В ту секунду, когда он увидел ножку дочери в носке с морковками на пару этажей ниже порога её комнаты – он обвинил себя. Это потом он хотел прыгнуть туда – вниз, чтобы поднять с её кровати кусок стены с веселыми обоями, чтобы – ломая ногти на пальцах, увидеть – что там, в её кровати с розовым одеялом.
Но сначала понял, что виноват – только он. Что никакая чужая смерть на войне – на позициях или на донецких улицах – чужая гибель в искорёженной машине, или на песчаном дне реки, где зеленые водоросли обнимают тело юной утопленницы – не сравнится с тем, что он видит сейчас. Что он мог этого не допустить, мог раньше позвонить в ЖЭК, вызвать комиссию, добиться обследования дома – любимого дома.
Дома, который стоит этой ночью с провалом с пятого по первый этаж – с дырой ровно от стены до стены комнаты его дочери. И повсюду – на машинах, что визжат у подъезда, на деревьях, на обломках стен, пола и потолка, на дешевом шкафе из ДСП, на чужом торшере и на ножке его дочери – серо-белая пыль. Так похожая на пыльцу на крыльях мотыльков. Он знал, что это не пыльца никакая, а крохотные чешуйки, которые и складываются в рисунок их крыльев. Но в детстве он думал, что эта пыльца на крыльях помогает мотыльку летать, что, если схватишь его, и смажешь пальцами пыльцу – мотылек уже никогда не сможет взлететь.
Его дочка – вся в этой пыльце. Но она уже никогда не взлетит. Не встанет. Не побежит. Не подпрыгнет как Дима Билан на Евровидении. Не скажет: Привет, папуля!
***
Из сна его словно выкинуло. Звонил телефон, на часах – 5:30 утра (или еще ночи?). Он понял тут же, что за окном не орут сигнализации машин. Что в спальне нет никакой серо-белой пыли. Что его жена и сын наверняка спят, а дочка – тоже, лежит за стенкой в своей комнате под розовым одеялом с HelloKitty. Он никогда еще не был так рад столь раннему звонку из редакции в Москве. Ответил на вызов – бодрый девичий голос (у них же там работа по сменам, вот щас она еще несколько часов отработает и домой, а следующую неделю вообще выходная) сказал: «у вас там рухнул дом, надо срочно ехать снимать, нужна картинка и прямое на утренний выпуск». Он – предательски скрипящим спросонья голосом – попытался уточнить, отказаться, съехать. Понял, что не выйдет.
Встал. Вышел из спальни, чтобы не разбудить жену. Позвонил – разбудил оператора, ассистента оператора, водителя, инженера «флайки». Пошел в туалет, где один выключатель света и один стульчак. Пошел в ванную, где воду – в отличие от Донецка – дают постоянно – умылся, почистил зубы. Открыл крутящийся деревянный шкафчик на кухне, насыпал кофе в турку над нержавеющей мойкой со шведским клеймом. Пока варится кофе, уткнулся в телефон – чтоб узнать, что за дом там рухнул. Выпил кофе с невкусным, но обязательным с утра бутербродом. Оделся. Осторожно, чтобы не разбудить, заглянул в комнату дочки – за порогом всё в порядке, ночник не горит, дверцы шкафа закрыты, розовое одеяло сбилось и обнажило её ногу. Носка с морковками на ноге нет – сняла перед сном, он всегда говорит ей, что спать надо без носков. Закрыл дверь в комнату дочки, вышел в ночь.
У рухнувшего дома они оказались одними из первых – конечно, среди коллег по СМИ. Типичная улица в центре – уставшие фасады разновеликих домов, бывших молодыми и красивыми во времена империи, одной стеной слепо глядят на десятки машин с мигалками и людей в разном обмундировании. С улицы уже все перекрыто – ничего не снять. Они находят арку в проходной двор рядом, идут мимо молодого сотрудника в скучной серой форме.
Сотрудник кричит: Вы куда, у вас есть разрешение?
Он отвечает: конечно, есть!
Сотрудник: от кого?
Он: от оперштаба!
И проходят мимо сотрудника в арку. Там, со двора, всё вполне видно – рухнули две «парадных» старого доходного дома, с шестого по первый этаж, убогий флигель уныло желтого цвета. Цвет можно понять только по обломкам – самого дома нет, зато вокруг, на машинах, спортивной площадке, стыдливо грязном подтаявшем снегу – серо-белая пыль. Спасатели тоже в этой пыли, уже не бегают – а устало ходят. Включили яркий прожектор – и ощупывают пятном света стены домов, стоящих впритык к рухнувшему флигелю.
Ему всегда были интересны питерские дома. То, что таких больше нет нигде, он понял еще в детстве – когда приезжал сюда с Заполярья на каникулы. Дворцы его не особенно впечатлили – кроме одного беззастенчиво розового, похожего на слишком сладкое пирожное, что стоит у Аничкова моста на Невском. А вот дома – такие разные, часто обшарпанные и явно уставшие, но вставшие одной стеной на болоте, как забытая своим предводителем армия – они многое видели и могли рассказать. Вот в том, коричневом на Большой Зелениной – в блокаду жила семья людоедов, об этом знали все в округе, поэтому и запрещали детям ходить туда. А этот, серый, у Некрасовского сада, похожий на ассирийский алтарь, был задуман как самый передовой и прогрессивный, здесь должны были быть механические прачечные и пылесосные станции, а в мансарде – общественные помещения для тусовок жильцов. Только реализовать всё это помешала революция – большие современные квартиры поделили на коммуналки, в которых не было даже санузла. Большинство питерских домов в историческом центре как будто стесняются того, какими они были или могли бы стать – и вынуждены прятать свои раны и язвы за рваными зелёными сетками, изредка скидывая на головы прохожим куски дореволюционной штукатурки и клеймёных кирпичей.
Рухнувший дом был на Гороховой – и это был ничем не примечательный доходный дом в стиле «эклектика». Мозаичные полы в его парадных давно истёрли и залили цементом, облицовку каминов – растащили по дачам, и даже ажурную ковку лестничных перил спилили, где смогли. В этом ничем не примечательном доме любили и ненавидели, сочиняли стихи и доносы, рожали детей и убивали по пьяни. Там устроили хостел, где можно переночевать за тысячу рублей, там в коммунальных и в снова отдельных квартирах жили люди – пожилые, которые уже ничего не хотели менять, и молодые – которые пытались поменять свой старый дом, сдирали с уставших стен по пять слоёв старых обоев и красили их модной краской. Но их дом рухнул, потому что устал стоять.
Они снимают, пишут «стендапы», выходят в прямой эфир в утреннем выпуске. Он рассказывает о том, что по предварительной информации жертв и пострадавших нет, дом расселили полтора месяца назад, последнюю семью уговорили съехать вчера, когда увидели, что по дому пошла трещина. Та последняя семья еле успела забрать из квартиры бабушкин самовар – всё, что осталось в память о ней. Но всё забрать, конечно, не успели. В доме остались шкафы из дешёвого ДСП, внутри которых стоял пыльный хрусталь и давно никому не нужный фарфор с неровно заклеенными трещинами. Остались кровати, на которых их владельцы любили друг друга и видели сны про неверных жён. Остались кургузые советские люстры и пыльные аляповатые занавески – некоторые из них до сих пор висят в голых оконных проёмах, цепляясь за потолки и стены, которые больше не могут ничего удержать. Потом станет известно, что на первом этаже делали ремонт, смуглые рабочие с добрыми улыбками зеленоватых от постоянного жевания насвая зубов снесли какую-то не ту стену. Они хорошо умеют сносить стены, даже если они – несущие.
Позже на место ЧП приедет Градоначальник – он в красивом черном пальто пройдет по двору в серо-белой пыли, выслушает доклады и даст комментарий: обошлось без жертв, все службы отработали оперативно, всем окажут помощь. А еще расскажет, что при обследовании руин дома служебные собаки кинологов «сработали» на что-то живое под обломками. Что объявили «минуту тишины», разгребли в том месте обломки и нашли … клетку с хомячками. Градоначальник зачем-то уточнит, что хомячки были «местные». Возможно, они были в серо-белой пыли – как в пыльце на крыльях мотыльков.
Когда он вернётся со съемки, дома никого не будет. Дети и жена проснулись, умылись, позавтракали вкусными для них бутербродами, ушли в школу и на работу – без него.
В комнате дочки кровать осталась незаправленной – розовое одеяло с HelloKitty неаккуратно, но очень уютно лежало скомканным.
Когда дочка придет со школы, она – сразу с порога – крикнет ему:
– Привет, папуля!
И расскажет, что наконец-то научилась подпрыгивать, как Дима Билан на Евровидении. Он не станет ругать её за незаправленную кровать.
Санкт-Петербург
2024 г.