* * *
Парох, за последние дни привыкший двигаться неспешно, выказывал некоторое удивление резкой перемене в хозяине. Ингвар гнал коня что было силы, делал короткие передышки, чтобы тот не валился с ног, и снова скакал во весь опор. Верхом он пролетал через горные речки, лески, лысые холмы и травянистые горки; северянин не знал точного пути, только направление, но людей встречалось немало, они подсказывали. Теперь попадались не только воины, но и арбы с женщинами, детьми, стариками и нехитрыми пожитками – спасаясь от войны, много не заберёшь. Ингвар придерживал коня и вглядывался в лица бегущих, надеясь найти среди них знакомое, но безуспешно. Рубахи, кафтаны, халаты, платки, штаны; хмурые брови, сжатые рты, серьёзные глаза и ни единой близкой черты…
На вопросы северянина беженцы отвечали скупо, смотрели на него, как на выжившего из ума. Он один ехал на юг, когда все бежали оттуда. Пробыв в седле до темноты, Ингвар свернул с дороги, развёл костер и завалился рядом с ним. Долго он следил остановившимся взглядом за колдовским плясом искр; голова болела, точно через правый висок из неё хотел выбраться цверх с молотком. Ингвар уснул, но спал беспокойно, наутро он проснулся весь в поту с по-прежнему раскалывающейся головой, да ещё и живот крутило. Варяг вновь сел верхом и понёсся по дороге, Смбатаберд был совсем близко. Встречный люд рассказал северянину, что крепость пока держится, хоть и в осаде. Это взбодрило его. Однако вскоре ему поведали и о пришедшем не так давно царском отряде, основная часть которого отправилась на прорыв к крепости, а другая, в которой остались женщины, раненые и больные, должна была двинуться обратно, искать места менее опасные. Говорили, что вторая часть отряда оказалась зажата в одной из местных деревенек, у которой и названия-то никто вспомнить не мог. Утверждать наверняка, что сталось с теми людьми, никто не брался, но дорогу Ингвару указали.
Путь пролегал вдоль небольшой речушки с каменистым берегом, проехав некоторое время в раздумьях, северянин выбрал раскидистое дерево на возвышении и остановился. Он снял с коня сумки, спустился к воде и начал разбирать булыжники, пока не образовалась вместительная яма, туда он положил всё серебро, кафтан с зашитыми монетами, подаренный Ашотом Еркатом меч. Насчёт книги Ингвар долго сомневался и в итоге класть её в тайник не стал. В такой близости от воды она попросту размокнет и придёт в негодность, а на поиски другого места для тайника времени не было. Уважение варяга к книге за месяцы чтения возросло многократно, и он решил, пусть уж лучше она достанется кому угодно, но будет жить, а не раскисать навеки под камнями. Ингвар вновь спрятал свёрток с книгой в сумку, затем облачился в кольчугу, сел в седло и направился в сторону деревни.
С того самого утра, как он выехал из постоялого двора к Смбатаберду, он пребывал в возбуждённом состоянии ума, при котором невозможно никакое последовательное и глубокое размышление. Мысли сменяли друг друга, как пролетающие в скачке мимо кусты и деревья; юноша вглядывался в лица людей, следил за петляющей дорогой, и единственным сильным образом в его сознании все эти дни была сжатая до крови из-под ногтей рукоять топора.
И вот, показалась деревня, сколько их было, сколько безымянных селений Ингвар уже оставил позади, во скольких ел хлеб и находил ночлег… Судя по тлеющим углям домов и заборов, здесь ему уже не найти ничего, кроме крови и золы. Деревенька сугробом тающего грязноватого снега сползала в лощину; глядя сверху, Ингвар видел, как меж домов снуют вооружённые люди, кажется, арабы, он насчитал десятка два и сбился. Дозоров на въезде он не встретил, да и в целом на него даже не обратили внимания, арабы занимались своими делами. Чтобы и дальше избежать лишних взглядов, Ингвар спешился, кинул наземь плащ, оставшиеся вещи и пошёл к центру деревни. Повсюду лежали мёртвые тела: воины, старики, женщины; смерть в своей свистопляске прибирала всех, оставляя без внимания такие глупости, как возраст, пол или сословие. Победители собирали добычу: искали драгоценности, собирали мечи, стягивали с воинов кольчуги. Три араба сцепились между собой за новенькие, без царапинки сапоги одного из павших; ещё двое перебирали домашний скарб на пороге чьего-то жилища; какой-то юнец притулился на пеньке у околицы с окровавленным мечом на коленях и переводил остекленевшие карие глаза от одного мёртвого тела к другому.
Ингвар смотрел на покойников, и ничто в его душе не шевелилось, только одна мысль раз за разом: «Не она». Пройдя шагов сто, близ кособокой церквушки без купола Ингвар увидел посреди улицы двоих, склонившихся над телом девушки, они были увлечены снятием колец с её пальцев. Когда Ингвар приблизился, у него перехватило дыхание, вместо уже привычного «не она» в голове пронеслось: «Это Ани, дочь тер-Андраника». Северянин узнал её сразу. Глаза матери – они были прежними, только теперь наполнились тем самым мёртвым безразличием, как у девушки из леса, которую убил Фрелав. В два прыжка Ингвар оказался у тела, он с ходу рубанул топором по открытой шее одного из склонившихся, лезвие отделило голову от плеч, замесив дорожную грязь с кровью. Второй успел вскочить, но поздно, топор варяга, описав в воздухе петлю, прошёл через кольчугу и разрубил плоть араба от ключицы до грудины. К ним тут же кинулись товарищи со всех концов улицы, Ингвар, крепко сжав топор, встал над телом Ани, зная, что не ступит ни шагу. Он рубился со страстью, как всегда, разрубая лезвием кости, круша обухом зубы и челюсти, отбивая и нанося удары. «Погибель крова Одина!» – вопил он в исступлении, раскалывая щиты врагов; кольчуга и сноровка до поры берегли его от ран, сквозь шум схватки северянин слышал смутно знакомый голос, отдававший приказы на арабском. Тяжёлый удар рукоятью меча в скулу развернул Ингвара кругом и бросил на колени, тут же следом его ребра свело от удара сапога. Ингвар силился встать, но удары сыпались на него один за другим, его не пытались убить, его пытались забить до смерти. В какой-то миг десяток рук принялись стаскивать с него кольчугу; чтобы голова скорее пролезла в разрез ворота, её стали заталкивать туда ударами кулака в латной рукавице. Северянин хотел потерять сознание, но у него не выходило, он всё слышал, хотя чувства его и притупились. Затем его поволокли по улице, сопровождая пинками; протащив так пару десятков шагов, арабы бросили его за какую-то чёрную дверь.
В глазах плясали точки, звезды, искры и тёмные волны, уши слышали стук сердца, и каждый его удар пробивал виски болью. Ингвар сплёвывал кровь в темноту каморки; на мгновение он вспомнил тело Ани, но боль путала мысли, и едва ли не впервые в жизни он был этому рад. Прислонившись к стене, Ингвар просто сидел, пытаясь не шевелиться, текучее время счёту не поддавалось; северянин не знал, сколько он так просидел, трижды он забывался сном, но болезненным и прерывистым, скорее тревожной дремотой. Из-за шума в ушах он не слышал звуков с улицы, из-за боли и усталости не пытался выбраться.
Так он сидел, засыпал и просыпался, пока не ощутил, что боль постепенно притупляется, а сознание становится яснее. Он по-прежнему чувствовал себя отвратительно, но пребывал уже всецело в зримом мире. Оглядев узилище, он вдруг увидел, что в углу темнеет силуэт ещё одного пленника. Ингвар подполз ближе, глаза тем временем успели привыкнуть к темноте. В углу, так же привалившись к стене, сидел Ваган. Тряпьё на груди у здоровяка набрякло кровью, услышав Ингвара, он открыл глаза.
– Не сомневался… – слабо произнёс он, – не сомневался, что у дьявола будет твоё лицо.
– Что с Ануш? – выпалил, скривившись, Ингвар.
– Бог любит добрую шутку, – сипло тянул Ваган.
– Жива она?!
– Иначе как бы вышло, что твоё лицо – последнее, что я в этой жизни увижу…
Лицо Вагана светилось в темноте смертельной бледностью, Ингвар понял, что до рассвета здоровяку не дожить. В сердце варяга жалости к нему не было, Ваган – воин, он сам избрал свою судьбу, и смерть его будет достойной; куда важнее то, что он может сказать об Ануш.
– Я видел Ани, мертвецов по всей деревне, – снова начал Ингвар. – Уцелел хоть кто-нибудь?
Ваган долго смотрел в глаза варягу и как будто не узнавал его, затем забылся и перешёл на несвязное бормотание. Ингвар не знал, как привести его в чувство, он боялся, что неосторожным движением прежде времени разорвёт тонкие нити, связывающие душу Вагана с израненным телом.
– Жива, – проговорил вдруг Ваган, продолжив затем сбивчиво, но чётко. – Ты найди её… Бежала ночью… Ещё до… Я искал, не нашёл, а потом была сеча.
– Почему бежала? Куда? – разгорячился Ингвар.
– Не знаю. Грустна́ была.
Ингвар явственно ощутил, как оставляет его боль и возвращаются силы, надежда зажглась и, стало быть, не время для смерти и отчаяния.
– Ты найди её! – зашептал вновь Ваган уже со страстью. – Ты дурень! За её чистоту, коль она любит тебя, Бог, может, и твою душу спасёт!
Сказав это, Ваган вдруг корчась от боли стащил с шеи широкий деревянный крест и протянул северянину:
– На! Целуй! Клянись, что отыщешь! – почти хрипел он, выкатив глаза.
Ингвар взял крест, поцеловал и тихо проговорил:
– Клянусь.
Ваган повалился на спину в забытьи, вновь бормоча несвязные звуки и кряхтя, больше он в себя не приходил.
Ингвар сидел рядом, наматывая на палец кожаный шнурок креста, а затем распуская его обратно. Ануш была жива. Но куда она бежала? Почему? Кто надоумил её бежать перед самой гибелью отряда? Где её искать? Ответов на эти вопросы не было. Но за ними скрывалась её жизнь, и это было чудесно. На мгновение северянин даже забыл, что он в плену, обессилен и без оружия, однако память быстро вернулась вместе с неумолимой правдой: что делать дальше, он не знал. За стенами его тюрьмы – горы трупов, на дорогах арабские отряды и головорезы-разбойники; если Ануш нет рядом с ним, значит, и в живых её, возможно, тоже нет. А в каморке, кроме умирающего Вагана, не было никого.