Месопотамцы, в отличие от нас, не проводили границы между церковью и государством – в Месопотамии они были нераздельны. Каждый город был обиталищем бога или богини, и каждый бог или богиня покровительствовали тому или иному городу. Жители каждого города верили, что их существованием управляют боги, и строили свой город как обитель богов[76]. А если город приходил в упадок, жители верили: это оттого, что их покинули боги. Так религия стала не просто системой верований, скреплявшей общество, а исполнительной силой, насаждавшей правила. Более того, благодаря страху перед богами религия оказалась полезным инструментом поддержания покорности. «Блага получал бог города и распределял их между людьми, – писал исследователь Ближнего Востока Марк Ван Де Миероп. – Храм, дом бога, был центральным учреждением, обеспечивавшим работу всей системы… Храм, расположенный в городе, был фокусной точкой всего»[77]. В результате на верхушке урукского общества возникло место священника-царя, чье влияние проистекало из его роли в храме.
Влияние означает власть, но действенность правителя зависит от его способности собирать данные. К примеру, если религиозной правящей общности нужно было надзирать за обменом товаров и труда, собирать налоги и добиваться исполнения договоров, ей требовались люди, которые могли бы собирать, обрабатывать и хранить данные, связанные с этими действиями. В наши дни мы представляем себе правящую бюрократию наделенной интеллектуальной мощью футбольной команды первой спортивной лиги колледжей, но именно из первых правящих бюрократий специализированный интеллектуальный класс и возник. И именно ради их бюрократических нужд зародились и развились важнейшие методы мышления – чтение, письменность и арифметика.
Мы считаем эти навыки самыми простыми, осваиваем их, как только вырастаем из подгузников, еще до овладения первым смартфоном. Но простыми они кажутся лишь потому, что очень давно их кто-то изобрел, и с тех пор эти умения передают учителя, берущие на себя заботу учить нас. В древней Месопотамии, носи там кто-нибудь звание профессора, они были бы профессурой чтения, письма, счета и сложения и имели бы дело с самими передовыми – для своего времени – предметами исследования и дальнейшего обучения им других людей.
Разительное отличие между нами и миллионами других видов животных на Земле состоит в том, что один человеческий ум способен очень сложно и изощренно влиять на мысли другого. Разновидность власти над мыслью, о которой я говорю, проявляется через речь. Другие животные могут подавать друг другу сигналы страха или опасности, голода или симпатии, а в некоторых случаях способны сообщить всё это и нам, но они не умеют разбираться в абстрактных понятиях и не могут осмысленно выстроить более нескольких слов одно за другим. Шимпанзе в силах выбрать по команде карточку с нарисованным на ней апельсином, а попугай – допечь вас бесконечно повторенной фразой: «Полли хочет крекер». Но их способность превзойти выполнение простых запросов, команд, предупреждений и определений практически равна нулю[78].
Когда в 1970-х годах исследователи научили шимпанзе языку знаков – чтобы разобраться, могут ли эти животные освоить внутреннее устройство грамматики и синтаксиса, лингвист Ноам Хомский [Ноум Чомски] отметил: «Вероятность того, что обезьяна выкажет речевые способности, такова же, как и у существования затерянного острова с разновидностью нелетающих птиц, ждущих, когда человек научит их летать»[79]. Прошло несколько десятилетий, и стало ясно, что Хомский был прав.
В точности так же, как птицы не изобретали летания, а птенцам не нужно посещать летную школу и набирать навыки, речь представляется для человека естественной – но исключительно для человека. Нашему виду, чтобы выжить в дикой природе, пришлось научиться сложному общинному поведению, и, как я все время напоминаю своим детям-подросткам, – тыканье пальцами и хрюканье мало что дает. И потому, как зрение и способность держать корпус вертикально, речь развилась как биологическое приспособление, а помог ей в этом ген, имевшийся в человеческих хромосомах до того давно, что его нашли в ДНК древних неандертальцев.
Поскольку способность к устной речи у людей врожденная, можно было бы предположить ее повсеместное проявление, и, похоже, так и есть: ее «изобретали» в разных местах, независимо, вновь и вновь, по всему земному шару, в каждом сборище людей, обитавших вместе. Перед неолитической революцией языков вообще было столько же, сколько племен. Вот по крайней мере одна причина так думать: до британской колонизации Австралии в конце XVIII века на австралийском континенте обитало пятьсот местных племен, в каждом – сотен по пять людей, вели они по-прежнему до-неолитический образ жизни, и у каждого племени был свой язык[80]. Стивен Пинкер даже говорил: «Ни одного немого племени до сих пор не было обнаружено, и нет данных, что эта область планеты служила “колыбелью” речи, откуда язык распространился среди прежде безъязыких сообществ»[81].
Хотя устная речь – важная определяющая черта человеческого рода, речь письменная – определяющая черта человеческой цивилизации, а также один из ее важнейших инструментов. Говорение дало нам возможность общаться с небольшой группой людей вокруг нас, письмо сделало возможным обмен мыслями между людьми, находящимися далеко друг от друга – и в пространстве, и во времени. Оно сделало возможным широкое накопление знания – так культура обогащается с опорой на прошлое. Тем самым мы смогли выйти за границы собственного личного знания и памяти. Телефон и интернет изменили мир, однако задолго до того, как они возникли, письмо было первым и самым революционным методом коммуникации.
Речь – штука естественная, ее не пришлось изобретать. А вот письмо – пришлось, и есть множество племен, так этот шаг и не сделавших. Хоть мы и воспринимаем ее как должное, письменная речь есть одно из величайших изобретений в истории – и одно из сложнейших. Масштаб задачи отражен фактом, что, хотя лингвисты задокументировали более трех тысяч языков, на которых ныне говорят в мире, лишь около сотни из них удалось записать[82]. Более того, за всю историю человечества письменность была независимо изобретена всего несколько раз и распространилась по миру в основном благодаря культурным обменам: люди заимствовали или приспосабливали уже существовавшие системы, а не переизобретали письмо заново.
Похоже, первое применение письменного слова, примерно 3000 лет до н. э., произошло у шумеров, в южной Месопотамии. Совершенно уверены мы лишь в еще одном самостоятельном изобретении системы письменности – в Мексике, до 900 года до н. э.[83] Вдобавок возможно, что египетская (3000 лет до н. э.) и китайская (1500 лет до н. э.) письменности также развивались независимо от других систем. Вся известная нам ныне письменная речь происходит от одного из этих изобретений.
В отличие от большинства людей я лично получил опыт попытки «изобрести» письменное слово: когда мне было то ли восемь, то ли девять лет, я состоял в «Волчатах-скаутах», и вожак нашей стаи дал нам задание – попробовать создать свою систему письменности. Когда мистер Питерз возвращал наши работы, сразу было видно, что моя произвела на него впечатление. То, что вышло у меня, совсем не походило на работы других детей. Те просто слегка видоизменили буквы английского алфавита. А моя система письменности смотрелась совершенно по-новому.
Прежде чем вернуть мою работу, мистер Питерз еще раз в нее вгляделся. Он меня недолюбливал, и я видел, что он ищет, к чему бы придраться и не похвалить созидательный гений, скрывавшийся за эдаким творением. «У тебя… хорошо получилось», – буркнул он. Перед «хорошо» он помедлил, будто, потратив на меня это слово, придется заплатить его изобретателю недельную зарплату в виде авторских отчислений. И, уже протягивая мне листки, вдруг отдернул руку. «Ты в воскресную школу ходишь же, да?» – спросил он. Я кивнул. «А письменность вот эта, которую ты изобрел, она случайно не на основе ивритского алфавита?» Врать я не мог. Да, я, как и все остальные, попросту взял знакомый мне алфавит и видоизменил буквы. Стыдиться тут нечего, но я расстроился вдрызг. Мистер Питерз всегда считал меня не просто ребенком, а еврейским ребенком, и я подтвердил его правоту.
Наше маленькое скаутское испытание оказалось непростым, однако у нас по сравнению с теми, кто изобретал письменность впервые, было решающее преимущество: нас уже научили, как устную речь можно разбить на простейшие звуки и обозначить их отдельными буквами. А еще мы выучили, что некоторые ключевые звуки, вроде «th» и «sh»[84], – это не одна буква, и мы умели различать звуки «б» и «п», что могло бы оказаться трудным, не будь у нас в запасе опыта обращения с какой бы то ни было системой письменности.
Прочувствовать эту трудность можно, попробовав определить составляющие звука, когда при вас разговаривают на иностранном языке. Чем более чужд вам язык – к примеру, китайская речь, если сами вы говорите на одном из индоевропейских языков, – тем труднее это определение. Вам будет непросто выделить много какие отдельные звуки, а различить тонкости вроде разницы между звуками «б» и «п» – и подавно. Но все же древняя шумерская цивилизация преодолела эти препятствия и создала письменный язык.
Исходное применение свежеизобретенных технологий часто отличается от роли, которую они позднее будут играть в обществе. Более того, тем, кто трудится в областях, живущих новаторством и открытиями, важно понимать: изобретатели нового, подобно создателям научных теорий, как далее убедимся, зачастую не вполне понимают значение того, что они придумали.