те псы, всё неймётся им, вот дела, я жизнь прожил, а ничего не поменялось. Ну да не грустить же из-за этого, уж бывало и хуже.
Дождь на улице перестал, но зато ветер усилился, он разогнал облака, и теперь в дыру в кровле, через которую уходил дым, как холодные драконьи глазки, заглядывали звёзды.
– Бывало и хуже, – повторил Варужан, протягивая слова.
– Расскажи, отец, а? – попросил Ингвар, и голос его прозвучал хрипло, как будто ни с того ни с сего он заволновался. – Может, и мне легче станет.
– Чтоб легче стало, тебе понять надобно, что, кому победить, кому проиграть, одному Богу известно, а уж он со своими делами и без нас справится, нет у тебя власти над этим. Потому если самому стыдиться нечего, так и грустить не нужно. А мои годы были ещё в те времена, когда над нами и царя не было, а магометанский амирапет ещё крепко власть над землями держал, и даже местные его слуги исправно ему подчинялись. Да и князья, что Арцруни, что Багратуни, тогда ещё волками друг на друга не скалились. Я был твоих лет, когда князья привели отряды со всех уголков Армении и наломали кости арабским эмирам, – Ала и Муса их звали. С тех пор не один десяток лет прошёл, много чего случилось со мной и много чего я уж и забыл напрочь, но тех деньков я никогда не забуду. Тогда и покрепче тебя был в плечах, пожалуй; топора такого видного не имел, но с копьём управлялся, дай Бог каждому… Мы шли за ними и не чувствовали усталости, пока у одной деревеньки – она звалась Арчуч – не стукнули их так крепко, что едва ли пара сотен магометан спаслась. Я, парень, до сих пор помню солёный привкус под языком, и как мозоли на пальцах болели, и как солнце в тот день глаза резало…
Блёклые, как чашка воды, глаза старика на пару мгновений налились краской и точно блеснули молодой силой, но потом погасли снова. Он уставился в тёмный угол комнаты, будто забыв о госте. Ингвар ничего не говорил хозяину, тот, вдруг встрепенувшись, продолжил рассказ:
– Тогда я молодой был, счастливый, как медведь весной… Прекрасно к победе руку приложить, на всю жизнь потом душу греет. А после я хотел вернуться домой, жениться и уж детям эти байки рассказывать. Но обернулось всё иначе, а наши победы оказались и не концом вовсе. Про то, как случилось, что арабов бить стали по всем нашим землям, спроси у кого поумнее, я-то знать не знаю, но видать, у всех уже по самое горло сидели подати их да хозяйское поведение. Когда везде запылали магометанские дома, блеснули ножи, амирапет беспокоиться начал. Я ещё домой не успел вернуться, как из самой Самарры с несметным войском халиф прислал своего человека по имени Буга, верного, как цепной пёс, и злобного, как волк в клетке. И тогда хорошо бы ему всем миром ответить, как за год-другой до этого, но князья друг друга понять так и не смогли. Спарапет Смбат с Бугой договориться пытался, другие по своим родовым крепостям разбежались, да так поодиночке и побили их всех. Во всей этой неразберихе я оказался под знаменами Гургена Арцруни, васпураканцы Буге много крови попортили, но потом он князя Гургена на переговоры выманил и обманом схватил, и все мы по горам рассеялись. Так я с небольшим отрядом и зимовал и весь следующий год в горах провёл, покуда Буга из страны не ушёл, а уйдя, он с собой добрых десятка два нахарраров знатнейших увёл в магометанскую столицу, где, как рассказывали, все они приняли мученическую смерть за отказ от веры отречься. Так этот самый Буга всю землю нашу на три локтя вглубь кровью залил, высокие дома без отцов и наследников оставил, их пашни и виноградники своим воинам отдал. Худо было? Ещё как худо, а вот поди ж ты, я ещё седым не стал, как князья Багратуни себе царскую корону получили и магометан со всех концов выгонять начали…
Дед встал со скамьи и наполнил кувшин водой из глиняной бочки, затем налил себе в чашку, выпил залпом и обратился к Ингвару:
– Ты как, наелся хоть?
Северянин кивнул:
– Спасибо, отец. А чем дело кончилось? Как ты вернулся-то сюда?
Варужан опустился на лавку напротив кувшина с водой и налил себе ещё.
– Я сюда и не возвращался.
Он провёл морщинистой старческой ладонью по глазам и осушил чашку вновь.
– Когда добрёл я до своей деревни, она дальше, в Хачене была, то ничего уж кроме головёшек обугленных не нашёл. Ни деревни не нашел, ни людей. Ни отца с матерью, ни сестёр, из трёх братьев один только выжил, и то, как узнал он, что из всей семьи только мы с ним и остались, так чуть умом не тронулся. Ну а я – я ж хотел жениться, да вот Ануш…
– Невесту Ануш звали? – вздрогнул Ингвар.
– Да, так и звали, я всё пытался узнать, может, жива и в полон её увели, да не вышло ничего, искал, да не нашёл.
Старик остановился, он вновь смотрел куда-то сквозь Ингвара, но глаза его, напротив, теперь поблекли ещё сильнее.
– Потом вот сюда пришёл, корни пустил, да видишь, как крепко, до сих пор держусь, – усмехнулся он наконец.
Ингвар молчал, он понимал, что какие б слова ни выбрал, всё равно будет звучать неискренне.
– Ну что, стало тебе легче? – спросил Варужан.
– Стало, – соврал Ингвар.
Ночью, лежа на постели, Ингвар слушал, как за стенами дома лупит по плетню и дорожным камням дождь. Кровля набухала влагой, и воздух в гостевой комнатке становился сырым и холодным, северянин всё ворочался под кисло пахнувшей овчиной, раздумывая об услышанном. Тревога вновь ударила в его душу, как некогда таран в двинское ворота; тревога – вечный спутник тех, кто потерял своих богов и не обрёл ничего взамен. Тревога может на время спрятаться, она может быть незаметна со стороны, но всякий раз она способна вновь выползти на свет и обрести силу даже от незначительного удара. Ингвар отогнал тревожные мысли. Все, кто стал ему близок, свою судьбу выбрали сами, так пускай же примут её.
Наутро вновь светило солнце, в его лучах серо-коричнево искрилась прибитая дождём пыль. Северянин облачился в свою дорожную одежду, с облегчением ощутив, что за ночь она высохла и ему не придётся преть в мокром. Варужан вышел проводить его один, Ингвар так и не увидел никого из его домашних. Старик дал ему всякой снеди и напутствовал словами:
– Поезжай осторожно, лучше уж голову сбереги, а дело твоё подождёт, если что.
Пароху он напоследок сунул в зубы ещё одну морковку.
Ингвар поклонился, поблагодарил хозяина за постой и сел в седло. В своей комнате на лавку он положил три серебряных дирхема; зная, что дед ни за что не захочет взять, северянин решил их просто оставить, когда найдут – он уже далеко будет. Пустив коня шагом, Ингвар спокойно выехал из деревни. За плетнями жители уже давно начали работу, но на юношу никто внимания не обратил.
Ингвар ехал щадя коня, но и не слишком медленно, в общем, так, как ему было удобно. По сторонам то горы скребли облака вершинами, то разливались желтеющие луга, по которым плясало солнце. Небесные тени бежали по земле, обгоняя всадника; в небе порой северянин замечал парящих орлов, о человеке вокруг напоминали лишь редкие хачкары, хотя Ингвару и казалось, что эти кресты породила сама здешняя земля. Весёлые быстрые речки северянин переходил вброд, после обсыхая возле огня; жары больше не бывало, а воздух иногда становился таким свежим, что напоминал Ингвару родные места. Одолеваемые пространства юноша коротал в беседах с самим собой, изредка привлекая в качестве собеседника Пароха. Конь слушал внимательно, но ничего не отвечал, однако по глазам животного Ингвар читал, что новый чудной хозяин ему нравится.
Земля была пуста, то ли здесь никто и не жил, то ли люди сбежали от нынешней или прежних воин. Здешние люди знали много жестокости и крови, хотя «А где не знали?», – думалось Ингвару. Отец ушёл из родных земель почти мальчиком из-за кровной вражды, но и в Ладоге, и в Новгороде, и в Киеве, и в дикой степи, и в Царьграде всё сплошь одно и то же, люди кровь, что водицу, льют. Где-то меньше, где-то больше, однако льют-то везде. Но язычники научились этому радоваться и даже находить в этом счастье, а христиане плюются, «мир во зле лежит», говорят.
Ингвар скакал от христиан к язычникам, ещё не ударят морозы, как вокруг него уже будут те самые привычные белоголовые и русобородые варяги, полумесяцы драккаров и жареная морская рыба. Северянин вспоминал всё, что ему известно о ярле Энунде, с которым предстоит иметь дела, а известно ему было не так уж и много. Юноша помнил, как хмурился Хельг, когда Энунда избрали вождём, «бесчестный мясник» – только это и сказал отец, однако воле тинга подчинился. Выбор ярлов, впрочем, был вполне объясним. Энунд проявлял величайшую изобретательность в искусстве убийства и грабежа, а в схватках отличался звериной храбростью. По слухам, он был сыном берсерка и прорицательницы из Хлейдра, говорили также, что у него было два брата-близнеца и обоих он убил, ещё не будучи и четырнадцати лет от роду, что ел раз в год сырым сердце волка, что он трижды крещён и всякий раз ради военной уловки, после же разорения города или монастыря он находил священника, совершившего таинство, и пронзал его мечом. Доподлинно о нём знали, что он нанимался и к ромеям, но был перекуплен арабами, которых в итоге тоже предал, путешествовал по далёким полуденным землям, выживал в жарких пустынях Блоланда и чуть ли не на самом дне морском. Но при этом всём от него никогда не отворачивалась удача, а он сам никогда не отворачивался от своих воинов, а потому множилась его дружина и множилась его слава, дурная ли, хорошая – велика ли разница.
В кровожадной бесшабашности Энунда Ингвар видел одновременно и пользу, и помеху для себя. С одной стороны, такого человека сложно будет убедить разумными доводами и даже кошели с серебром и подарки, которые юноша вёз с собой, вряд ли сыграют значительную роль. Но при этом сам замысел вполне мог прийтись свирепому варягу по душе, Ингвар знал, что грабежи прибрежных городков – это вовсе не то, чего ждут его соплеменники. Ширванский заговор, поддержка семейной и государственной распри, наёмный разбой – вот тут-то уж точно будет чем поживиться.