Он нашёл её за церковью, под высеченными в скале крестами, она прогуливалась медленно, в раздумьях долго не замечая северянина. Наконец, увидев его, она улыбнулась и сделала несколько шагов навстречу. Вместе они сходили на конюшни, проведать Пароха, а после вернулись к церкви. Расспросив про вновь прибывших, девушка опять впала в задумчивость, из которой не выбиралась, как бы Ингвар ни тормошил её, пока наконец не спросила:
– Как думаешь, а мой отец вернётся?
Ингвар остановился, глядя на высеченные в скале кресты и сереющий меж узорами мох.
– Ну, он же не захочет, чтобы я забрал тебя без его согласия… – он скользнул взглядом по её зимнему шерстяному платку и меховой накидке; было по-морозному сухо, ещё без снега, но зима уже чувствовалась.
Ануш оставалась серьёзной.
– Даже Вараздат теперь со своей семьёй, и только его нет… Когда мама умерла, я и не думала, что отец должен быть рядом. Он всегда где-то пропадал, и я верила, что так и нужно, и, только повзрослев, почувствовала, что на самом деле он меня бросил тогда. И до сих пор я чувствую горькую обиду, когда вижу других отцов с их семьями… Ани понимала меня.
– Ну хочешь, я попрошу тер-Андраника хоть завтра нас обвенчать? – мягко спросил Ингвар.
Ануш снова молчала, а северянин чувствовал, как усердно колотится его сердце.
– И я получу в твоём лице семью, мужа и защитника, – улыбнулась Ануш. – Ну уж нет, мы дождёмся моего отца. Он, может быть, и заслуживает, чтобы его дочь вышла замуж без его благословения, но в последнее время столько всего идёт не так, что пусть хоть тут всё будет правильно. Да ты и не крещён ещё.
Спустя семь дней выпал снег. Он начал падать утром, когда на фоне светлеющего неба сначала стали появляться одинокие, как усталые заблудившиеся белые бабочки, хлопья. Обычно, если утром идёт снег, то не хочется выбираться из тёплого укрытия, не хочется просыпаться, хочется только смотреть через какую-нибудь щель за бесшумным блужданием снежинок, и обязательно сквозь сон.
Но Ингвар так не смог. Едва увидев первых вестников снегопада, он выскочил на улицу и как завороженный смотрел на всё растущие стаи белых ледяных хлопьев. Это была точно весть из дома, Ингвар не знал, из каких краёв облака принесли этот зимний гостинец, но он верил, что это снег из его родных краёв. Там ведь уже замело все двери, вытащенные на зимовку ладьи, городской частокол, там уже у очага рассказывают зимние сказки и древние пряди.
Снег не останавливался до самого вечера, перекладины креста на куполе церкви обросли небольшими белыми бугорками, все монастырские дорожки замело, а люди стали похожи на неуклюжих серо-чёрных птиц, которым не суждено взлететь, и посему вынужденных гуськом семенить сквозь сугробы. Монахи с привычным спокойствием извлекли широкие лопаты и принялись восстанавливать порядок, как всегда, в молитвенном молчании; в то время как на другой стороне обители, где жили миряне, детвора с визгами и хохотом устроила великое снежное побоище.
Снег не растаял. Укрыв каменную наготу своей белой шкурой, он лежал теперь, притаившись, переливаясь драгоценными льдинками. На следующий день выглянуло солнце, и тогда Ингвар познал разницу между зимой здесь и зимой на родном севере. Солнце наполнило каждый уголок этих гор светом, снежные сугробы как будто поймали в себя искры лучей и играли ими в диковинную игру, перекидывая от одного края лощины к другому, ослепляя так, что невозможно было пройти и шага, не зажмурившись; и куда не взгляни – всюду свет, всюду солнце.
Близилось Рождество, запасы берегли к празднику, и трапезы стали не в пример скромнее. Ингвар многократно перечитывал историю христианского Рождества у разных евангелистов, обсуждал это с тер-Андраником и Саркисом, и всё больше эта история его удивляла. До чего же странен этот всемогущий Бог, который пришёл мириться к людям. Сам пришёл, первым. К людям, которые нанесли Ему оскорбление и отвергли Его. А Он пришёл к ним сам, да ещё и в жалком, казалось, обличии – слабого ребёнка, уложенного в кормушку для скота. Теперь северянин понимал, почему земляки его не могли принять этой веры. Как те, кто за обиду сжигает дом обидчика и с ним всех его домашних, могут принять Того, кто пришёл победить этот мир в обличии намеренно слабом? Как тем, кто жаждет умереть с мечом в руке, понять Того, кто сам отдаётся в руки врагам? Наверное, только дочитав его историю до конца и осознав, что Победу из всех побед можно одержать, только отказавшись играть по правилам этого мира.
– Перед Божьим ликом наши победы и поражения – пыль, не больше, – говорил обычно северянину в ответ тер-Андраник. – Именно этому и учит нас Священное Писание. А стремление твоих родичей умирать с мечом в руке для христианина, конечно же, грешно.
– Так они ищут истинного счастья.
– Так грех – это тоже стремление к счастью, только ложным путём.
Беседовали они чаще всего, гуляя по натоптанной снежной площадке перед церковью, снег приятно хрустел под ногами, налипал на подошвы сапог и полы плаща, с ним всё стало куда уютнее, чем было прежде.
– Счастье – с Богом. А не в обнажённом мече.
С ними в тот раз был и Саркис, всю беседу молчавший.
– Но и вы не дураки за меч подержаться, – не преминул ввернуть своё Ингвар.
– Потому что не можем иначе. Гордиться нечем.
– Почему нечем? – вскинулся тут Саркис. – Мы добываем право славить Бога на своём языке, в стенах своих церквей…
– Так уж сотни лет славим, милостью Божьей, сынок, – улыбнулся тер-Андраник. – А сколько ещё сможем славить – это уж не нам решать.
Так летели дни, зимние, очень короткие и морозные. Ингвар чувствовал, что все ждут, что к Рождеству он объявит о своём желании креститься. У армян, в отличие от ромеев, праздники Рождества и Крещения справлялись в один день, так что лучшего времени и придумать нельзя было. Но северянин медлил, не мог решиться. Причин этого объяснить вразумительно у него не получалось. Раздражение на настоятеля давно поутихло, Ингвар почти не встречал его, на литургии ходил добровольно – он успел их полюбить; наслаждался библиотекой и ни в чём здесь не чувствовал стеснения. Отчасти промедление он связывал с тем, что хотел креститься перед самой свадьбой, которой, однако, не могло случиться прежде возвращения Самвела. Но больше он чувствовал, что не торопится принимать крещение, потому как ждёт в своей душе какой-то диковинной перемены для этого события, исчезновения всех сомнений, острой необходимости в этом таинстве. Но пока ему казалось, что этого нет. Порой он думал: «Да и ладно, крещусь сейчас, давно решил ведь», но потом останавливал себя и вновь откладывал эту мысль. Окружающие его не торопили.
Оставаясь всё тем же некрещёным «оглашённым», Рождество Ингвар всё же справлял вместе со всеми: стоял праздничную службу в церкви, пил освящённую богоявленскую воду, смеялся вместе с другими на общей трапезе, накрытой монахами прямо на улице. Насельники обители в праздник прямо-таки преобразились, из сосредоточенных и молчаливых отшельников они превратились в весёлых бородачей, не брезгующих шуткой и даже чаркой с вином, впрочем, никто из них не утратил умеренности ни в том, ни в другом. Вечером северянин сидел за шумным ужином с семьями тер-Андраника и Вараздата, ел запечённого поросёнка, слушал тосты, подпевал песням, взглядывал украдкой на умиротворённое лицо Ануш и тихо радовался охватившему мир спокойствию, точно не было в этом мире ни арабских воинств, ни тяжёлых битв, ни смерти, ни сомнений. Следующее Рождество северянин твёрдо решил встретить крещёным христианином.
Но внешний мир никуда не исчез, он прорывался в монастырь сквозь февральские метели гонцами, несущими вести от четырёх ветров и со всех дорог и земель от Багдада до Партава. Гонцы были редки, тер-Андраник всегда велел сразу же препровождать их к нему, но что-то потом узнавали и другие. Так облетела монастырь весть, что Юсуф разбит вдребезги у самых ворот своей столицы и теперь не то брошен в каменный мешок, не то обезглавлен, не то отправлен в кандалах к халифу. Но говорили также, что и арабское войско из Ардебиля никуда не ушло, и весной новый востикан Нсыр задумал привести под свою руку непокорных армянских князей. Об Ашоте Еркате вестей не было.
Глава XI
Одна неделя подгоняла другую, и вот уже и снег, ещё недавно свежий, мягкий, спокойный, стал набрякать талой водой, съёживаться и сереть. Его ещё много лежало во дворе и на горных склонах, но время его кончалось. Чем выше в горах – тем длиннее зима, но даже здесь, в монастыре Крестителя, уже были видны знаки её близкого конца.
Тер-Андраник теперь начал и сам выезжать за пределы стен обители, отсутствия его продолжались иногда по многу дней, и чем дальше, тем длиннее они становились. Всякий раз вместе со священником ехал Вараздат и десяток воинов из отряда. Ингвар и Саркис оставались в монастыре, им было поручено ждать и выслушивать посланников, если те придут в период отсутствия тер-Андраника. Случалось такое, как и прежде, нечасто, а если случалось, вести были в основном несущественными. Поэтому молодые люди проводили больше времени в общении, упражнениях в борьбе и в бое на мечах. В разговорах Ингвар поверял другу свои надежды на скорую свадьбу, скорую по его мнению, он говорил Ануш, что ждать придётся не более года и уж до следующей зимы они точно обвенчаются. Саркис усмехался и шутливо сомневался, станет ли такая девушка ждать так долго. Но Ингвар же хотел подготовиться основательно, да и надеялся, что к следующей зиме им уж удастся одолеть арабов, царь вернётся на свой престол, а его будущий тесть вернётся из своих дальних далей. Саркис во всём этом не был столь уж уверен, поэтому всякий раз подталкивал Ингвара делать задуманное скорее, но северянин оставался непреклонен.
Впрочем, Саркис не играл в мудреца и сам делился с Ингваром сокровенным, главным образом, своим стремлением скорее разменять кольчугу на рясу и отгородиться от мира монастырской стеной. Здесь, в монастыре Крестителя, Саркис не пропускал ни одной литургии, иногда он сутками изнурял себя, выстаивая целиком полный круг богослужений, постился по монашескому уставу. Он рассказывал Ингвару, что его мечта – остаться здесь, в ответ же северянин из раза в раз с сомнением отвечал: