Данила отключил компьютер и, набросив на плечо рюкзак, вышел из серверной. В коридоре никого не было. Данила поспешил к выходу из административного корпуса. У двери, что вела во дворик, он остановился. Приоткрыв дверь, глянул в щель. На тропке, ведущей в сторону проходной, никого не было, путь был свободен, Данила вышел и скорым шагом направился прочь от корпуса.
Вот и проходная станции. Еще несколько метров до двери, затем турникет и… И, уже чуть ли не бегом ворвавшись в проходную, он налетел на спину одного из двух крепких высоких мужчин, неспешно покидавших станцию. И сразу же увидел, что тот нес, держа за металлическую ручку, термос, не узнать который было невозможно. Потому что на термосе была все та же чертова наклейка с надписью «Кенозин».
За долю секунды до того момента, как мужчина обернулся с недовольным ворчанием: «Поаккуратней нельзя?», Данила придал своему лицу скучающе-невинное выражение.
– Извините, – сказал Данила. – Я нечаянно.
Мужчина, щеку которого, как заметил Данила, пересекал довольно длинный шрам, сразу отвернулся, с недовольным видом выдохнул и шагнул за турникет.
Данила чуть выждал, тоже вышел из проходной и двинулся в сторону автобусной остановки, стараясь даже искоса не наблюдать за двумя мужчинами, которые направились влево, к стоящему на обочине легковому автомобилю.
Только когда их автомобиль помчал по шоссе к Москве, Данила позволил себе посмотреть в его сторону. Это был черный «Ауди».
Офицер со шрамом на лице, сидевший на заднем сиденье «Ауди», между тем успел отзвонить по мобильному телефону своему шефу Прибыткову и доложить о возвращении термоса с кенозином.
– Моя версия, Аркадий Леонидович, – резюмировал свое изложение офицер со шрамом, – контейнер был брошен похитителями во время преследования и оставался на территории станции до сегодняшнего дня. Дозы я пересчитал, все на месте. Куда доставить контейнер?
– Держите у себя, – голос Прибыткова, собиравшегося в этот момент в многообещающий для его карьеры полет в Белоруссию и к тому же теперь вот получившего известие о находке, был радостным, и с подчиненным он был необычно многословен. – Молодцы мужики! Благодарю за службу. Когда вернусь из Белоруссии, подумаю, как дальше быть с кенозином. А насчет того, кто мог попытаться его выкрасть, по моим ощущениям, это так и останется загадкой. Потому что если бы это были профессионалы, вроде нас, они бы термос не бросили. Скорей всего, это были какие-то местные лохи. Не знаю, как и почему, но получается, что есть множество, огромное множество людей, которых мы не видим и не можем отследить. Они – как муравьи. Они мелкие, и они повсюду. Ну и черт с ними. Наши пути с ними не пересекаются, потому что их пути слишком мелкие и умещаются на нашей дороге, как… не знаю… как микротрещины на шоссе. И поэтому они нам, в общем-то, неинтересны. Опасен для нас был только профессионал, которого вы тогда же убрали. И на этом – пока всё.
Прибытков философически вздохнул и примолк. Возможно, он бы еще что-нибудь добавил, но офицер со шрамом отчеканил в трубку:
– Вас понял, Аркадий Леонидович. Поиски неизвестных прекращаем.
Прибыткова этот по-военному простой и четкий ответ, похоже, вернул с философских высот на землю. Искусственно кашлянув, чтобы обозначить возвращение из эмоциональной тональности в деловую, он коротко и энергично сказал в трубку: «Хорошо» – и нажал на кнопку завершения разговора.
Глава 23. Старый смутьян и созерцатели темного подвига
Вечером, когда торопившийся к отцу Аркадий Прибытков добрался из аэропорта до подмосковной ведомственной больницы ФСБ, настроение у него было вновь философическое, но при этом, конечно, мрачное. От дневной радости и эйфории не осталось и следа. То и дело ему припоминались моменты из детства: вот отец учит его, семилетнего, играть в шахматы, вот он раскачивает качели, на которых маленький Аркаша взлетает до небес, вот они пинают друг другу футбольный мяч… Какое это было счастье! Позже забытое и уже не ценимое, как прежде…
Прибытков-младший очень спешил и был готов увидеть бледное родное лицо на белой подушке, а рядом с кроватью подвешенную на блестящей никелированной штанге капельницу, от которой тянется гибкая пластиковая трубка к бессильной старческой руке и все в таком духе. Аркадий торопился, но вместе с тем словно бы хотел задержаться в пути. Он страшился момента, когда придется войти в больничную палату. Боялся, что в этот миг кто-то из медицинского персонала шагнет от кровати отца ему навстречу и сообщит с профессиональным сочувствием о том, что он опоздал. Опоздал буквально на пять минут. Аркадий отчего-то очень живо видел эту картину, и чуть ли не свыкся с мыслью, что точно так и случится.
И поэтому был поистине ошарашен, когда, отворив дверь в одноместную палату, где был отец, увидел его одетым в летние брюки и выпущенную поверх них расстегнутую сорочку с короткими рукавами, а главное – сидящим в кресле, нога на ногу, с бокалом, на треть наполненным красным вином. О том, что в бокале было именно вино, нетрудно было догадаться, потому что на тумбочке рядом стояла откупоренная винная бутылка с чуть вживленной в горлышко пробкой. Работал привешенный к стене напротив телевизор, транслировали футбол.
– Наконец-то притащился, – раздраженно сказал отец. – Если б знал, что ты так долго будешь телиться, не отказался бы от больничного ужина.
– Папа… – пролепетал Аркадий. – Ты… здоров?
Отец посмотрел на сына озадаченно и после паузы сказал:
– Не думал, Аркаша, что ты у меня можешь быть туповат. В твои-то годы…
Прибытков-старший поставил бокал на тумбочку, выключил пультом телевизор, довольно бодро встал и стал застегивать рубашку.
– Разумеется, здоров.
– Так а какого… зачем ты… – лицо Аркадия стало темнеть злобой. – Мы же с тобой утром по телефону говорили. Я же тебе сказал, что сегодня лечу в Белоруссию по очень важным делам. Что это вообще за цирк ты устроил?
– Не кипятись, – отец расстегнул брюки и стал заправлять в них сорочку.
– Ты хоть понимаешь, какие ты мне карты испортил? – Аркадий обессилено сел на аккуратно заправленную постель. – Туда же этот идиот Казачков, туда же все эти змеи скользкие полетели. Они там все сливки снимут, – Аркадий прямо посмотрел отцу в глаза. – Зачем ты мне про какое-то прощание наговорил, можешь объяснить?
– Я тебе не врал, мне по-всамделешнему нехорошо было. Вот и приехал сюда, сердце обследовать, подлечиться.
– Господи, да тебе не сердце, а голову надо обс…
– А ну! Ты с отцом разговариваешь.
– Я в шоке. Это просто трындец какой-то. Я тебе по телефону не мог все сказать, ты даже не представляешь, какие в Белоруссии дела сейчас будут делаться.
– Я тебе тоже не мог по телефону все сказать, Аркаша. Я кое-какие справки навел. Через старые связи. Подробностей никто не знает, или врут, что не знают. Но по-дружески мне намекнули.
– Про что намекнули?
– Про обстановку. Там сейчас все очень непросто.
– Там сейчас – кухня истории. Настоящей, большой истории. А я где нахожусь?
– Поверь моему нюху, Аркаша, ты находишься в правильном месте.
– Да тут и принюхиваться не надо, и так понятно: я – в заднице. И задница, папа, – это не то место, где надо находиться. Тебе здесь, может, и уютно, а…
– Ну, хватит! – отец, казалось, вдруг потерял контроль над собой. – Ты еще сопляк, чтобы правильно оценивать такие ситуации. Кухня у него, видите ли, в Минске, борщ истории собрался варить. От горшка два вершка, а уже в Наполеоны наладился.
– Наполеон и был от горшка два вершка. Какая разница? Главное, что он не был муравьем. А ты делаешь меня муравьем! Заботится он, видите ли. Кому нужна такая забота?
– Послушай меня, сынок, – стараясь не кипятиться, сказал Казачков-старший. – Когда на кухне повара слишком быстро начинают бегать, лучше в сторонке постоять. А то кастрюлю с кипятком на тебя могут опрокинуть, понимаешь? Гм. Ладно, пойдем туда, где настоящая кухня есть, в кафе, тут недалеко, поужинаем.
– Я не хочу есть, – Аркадий вскочил с кровати и опередил отца на пути к двери. – Иди, ужинай. А я все равно в Минск полечу.
И он выскочил, пребольно ударившись локтем о косяк двери.
Но улететь в Белоруссию Аркадию не довелось. Через полчаса отцу стало по-настоящему плохо, его сразил инфаркт. А еще через час Аркадия, который уже был в аэропорту, вернул в Москву звонок из больницы; врач сообщил, что отец умер, а напоследок, мол, очень просил связаться с сыном и сказать, чтобы он выполнил его предсмертное желание – не летел в Минск.
* * *
За много километров от подмосковной больницы, в которой набирался здоровья Казачков-отец, в другой, особо охраняемой, больнице, в Беловежской пуще, президент России Владимир Паутов и его правая рука, руководитель Администрации Юрий Байбаков, сидели в удобных, раскидистых креслах перед изножьем кровати президента Белоруссии Антона Микулова.
Микулов в дремотном оцепенении полулежал, опираясь о пышную подушку. По одну сторону от высоко поднятого изголовья его кровати в воздухе висела металлическая штанга с капельницей, по другую – почтительно парил, невесомо сидя на краешке стула, министр безопасности Белоруссии Владислав Чернега, тот самый, что накануне по телефону зазывал Паутова приехать и «забрать» Белоруссию в состав России.
Все четверо молчали, никто не двигался. Только иногда то президент Паутов, то глава его администрации Байбаков бросали на Чернегу взгляды, смысл которых сводился к тому, что они готовы, разумеется, сидеть у постели умирающего товарища сколь угодно долго, но было бы нелишним, чтобы умирающий не вел себя при этом, как будто он уже умер. Чернега лишь преглупо хлопал глазами, своим видом словно отвечая, что ему все это не в тягость и что странно, как это кто-нибудь может мыслить иначе. Наконец Микулов шевельнулся, он недовольно оттянул уголок рта и еле заметно пихнул локтем подушку. Чернега сообразил, что требуется, встал, подвзбил слегка подушку, снова присел на стул и замер, переведя взгляд с босса на гостей. Паутову на миг показалось, что в этом взгляде, полном подобострастия к шефу, промелькнула вдруг некая искорка хитрости и озорства. Впрочем, искорка,