После церкви чувство скуки навалилось снова, северянин никак не мог его отогнать, мысли в голове так же хаотично переплетались друг с другом: о тер-Андранике и его горе, об отце, о Саркисе с Вараздатом, об Азате, о котором он и вовсе ничего не дознался, и, конечно же, об Ануш. Мысли эти не имели общего истока и не приходили к какому-либо единому итогу – они просто сменяли одна другую и утекали вслед за солнцем, уже заканчивающим свою дневную прогулку. Ингвар ходил и ходил, ему хотелось верить, будто вот, совсем скоро случится что-то важное и волнующее и день не будет бесцельно потрачен, но молодой человек знал: такая вера всегда обманчива.
В этот день он ошибался. Потому что на исходе очередного обхода монастырских стен он встретил Ануш. Она просто подошла к нему и взяла за руку, это показалось северянину таким удивительным, что он даже не нашёл нужных слов, чтобы поздороваться.
– Странный ты сегодня, – заметила Ануш.
Ингвар, успевший основательно исследовать монастырь, вспомнил, что за церковью, с южной стороны, там, где внешняя стена упиралась в скалу, есть возможность подняться на укромный уступ, с которого открывался неплохой вид на горы. Там они и сели вдвоём, на окрашенных закатом охристых скалах, и говорили, пока на монастырь не опустилась тьма. Ануш рассказала о ночи, проведённой с Седой, узнавшей о смерти дочери, и о тер-Андранике, который никого не принимает, пребывая в посте и молитве. Ингвар слушал с удивлением, но удивлялся он не героям рассказа, а самой Ануш. Он и представить себе не мог, что в ней есть столько твёрдости и спокойной силы. После многих часов с безутешной матерью, которую Ануш ободряла, девушка сохранила силы и способность говорить легко и улыбаться. И это притом, что Ингвар знал, как близко ей это семейство и как остро она чувствует их боль.
После они говорили о множестве других вещей, вспоминали их первую встречу, конные прогулки в долине Масиса, со слезами Ануш вспоминала их последний перед расставанием разговор в столице, вспоминали Ани, Ингвар рассказал и о своём разговоре с ней в Эчмиадзине. Ингвар и Ануш не могли наговориться; когда пришёл черёд идти спать, у них всё никак не получалось сказать «до завтра». Когда же Ингвар, наконец, вернулся в своё здешнее обиталище и залез, не раздеваясь, под овчину, он ясно осознал: день был ненапрасным.
Тер-Андраник не показывался и в следующие дни, Ингвар уже не искал его, мучительная скука первого дня оставила его после разговора с Ануш. Северянин начал привыкать к новому укладу, теперь неспешные одинокие прогулки даже доставляли ему удовольствие, в них он размышлял, вспоминал, задавал вопросы – себе, Богу, отцу. Сменяющие друг друга дожди и туманы действовали теперь умиротворяющее, чувство пережитых трудностей теперь давало Ингвару внутренние основания для отдыха, и он отдыхал. Каждый вечер теперь они виделись и с Ануш. Мнение окружающих их более не интересовало. К их общему удивлению, немногочисленным местным монахам не было до них никакого дела, погружённые в молитвенное созерцание, монахи просто не замечали молодых людей, ну или делали такой вид. Насельники со снисхождением относились ко всем нежданным гостям – про молодое вино и ветхие мехи здесь помнили куда лучше, чем сперва показалось Ингвару.
Другим утешением северянина стали книги. Он знал, что раз это монастырь, то книги здесь есть точно; в своих блужданиях по монастырю он всё надеялся наткнуться на это место случайно, но тут, конечно же, ничего не вышло. Отыскалась трапезная, где стряпали повара-монахи, хранилище зерна, кладовые с припасами на зиму, даже спуск в винный погребок, но не хранилище книг. Тогда он расспросил одного молодого монаха, выяснилось, что в обители есть не только библиотека, но даже целый скрипторий, хотя и очень маленький. Только для того, чтобы туда попасть, требовалось благословение настоятеля. Скрепя сердце Ингвар двинулся с этим вопросом к тер-Мовсесу, предчувствуя неудачу. Но, к его удивлению, разговор прошёл довольно легко и благословение было получено, условие оказалось всё тем же, что и раньше, – литургия раз в неделю.
Вход в хранилище книг и рукописей располагался в одном из каменных зданий, но с обратной стороны, ни от ворот, ни от церкви его было не увидеть. Помещение оказалось совсем небольшим, но с огромными окнами. Столы для монахов-переписчиков стояли прямо между полок, а самих монахов было человек семь – немного даже по меркам армянских скрипториев. Они сидели за столами, уткнувшись в тексты, выводя на чистых страницах буквы, обращаясь к различным переводам, – здесь имелись книги на армянском, греческом, арабском, сирийском и даже на латыни. Распорядитель хранилища, монах средних лет по имени Тадевос, узнав о благословении настоятеля, выделил северянину укромный уголок, до которого долетал краешек дневного света (свечи и лучины тут были под запретом), а большего Ингвару было и не надо. Здесь теперь он проводил большую часть дневных часов, будто заново по слогам разбирая слова Писания, в этом он находил удовлетворение от чувства собственного духовного роста и внутреннее спокойствие вдали от всех прочих мыслей. Читать одному теперь ему нравилось больше, чем когда-то с тер-Андраником, хотя страницы и давались нелегко, Ингвар всё меньше думал о буквах и всё больше пускал прочитанное в сердце. И слова всё сильнее отзывались. Вещи, о которых он читал, казались не менее удивительными и несвойственными человеческому естеству, чем прежде, но теперь они словно открывались с новой стороны, Ингвар стал доверять этим словам. Быть может, дело было в приобретённом опыте, быть может, в повторном чтении, а может, и в той душевной перемене, что случилась с ним в темнице у тела Вагана. Но за исписанными страницами Ингвар стал видеть не только занятные, но странные поучения, но и истории людей, куда больше похожих на него самого и тех, кого он видел вокруг себя… простых людей. Блудниц, которые умеют любить; верных друзей, которые предают; лицемерных праведников и искренних грешников; изворотливых политиков и трусливых тиранов; зрелых мужчин и неопытных юнцов; любящих матерей и холодных мудрецов. А Тот, кого христиане называли Богом, проходил сквозь них всех и не смущаясь протягивал руки внутрь груди каждого, касаясь своими пальцами их обнажённых сердец. И было в Нём что-то невероятно человеческое и непостижимо божественное. Это Ингвар почувствовал.
За чтением однажды и застал его тер-Андраник, это произошло много дней спустя, когда Ингвар совершенно привык к своему дневному одиночеству. Священник похудел, даже скорее исхудал, щёки ввалились, нос и подбородок теперь сильно выступали вперёд, глаза блестели не так, как прежде, но всё же это был тер-Андраник, он был бодр, и примет душевного надлома северянин в нём не увидел.
Чтобы не отвлекать работающих монахов, они вышли на улицу, какое-то время не торопясь шли молча, пока Ингвар не спросил:
– Как ты, отче?
– Светлее, – ответил тот. – О чём ты читал?
– О пути в Дамаск.
– Павла?
Ингвар кивнул, и тишина снова повисла.
– Расскажи, как всё было, – спросил священник. Ингвар понял, что вопрос этот не о преображении апостола язычников.
И он вновь принялся рассказывать историю своей последней встречи с Ани. «Все люди мира, – подумалось ему, – только и заняты тем, что пересказывают одни и те же истории друг другу, прав был Гишеро». Тер-Андраник же слушал внимательно, спокойно, иногда кивал; он снова был прежним, единожды лишь, когда северянин говорил о похоронах, на глазах священника блеснули слёзы.
Дальше рассказ перешёл в иное русло – заговорили о делах. Ингвар рассказал о Рори и главную новость – об отравлении Севады и роли в том его первенца.
– Отмстил государь наш за тестя, стало быть, – усмехнулся священник, намекая на ослепление Григора.
Они поднялись на стену, встали спиной к монастырю и лицом к заснеженным вершинам, ветер здесь забирался под плащи, пробегал по коже судорогой, зато монастырскую сонливость как рукой снимало.
– Хитрый старик, однако, – продолжал тер-Андраник. – Я уж подумывать начал, не сам ли он себя отравить решил, зятька побаиваясь, но в это не укладывалось многое… А теперь ясно. Нам тут тоже кое-что известно стало.
Он выждал немного, придерживая рукой разлетающиеся полы рясы.
– Он с сыном своего человека посылал, видать, тоже на отпрыска не вполне положиться мог, догадывался о чём-то. Так вот, его, человека этого, мы после Двина живым взяли и хорошенько допросили. Тот крепкий был, но всё ж таки не отказался купить себе лёгкую смерть, рассказав нам презанятнейшую историю.
– Я не Вараздат, отче, – перебил Ингвар, – меня можно не томить долгими вступлениями.
– Он рассказал, что лично выбирал человека, который будет резать глотку Амрамову племяннику. Такая вот история. Проверить его честность возможности у нас нет, к сожалению, но задумка-то складывается, как считаешь? – священник покосился на Ингвара.
– Но ведь то свадьба его дочери была… Не мог же Севада… – протянул Ингвар, не зная, что и предположить.
– Верно, но замуж-то она вышла же в конце концов? Вышла. Царским тестем Севада стал? Стал. А волноваться он начал после того, как Гугарк Цлик Амраму отдали. Слишком близко к нему, и слишком много жира бычок наш нагулял. А тут удобный случай подвернулся, так всегда ж бывает. Политика и государственные дела – это всегда искусство случая. Амрама он сызмальства знал, знал, что за племянника тот оскорбится до смерти, но кровь на свадьбе лить не станет – утрётся. И не просчитался ведь. Одного только не учёл и не предвидел, что родной сын его отравить вздумает. Вот так вот, неисповедимы пути Господни…
– Жесток Он, раз таковы эти Его пути… прям как те, в которых и отец мой верил… – брошенная священником в заключении фраза заставила Ингвара ощутить острое противоречие с тем, что он ещё недавно читал в Писании.
– Люди жестоки, – тер-Андраник взглянул на расщелину меж горами, куда уходила дорога, – а Бог всё их жестокость им же на пользу обратить пытается. Всё смысл обретает.