Ингвар боролся в себе с желанием задать мучающий его вопрос и в конце концов не выдержал:
– А дочь твою за какой смысл убили? Севада, Амрам, Григор, даже наш государь – у всех руки в крови, знаю, у всех вина найдётся. А у неё? И кого ещё убить Ему нужно, чтобы все смысл поняли? Да и чего такой смысл стоит?
– Не знаю, – коротко пожал плечами священник. – В этом-то и беда, и тяжесть. Не в мире даже, в котором невинные страдают, и не в самих страданиях, а в том, каким же должен быть тогда Божественный замысел, чтобы всю эту чудовищную несправедливость перекрыть. Когда они страдают, а ты жив-здоров стоишь. И как оправдаться тебе за то, что ты жив, а другие нет, и что же ты сделать должен, раз довелось в этом мире в живых оставаться именно тебе…
– Уж тебе, отче, точно не зря довелось… – Ингвар уже стыдился перед собой, что тронул этот вопрос, новое его замечание звучало неестественно, но ничего лучше он не придумал. – Все царёвы победы без тебя не обошлись. Без тебя он бы давно к отцу своему отправился.
– Царства… победы? А в них ли дело? Мы строили государево царство год за годом; залечивали раны, оправлялись от поражений, из кожи вон лезли. Чтобы потом непомерная гордыня двоих людей, да ещё отца и сына, разрушила это всё в дни считанные, – тер-Андраник сухо кашлянул в кулак. – Суть не в царствах, не в победах, не в поражениях, не в славе и не в позоре, а в том, каким ты сам через всё это пройдешь. Царства падут, не сегодня, так завтра или через сотню лет. Любой позор забудется, и любая слава померкнет. Народы канут во тьму, и ничего от тебя не останется. И не в твоих силах это изменить. Зато в твоих силах определить, что будет в твоём заплечном мешке, когда ты подойдёшь к концу своего собственного путешествия.
– Внутри? – перебил Ингвар.
– Внутри, – кивнул тер-Андраник. – Ты говорил про мою дочь. А чем эти бородачи хуже? – он указал на стражей, стоящих над воротами. – Они умирают тысячами, и всякий раз над полем сражения разносится отвратительный смрад смерти. А ещё со смертью каждого из них вверх взмывают и его надежды, нехитрые мечты. Ты никогда не узнаешь, что было в их душах, и никто другой никогда не узнает. Их просто больше не будет здесь. Но дух этих оборванных смертью чаяний, которым никогда не суждено сбыться, душит меня сильнее трупного смрада сражений. Да, есть вещи пострашнее смерти, но кто я такой, чтобы эти вещи на весах взвешивать…
Священник умолк, он сказал больше, чем собирался, и от Ингвара это не укрылось, всё-таки в священнике произошла перемена. Ветер принёс тяжёлые капли холодного осеннего дождя, со двора доносилось пение какого-то монаха, снежные шапки спускались с вершин всё ниже и ниже. Приближалась зима.
* * *
Вечера и ночи становились всё холоднее, да и днём обитатели монастыря теперь ходили по двору не в пример быстрее, втянув голову в плечи, почти не глядя сторонам. Ледяные ветра продували стены окружённой горами обители, гудели в щелях под крышами домов, заставляли беспокойно переступать ногами загнанный в хлев скот. Тер-Андраник давно держал этот монастырь про запас, на случай такой вот тяжёлой зимовки. Отправлял сюда деньги из царской казны, поддерживал переписку с настоятелем и периодически наезжал в гости. По его наказу тер-Мовсес всегда поддерживал монастырское хозяйство в порядке, чтобы при надобности с его помощью можно было прокормить несколько десятков человек. Настоятель исправно запасал солонину, держал свиней на забой, хотя здешние монахи не ели мясо, и регулярно закупал у крестьян зерно. Впрочем, теперь тер-Андраник раз в несколько недель отправлял с десяток всадников, чтобы пополнить запасы, те уходили на два-три дня, подстерегали арабские отряды, а иногда и армянские, если выясняли, что их князь нарушил клятву царю Ашоту Еркату. Крестьян не трогали – тер-Андраник настрого запретил, да и брать у них чаще всего было попросту нечего.
Другой целью вылазок были дрова – в монастыре топили сушёным навозом и деревом из низкорослых лесков на северных склонах окрестных гор. Ингвар иногда выбирался с отрядом на вылазки обоих видов, но рубить дрова теперь ему нравилось больше. Долгие спуски из мест, куда залетали лишь горные орлы, к тропам этого мира, с их грязью, разбойниками и кровавыми человеческими дрязгами, которые с высоты монастырского скриптория казались сущей мелочью, – всё это нарушало душевный покой северянина. Внизу его вновь одолевали мысли о будущем, весьма неясном, сомнения, не дававшие ему принимать решения, тревоги, но не за себя, а за Ануш и тех, кого он любил.
Стоило вернуться обратно, как всё водворялось на круги своя: тёплые разговоры с Ануш, мерное поскрёбывание гусиных перьев по пергаменту в скриптории, чтение и беседы с тер-Андраником. Молитвенная тишина у церкви и монашеских келий, приглушённый ребяческий гомон ближе к домам, где расселились семьи воинов…
За неделю до первого снегопада в монастырь принёсся отряд Вараздата: полтора десятка всадников, уставших, с грязными кровавыми повязками, заросших, но боевитых, и главное, с новостями. Прежде любые новости из мира оказывались неприятными. Говорили о жестоком разорении Бюроканского монастыря, о том, что католикос Ованнес вынужден скитаться по всей стране и искать укрытия у самого Гагика Арцруни, ну а Ашота Ерката уж и вовсе почитали пропащим. Но новости Вараздата оказались ошеломляющими.
Востикан Юсуф с войском, сняв осаду с Какавакара, прокатился по всей стране в страшной спешке и отправился домой, в Ардебиль. Причиной тому стало другое войско, идущее из Багдада. Халиф аль-Муктадир, не на шутку обеспокоенный аппетитами Юсуфа, давно считающего себя самостоятельным эмиром и даже отказавшегося высылать в Багдад долю от собранных налогов, решил преподать ему урок. Об этом говорили гонцы на дорогах, им вторили и соглядатаи. Были, впрочем, и другие разговоры. О том, что аль-Муктадир слаб и такое решение нашептали ему придворные, подкупленные мосульскими хамданидами, тоже находившими утомительной излишнюю зависимость от Багдада и чающими направить конницу халифа туда, где ей будет не до Мосула и Халеба. Поговаривали, что приложили к этому руку и ромеи – им было выгодно оттянуть силы арабов от Каппадокии и Харсиана. Вараздат хитро посмеивался, вспоминая Самвела Бакана, следопыт знал, с какой целью тот отбыл в Багдад, и хотя прямых подтверждений того, что именно купец устроил этот ловкий трюк, они не имели, однако замысел сработал.
Не следовало всё же и обольщаться прежде времени – Юсуф уже управлялся с багдадскими гостями. Но сейчас поговаривали, что ему уж точно несдобровать, такое большое войско в этих краях не появлялось со времен Буги. Ашот Еркат, едва только осаждающие свернули свои шатры, ускользнул из Какавакара с полусотней людей и растворился в горах и туманах своего мятежного царства.
Вместе с Вараздатом в монастырь вернулся и Саркис, он возмужал, взгляд его стал суровее, а на щеке красовался свежий рубец от арабского клинка. Он невероятно обрадовался Ингвару, расцеловал его, вскричал:
– Не думал, что твоё море отпустит тебя так скоро!
Ингвар сказал ему о смерти сестры в лоб.
Это известие заставило воина побледнеть, он опустил глаза, пряча навернувшиеся слёзы, но быстро взял себя в руки.
– Я ведь знал, – тихо сказал он Ингвару, вокруг них было много народу, но говорил Саркис только ему. – Об их отряде под Смбатабердом удалось у местных выведать… Мы тогда не нашли её, и я понял, что уже не найдём. Верить не хотел, но знал. Это говорили мне и разум и сердце.
Ингвар не имел на душе нужных слов, он много раз думал о том, как расскажет Саркису; разговоры из прошлого, будущего или же вовсе те, которым никогда не суждено случиться, часто звучали в его голове, после обсуждения с тер-Андраником он уже не увиливал от этой беды. Но как должны звучать эти слова утешения, он не знал. Чем утешить плачущего? Иногда остаётся только плакать вместе с ним.
Саркис ушёл к семье, Ингвар радовался за них, возвращение сына придаст тер-Андранику сил; хотя они не заговаривали об этом, северянин чувствовал, что священник переживает. Теперь тер-Андраник проводил куда больше времени с женой и младшими детьми, иногда даже во время их длинных прогулочных бесед с Ингваром священник брал с собой маленького Андраника – сына, которому недавно стукнуло семь. Мальчик ходил вокруг мужчин кругами, и иногда отец брал его на руки, тот игрался с его бородой и строил рожи Ингвару, но странно, это нисколько не мешало разговору.
Не успели Саркис с отцом скрыться из виду, как Ингвара толкнул в плечо Вараздат:
– Ну что не здороваешься, нехристь? – весело спросил он.
Затем, как и все до него, он покосился на висящий на груди варяга крест.
– Ну, чёрт тебя разберёт! – рассмеялся он и обнял Ингвара. – Мы тут сутками в седле, задницы что каменные уже, но я, пока мы метались всё по дорогам, да и там, где нет дорог, я почему-то думал: тебя встретим обязательно. Не верилось мне, что ты к своим ушёл…
– И я всё надеялся вас встретить, да только вас ещё найди попробуй, – Ингвар в ответ похлопал следопыта по сухой, но жилистой спине.
– Ладно, – махнул рукой Вараздат. – Надо мне семью повидать, а потом уж расскажешь всё, как было.
Он тоже двинулся в сторону гостевых домов. Это стало для Ингвара неожиданностью. Он, конечно, слышал несколько раз, что у Вараздата есть семья, но поверить в такое почему-то не мог. Уж очень это не вязалось с его образом… Теперь он видел, как Вараздата встречает одна из женщин, которую северянин прежде несколько раз видел полоскающей бельё у общих бочек с водой. Она была куда моложе следопыта и даже (снова к удивлению Игвара) довольно красива, большеокая, дородная. Вместе с ней отца деловито приветствовали двое глазастых, похожих на неё сыновей-подростков, судя по возрасту, не за горами время, когда и им найдётся место в Вараздатовом отряде.
Ингвар снова оказался предоставлен самому себе, ему не хотелось нарушать тайну семейной встречи ни у кого из друзей. Прибывший с отрядом Езник, единственный, кому привозить было некого, звал северянина пойти отметить возвращение вместе с остальными холостяками, но Ингвару не хотелось – он надеялся найти Ануш. Северянин знал, что и ей сейчас одиноко.